Война с террором

Война с террором

Враги Столыпина называли его «официальным убийцей», «обер-вешателем». С этим клеймом «душителя революции» он вошел в советские учебники истории, в которых успокоение после первой русской революции называлось «периодом столыпинской реакции». Со временем оценки меняются, и сейчас то, что ставилось Столыпину в вину, воспринимается как его величайшая заслуга. Однако справедливо будет констатировать, что на самом деле Столыпин не сыграл решающую роль в разгроме наиболее опасных вооруженных выступлений. Подавление вооруженного восстания в Москве в декабре 1905 г. было делом рук адмирала Ф.В. Дубасова и полковника Г.А. Мина, а карательными экспедициями, восстановившими порядок в Сибири, командовали генералы А.Н. Меллер-Закомельский и П.К. Ренненкампф. Общее руководство подавлением революционных выступлений осуществлял министр внутренних дел П.Н. Дурново.

Когда Столыпин возглавил Министерство внутренних дел, открытые очаги революции уже были погашены. Конечно, до успокоения страны было далеко. Характеризуя то время, когда он был призван к власти, Столыпин вспоминал: «В большей части провинций не было никакой власти; у нас по целым месяцам процветали десятки республик; центральная Россия и некоторые окраины горели почти сплошь». Столыпину пришлось столкнуться со Свеаборгским и Кронштадтским восстаниями, вспыхнувшими под боком у столицы в июле 1906 г. Но все-таки масштабы военных восстаний, подавленных при Столыпине выступлений не шли в сравнение с 1905 г.

На долю Столыпина выпала борьба с политическим террором, ставшим символом русской революции. В этом опасном деле его заслуги были неоспоримы. На своем посту Столыпин пал жертвой террористического акта. Попытаемся сказать несколько слов о том, что представляла собой страшная эпидемия терроризма, унесшая тысячи жизней, включая и жизнь Столыпина. Традиции террора были заложены народническими кружками. Террорист и писатель С.М. Степняк-Кравчинский, пронзивший кинжалом шефа жандармов Н.В. Мезенцева, описывал ход рассуждения своих единомышленников: «Уж если тратить время на убийство какого-нибудь шпиона, то почему же оставлять безнаказанным жандарма, поощряющего его гнусное ремесло, или прокурора, который пользуется его донесениями для арестов, или, наконец, шефа жандармов, который руководит всем? А дальше приходится подумать и о самом царе, властью которого действует вся эта орда»[180]. Народники надеялись точно рассчитанным ударом в сердце власти парализовать всю махину самодержавия.

Террор нашел своих восторженных поклонников и добровольцев. Его знамя было поднято подпольной организацией «Народная воля». Она быстро прошла все ступени, о которых писал Кравчинский. Народовольцы начали с агентов Третьего отделения и кончили убийством Александра II. Идейной наследницей народовольцев в начале XX в. являлась партия социалистов-революционеров. Для эсеров террор был священным делом. Партийный орган «Революционная Россия» призывал: «У кого больше сил, больше возможности и решимости – тот пусть не успокаивается на мелкой работе; пусть ищет и отдается крупному делу – пропаганде террора в массах, подготовлению… сложных террористических предприятий». ЦК партии эсеров создал Боевую организацию, которая подготовила ряд покушений. Действовали также региональные «летучие отряды». Следует отметить, что лидеры партии эсеров рассматривали террор как один, и даже не самый главный, инструмент политической борьбы. Но это было в теории, на практике партия эсеров ассоциировалась с террором, что бы ни заявляли ее лидеры. Такое же двуличие было свойственно российской социал-демократии, расколовшейся на большевиков и меньшевиков. Вождь большевиков Николай Ленин (В.И. Ульянов) в своих статьях подчеркивал, что теракты отвлекают силы революционеров от массовой борьбы, а сам терроризм является вредным методом, «всецело осужденным опытом истории»[181]. Однако при этом местные комитеты большевиков и меньшевиков активно сотрудничали с эсерами и были вовлечены в террористическую деятельность. Правда, лидеры большевиков предпочитали более практичные «эксы», то есть эспроприации денежных сумм. Рассказывали, что Ленин, узнав, что партия получила крупное пожертвование от некого анонима – Икса, глумливо заметил: «Не от икса, а от экса». В июне 1907 г. большевики под руководством Камо (С.А. Тер-Петросян) ограбили кассира Тифлисского отделения государственного банка. Ходили слухи, что первую бомбу в экипаж кассира бросил Сталин (И.В. Джугашвили). Это факт недоказанный, известно только, что сразу после экса Сталин спешно покинул Тифлис. При ограблении было захвачено 250 тысяч рублей, однако часть денег была в крупных купюрах, серию которых немедленно опубликовали газеты. Большевистское руководство решило обменять купюры за границей в один день в разных городах и банках, но на этой операции попались несколько видных большевиков, в том числе будущий нарком иностранных дел Литвинов (М.М. Валлах) и его жена.

Анархисты, последователи Михаила Бакунина, проповедовали «безмотивный террор», направленный против всех представителей власти и эксплуататорских классов. Другое течение – анархисты-коммунисты провозглашали «Да здравствует бомба и динамит». Группы анархистов «День страшного суда», «Мститель», «Террористы-резервисты» терроризировали «буржуев» и простых обывателей, угрожая им «кровавой народной расправой». Террор имелся в арсенале радикальных националистических партий: «Дашнакцутюн», действовавшей на Кавказе и в Закавказье; Финской партии активного сопротивления, давшей убежище русским террористам на территории великого княжества Финляндского; полубандитским «лесным братьям» в Прибалтике. Либералы порицали террор, но делали это не очень искренно. В свое время даже П.Н. Милюков, в целом противник революционных выступлений, говорил Ленину, что еще один-два удачных террористических акта, и «мы получим конституцию»[182].

Высшие сановники были излюбленным объектом охоты для террористов. Должность министра или губернатора считалась расстрельной. Автор известных мемуаров А.А. Игнатьев, сын убитого террористами сановника, писал: «Что ни день, надевай мундир с траурной повязкой и поезжай на панихиду то по тому, то по другому генералу или сановнику»[183]. Вообще, террористические акты стали повседневной реальностью, отражавшейся в сферах, совсем далеких от политики. Например, одна из исследовательниц обнаружила, что в 1905 – 1907 гг. скаковых лошадей часто называли Террор, Радикал, Заговорщик или Провокатор. Самой же популярной лошадиной кличкой была Бомба[184].

Министр внутренних дел становился главной мишенью террористов с первого дня своего пребывания в должности, которая считалась расстрельной. Об этом красноречиво напоминала обстановка, в которой предстояло жить Столыпину. Выбирая казенную квартиру, положенную министру, он писал жене: «Горемыкин просил ему предоставить дом на Фонтанке (раззолоченный саркофаг Сипягина) или дом на Мойке. Это останется открытым до осени, но я решаюсь взять дом на Мойке, где много хороших детских, а на Фонтанке только внешнее великолепие, а жить негде»[185]. Чтобы понять, что имел в виду Столыпин, говоря о «раззолоченном саркофаге», следует обратиться к воспоминаниям товарища министра внутренних дел Владимира Гурко. По его словам, министру внутренних дел Дмитрию Сипягину «удалось воздвигнуть себе памятник в виде перестроенного здания министерства на Фонтанке». Министр не пожалел денег на обустройство казенной квартиры. Гостиная была отделана в помпезном псевдорусском стиле, стены столовой украсили художественные панели, на одной из которых было изображено избрание на царство Михаила Федоровича Романова. Целью честолюбивых стремлений Сипягина было устроить на квартире прием царю: «В действительности в этом заключалась и первопричина всей затеи. Но вмешалась жестокая судьба. Сипягин был убит накануне того дня, когда он должен был дать обед государю. В своем великолепном дворце он прожил всего лишь несколько месяцев».

После вступления в должность главы правительства Столыпин сохранил пост министра внутренних дел. Его жилищем стал дом номер 16 на набережной Фонтанки у Цепного моста. Здание у Цепного моста было хорошо известно петербуржцам с царствования Николая I, когда там расположилось Третье отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии во главе со всесильным графом А.Х. Бенкендорфом. О доме номер 16 ходили легенды. Говорили о страшных подземельях, в которых томились политические заключенные. Рассказывали, что на Фонтанку, 16 приглашали заподозренных в антиправительственных высказываниях, любезно приглашали их присесть в кресло, а потом кресло поворачивалось, пол раздвигался, и несчастный оказывался в подвале, где его подвергали жесткой порке. Про этот дом сложили вирши:

Глупое созданье!

Рассуждаешь спроста.

Позабыл, брат, здание

У Цепного моста.

Влепят в назидание,

Как ударов до ста,

Будешь помнить здание

У Цепного моста[186].

На Фонтанке, 16 размещался Департамент полиции – главное структурное подразделение Министерства внутренних дел, в котором сосредоточивались все нити борьбы с террором. Здесь на стенах висели портреты всех министров внутренних дел, и среди них портрет убитого Сипягина. По слухам, ему было дано предзнаменование. В день новоселья тяжелая бронзовая люстра древнерусского стиля упала с потолка и разнесла в щепки накрытый для обеда стол. 2 апреля 1902 г. был убит министр внутренних дел Дмитрий Сипягин. Переодетый в адъютантскую форму Степан Балмашев явился в Мариинский дворец, где проходило заседание Комитета министров, строевым шагом подошел к Сипягину и доложил, что у него важный пакет от московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича. Когда министр повернулся за пакетом, террорист дважды выстрелил в него из револьвера и смертельно ранил. По свидетельству матери террориста Степана Балмашева Марии Николаевны, город, где они проживали, «принял весть об убийстве Сипягина с радостью». Жители устроили настоящее паломничество в дом семьи боевика, и каждый стремился выразить восхищение родителям столь выдающегося юноши. Мало кто сочувствовал убитому министру, зато казненный террорист превратился в героя, о котором слагали стихи:

И гордо принял ты страдальческий венец,

Ты в жертву принесен, как агнец непорочный…

Сорвали жизни цвет, погиб герой-боец[187].

За портретом Сипягина висел портрет Вячеслава Плеве, следующего министра и следующей жертвы террора. Губернаторская карьера Столыпина началась при этом министре. Гибель Плеве 15 июля 1904 г. была очень тяжело воспринята Столыпиным, в отличие от большинства публики, которая откровенно радовалась этому событию. Не было ничего удивительного в том, что лидеры партии эсеров, собравшиеся на конференцию в швейцарской деревушке, узнав об удачном покушении, устроили такую попойку, что их законопослушным соседям пришлось вызвать кантональную полицию. Понятной была радость союзников эсеров по революционному подполью, с ликованием восклицавших в своих прокламациях: «Среди белого дня, на улице Петербурга, бомба, брошенная рукой революционера, разорвала министра внутренних дел Плеве… Он убит, тиран!.. Революция начертила приговор роковой, это она воплотила светлое и великое дело»[188].

Однако либеральная публика не скрывала своего удовлетворения убийством министра. Павел Милюков писал: «Радость по поводу его убийства была всеобщей». Либералы и динамитчики были заодно. По свидетельству А. Тырковой-Вильямс, сообщение о смерти министра вызвало такое ликование, словно это была весть о победе над врагом. Д.Н. Шипов вспоминает, что ему новость о гибели Плеве пришла по почте. «Письмо врача, сообщившего эту весть, дышало как бы радостью, и он, по-видимому, спешил приветствовать меня, предполагая, очевидно, что и я разделяю его отношение к событию»[189]. Врач и писатель С.Я. Елпатьевский свидетельствовал: «Помню радость, которая была в Ялте при известии об убийстве Плеве. С веселыми лицами, с радостными улыбками передавали его друг другу люди, которых раньше я считал далекими от политики… Впереди меня встретились два пожилых человека, солидные люди в котелках, и, при мне обменявшись известиями о смерти Плеве, они горячо пожали друг другу руки и расцеловались»[190]. Характерный эпизод вспоминал отец террориста Егора Сазонова, убившего Плеве. Богатый лесопромышленник Сазонов выехал из Уфы в Петербург, как только узнал об аресте сына. Он опасался, что пассажиры узнают его и учинят расправу, однако все вышло с точностью наоборот. Когда весть о том, что в поезде едет отец террориста, распространилась по составу, к Сазонову-старшему в вагон стали заходить дружелюбно настроенные пассажиры. Скромные попутчики приходили просто взглянуть, более смелые поздравляли его, жали руку, а некий офицер с друзьями даже пил за его здоровье[191].

Столыпин хорошо знал следующего министра – князя Святополк-Мирского, поскольку тот управлял генерал-губернаторством, в которое входила Гродненская губерния. Святополк-Мирский был отставлен после Кровавого воскресенья. Генеральша Александра Богданович, хозяйка влиятельного светского салона, осведомленная о всех петербургских сплетнях, писала в своем дневнике о князе Святополк-Мирском: «Сегодня у себя за завтраком он пил за то, что благополучно, живым уходит из министров. В Москву была послана депеша Булыгину, чтобы он немедленно сюда приезжал». Через несколько дней она записала: «Булыгин уже в Царском у царя, сильно брыкается, отказывается от портфеля министра внутренних дел»[192]. Когда Булыгина удалось уломать, его супруга горько плакала, боясь за жизнь мужа.

Последним в портретной галерее на Фонтанке висел портрет Петра Дурново, непосредственного предшественника Столыпина на посту министра внутренних дел. Он был настоящим энтузиастом полицейского дела и не меньшим поклонником женского пола. В бытность директором Департамента полиции он приревновал бразильского поклонника и приказал тайно провести в посольстве обыск, чтобы раздобыть компрометирующие письма и уличить в неверности свою любовницу. Когда о вопиющем нарушении дипломатической неприкосновенности было доложено Александру III, император дал указание: «Убрать эту свинью в Сенат в 24 часа». В разгар революции полицейские таланты Дурново были востребованы, и он был назначен министром внутренних дел. Ушел он живым, но террористы охотились на него и застрелили похожего на него генерала, спутав его с отставным министром.

Столыпин прекрасно понимал, что следующим портретом в траурной рамке может оказаться его собственный. Он был готов к тому, что террористы могут нанести удар в любой момент. Они сделали это всего через месяц после назначения Столыпина главой правительства. В августе 1906 г. против Столыпина был предпринят самый страшный и самый кровавый террористический акт в истории дореволюционной России.

После разгона I Государственной думы ЦК партии эсеров принял решение об убийстве Столыпина. Но эсеров опередили максималисты. Эсеры-максималисты представляли собой экстремистскую группу внутри партии эсеров, которая признавала только программу-максимум и ратовала за немедленное осуществление социалистических преобразований. Всякую легальную и парламентскую деятельность максималисты отвергали, основное внимание они уделяли индивидуальному террору. «Мы хотим дать колесу истории максимальный размах», – говорил их лидер М.И. Соколов по кличке Медведь[193]. К моменту покушения на Столыпина союз эсеров-максималистов откололся от партии эсеров и успел заявить о себе несколькими громкими актами, в том числе экспроприацией в Фонарном переулке. В результате самой крупной в истории революции экспроприации Московское общество взаимного кредита было ограблено на 875 тыс. рублей. После этого «экса» максималисты не испытывали недостатка в средствах, снимали десятки конспиративных квартир, нанимали породистых лошадей, покупали любое оружие.

Поначалу максималисты не определились со своей жертвой. Их разведчики собирались в чайных и трактирах на Сенной площади, им показывали фотографические карточки Столыпина, Трепова, Горемыкина, Коковцова. Но уже с начала июля внимание максималистов сосредоточилось на Столыпине. Началась слежка за казенной дачей министра на Аптекарском острове. Легкая летняя дача располагалась на одном из островов Невы в черте города. На этой даче Столыпин принимал Милюкова, Кони и других общественных деятелей, которых незадолго до этого предполагалось ввести в состав правительства. Место было у воды, рядом находился Ботанический сад. Однако дочь Столыпина вспоминала, что ее томили мрачные предчувствия: «Дача эта двухэтажная, деревянная, вместительная и скорее уютная, произвела на меня сразу впечатление тюрьмы. Происходило это, должно быть, от того, что примыкающий к ней довольно большой сад был окружен высоким и глухим деревянным забором. Были в нем две оранжереи, были лужайки, большие тенистые липы, аллеи и цветы, но каким все это казалось жалким после деревенского простора»[194].

Дачу на Аптекарском острове описал корреспондент лондонской газеты «Трибьюн», которого Столыпин принял в августе 1906 г.: «После долгой поездки я наконец остановился у дачи русского премьера г. Столыпина… Скромная дача, окруженная огромным садом, невинно ютится на берегу прекрасной Невы, на Аптекарском острове, и за исключением нескольких рослых городовых, стоящих по одному снаружи сада и против входной двери в дачу, ничто не напоминало о том, что в этом доме живет человек, жизнь которого ни одно страховое общество не согласилось бы застраховать»[195].

Английский журналист точно подметил, что жизнь хозяина дачи не рискнула бы застраховать ни одна компания. В те дни, когда он готовил свою статью, подготовка покушения вступила в завершающую стадию. Террористы сняли фешенебельную квартиру, заплатив деньгами, полученными от экспроприации. Молодая дама Наталья Климова играла роль богатой барыни, Надежда Терентьева притворялась ее горничной.

Участие женщин в террористических актах было весьма характерным явлением. Американская исследовательница Анна Гейфман специально рассматривала данный вопрос, увязывая его с социальными сдвигами в русском обществе и изменением положения женщины: «Стремящихся к самоутверждению девушек и женщин становилось все труднее удерживать дома, но доступ к высшему образованию был для них ограничен, места в политической жизни им не было, возможностей реализовать свой интеллектуальный потенциал не хватало. Это привело многих из них в ряды радикалов, где среди их соратников-мужчин они встречали большее уважение, чем в любых традиционных и законопослушных слоях общества». Женщины составляли четверть всех террористов, они шли в революцию с самоотверженной преданностью идее и с крайним фанатизмом. По словам Гейфман, «их готовность жертвовать собой ради своих убеждений как бы проецировала православный идеал женщины-мученицы на более чем светскую область – в сферу политического радикализма»[196].

Вывод американской исследовательницы может показаться надуманным, ибо, казалось бы, не могло быть ничего более далекого от образа кроткой христианской мученицы, чем террористка, обрекающая людей на смерть и мучения. Однако известно, что некоторые террористы становились объектами культа. Например, Маруся Спиридонова, смертельно ранившая чиновника, которого обвиняли в жестоком подавлении крестьянских выступлений. Во время обыска в одной деревне в красном углу был найден ее портрет в киоте, перед которым горела лампадка.

Для Столыпина террористы являлись преступниками, отличавшимися от обычных разбойников разве только особой кровожадностью. «Для всех теперь стало очевидным, – говорил Столыпин, – что разрушительное движение, созданное крайними левыми партиями, превратилось в открытое разбойничество и выдвинуло вперед все противообщественные элементы, разоряя честных тружеников и развращая молодое поколение». Надо сказать, что подавляющее большинство людей его круга и воспитания становились в тупик, пытаясь разобраться в мотивах и психологии террористов. В тех случаях, когда по непонятным причинам в террор уходили родные и близкие, это становилось личной трагедией. Эсерка Мария Беневская была дочерью генерала, ее мать потрясло известие, что «Маруся вдруг оказалась террористкой», и женщина покончила жизнь самоубийством.

Наталья Климова, одна из организаторов покушения на Столыпина, была дочерью члена Государственного совета от партии октябристов, являвшейся опорой премьер-министра. По словам отца, она была мягкой по характеру, но чересчур увлекающейся девушкой. Сначала она увлекалась толстовством и исповедовала заповедь «не убий» по отношению ко всему живому. Весной 1906 г. после отдыха на Французской Ривьере она вступила в группу максималистов и не дрогнула, узнав, что ей предстоит принять участие в кровавых террористических актах. Покушение планировалось осуществить во время приема посетителей на даче премьер-министра. «Мы решили убить Столыпина во что бы то ни стало, – показывала впоследствии Климова, – и так как были уверены, что исполнители в помещение министра допущены не будут, то изготовили разрывные снаряды особой силы, весом в 16 фунтов каждый, долженствовавшие совершенно разрушить строение дачи; при этом, конечно, мы не могли не знать о могущих быть случайных жертвах ввиду того, что 12 августа был прием у министра. Хотя решение принести в жертву посторонних лиц далось нам после многих мучительных переживаний, однако, принимая во внимание все последствия преступной деятельности Столыпина, мы сочли это неизбежным»[197].

Поразительно, насколько широко было распространено сочувствие террору. Мощность бомб была рассчитана по указаниям инженера, случайно побывавшего на министерской даче и описавшего ее устройство по просьбе террористов. Снаряжались бомбы на квартире, хозяйка которой даже не состояла в организации максималистов, да еще в присутствии случайного знакомого, которому она «объяснила, что это пришел техник для снаряжения бомб, и, действительно, митут через 20 техник пригласил их в комнату и, указывая на три плоских жестяных коробки, стоящие под стульями, попросил ходить в комнате осторожнее, чтобы бомбы не взорвались»[198]. Вся начинка для бомб была изготовлена в динамитной мастерской под руководством большевика Леонида Красина, участника подготовки Свеаборгского восстания и будущего наркома внешней торговли СССР.

Бомбы были положены в три кожаных портфеля для трех террористов-смертников. Один из них – И.М. Типунков поселился на барской квартире под видом мужа Климовой. В гости к «молодой семье» заходили друзья – Э. Забельшанский и Н.И. Иванов. Для них была приобретена парадная жандармская форма и нанято ландо. 12 августа 1906 г. трое террористов – двое переодетых в жандармскую форму, один в штатском – отправились на Аптекарский остров. В 15.20 ландо подкатило к даче министра. Один из обитателей дачи, стоявший у окна, усмехнулся по поводу бережливых посетителей: «Ловко, в складчину приехали». Вся троица вошла в приемную. Перед выездом из дома им пришлось до полусмерти напоить дворника, потому что в трезвом виде он непременно удивился бы жандармскому облачению своих жильцов и мог поднять тревогу. Возможно, из-за этой операции они задержались. В приемной премьер-министра им объяснили, что запись посетителей закончилась.

Наверное, сейчас это покажется странным, но к Председателю Совета министров Российской империи можно было свободно записаться на прием. Сыну первого министра Аркадию Столыпину, чудом спасшемуся в тот страшный день, было всего два года. Он мало запомнил, но впоследствии родные рассказывали ему все подробности жизни на министерской даче. Сына Столыпина, жившего в эмиграции, возмутило, что советский писатель Валентин Пикуль упомянул в своем романе о том, что в приемной ждали фабричные работницы, «с большим трудом» добившиеся приема у премьер-министра. «Можно подумать, что речь идет о приеме у Косыгина, Андропова или иного представителя «народной» власти. Помню с детства (отмечено это и у ряда свидетелей того времени): мой отец настоял, чтобы его субботние приемные дни были доступны для всех. От приходивших на прием не требовалось ни предъявления письменного приглашения, ни даже какого-либо удостоверения личности. Так и проникли в подъезд террористы, переодетые в жандармскую форму»[199].

Лжежандармы настаивали, объясняя, что у них срочное дело, а затем направились к дверям кабинета Столыпина. Вряд ли можно в деталях восстановить, что произошло в следующее мгновение. Никто из стоявших близко уже ничего не смог рассказать. Приемную охраняли агенты во главе с А.Л. Горбатенко, выслужившимся из рядовых филеров. На него, как на самого опытного служащего охранного отделения, была возложена обязанность выявлять подозрительных лиц среди посетителей. От его внимательного взгляда не укрылась какая-то погрешность в обмундировании жандармов. Потом говорили, что террористы по ошибке то ли надели зимние каски, то ли забыли нацепить шпоры. По другой версии, у загримированного боевика отклеился ус.

Агент крикнул начальнику охраны генералу Замятину: «Ваше превосходительство! Неладно!» Охранники кинулись к посетителям. Что произошло в этой схватке, никто не знает. Стоявшие поодаль очевидцы вспоминали, что террористы с криком «Да здравствует русская революция! Да здравствует Россия!» швырнули портфели на пол. По словам других свидетелей, портфели были выхвачены агентами, но из-за неосторожного движения упали под ноги боровшихся. Раздался тройной взрыв, раскаты которого были слышны за восемь верст.

Последствия взрыва были ужасающими. В общей сложности погибло 29 человек. От одного из террористов, согласно протоколу, остались только «ноги с частью живота в жандармских брюках». Его товарищи заживо сгорели в пламени взрыва. Погибли все охранники, окружившие террористов, и многие посетители дачи. От рук борцов за свободу и равенство пострадали простые люди, прислуга, случайные прохожие.

Курьер, вошедший в подъезд вслед за террористами, вылетел от взрыва наружу и, описав гигантскую дугу в воздухе, рухнул на мостовую. В клочья были разорваны швейцар, служивший при 16 министрах, лакей, которого накануне уговорили не брать расчет и остаться еще на один день, старик-нищий, ковылявший мимо дачи. Среди убитых были женщины. Одна – на восьмом месяце беременности. Другая – вдова Истомина – пришла за пособием по бедности вместе с пятилетним сыном. Ручку ребенка обнаружили в саду за оранжереей. В момент покушения пятнадцатилетняя Наталья и двухлетний Аркадий Столыпины находились на застекленном балконе. Взрыв обрушил балкон вместе с детьми. Когда их откопали из-под груды обломков, Наталья простонала: «Это сон?» У дочери Столыпина были искалечены обе ноги, сын получил перелом бедра. Тяжело ранено было еще 25 человек.

Взрывная волна от самодельных бомб повела себя странно. Набережная реки, по рассказам свидетелей, ходила ходуном. В то же время в задних комнатах дачи уцелели оконные стекла и кисейные занавески. Взрывная волна пошла расходящимися лучами. Камергеру А.А. Воронину снесло голову, а сидевшие рядом с ним даже не были контужены. Устроив кровавую бойню, максималисты не достигли своей цели. Во время взрыва чернильница на столе Столыпина взлетела в воздух и облила его с головы до пят. Не считая этого и еще нескольких ссадин, Столыпин совершенно не пострадал. Он выбрался в сад через окно (дверь заклинило) и спросил: «Где моя семья?» Когда детям была оказана первая помощь, министр занялся спасательными работами.

Максималистов не смутили страдания детей, тем более детей царского министра. Уже после покушения один из теоретиков максимализма опубликовал брошюру под зловещим названием «Очистка человечества», в которой доказывалось, что представители власти являются хищнической расой, сочетающей худшие признаки горилл и орангутангов. Задача террористов – «лучших альтруистов» состоит в том, чтобы как можно скорее очистить человечество от звероподобных дегенератов. Большинство детей эксплуататоров и угнетателей обречены проявлять те же злобу, жестокость, жадность и ненасытность, что и их родители, и соответственно не заслуживают жалости[200]. Лидер максималистов Соколов так говорил про взрыв на Аптекарском острове: «Каменную глыбу взрывают динамитом» и заявлял, что у него бы не дрогнула рука лично перестрелять всех, кто тогда погиб.

После взрыва на Аптекарском острове Столыпин на несколько дней переехал на Фонтанку, 16. Но даже это здание показалось небезопасным. Николай II предложил премьер-министру переехать в пустующий Зимний дворец. Раненой Наталье Столыпиной отвели спальню Екатерины Великой, рядом с которой оборудовали операционную. Семья Столыпина жила в Зимнем дворце словно в тюрьме. Дети сразу же возненавидели два закрытых сада для прогулок и называли их «большая Сибирь» и «малая Сибирь». Мария вспоминала, как бродила по Зимнему дворцу: «Грустный и жуткий вид являли эти залы, освещенные каждая одной лишь дежурной лампочкой. В этом полумраке казались они еще громаднее, чем днем, еще таинственнее говорили их стены о днях блеска, пышности и величия. Днях, когда никакое посягательство на самодержавие не колебало трона русских царей. Строгой и стройной анфиладой тянулись зала за залой, гостиная за гостиной. Гордо и уверенно глядели со стен портреты императоров и таинственно блестела в полумраке позолота рам, мебели и люстр. А в тронном зале покрытый чехлом трон навевал тяжелые думы. Странно – сильна и крепка была еще монархия, на недосягаемой высоте, окруженный ореолом вековой славы, возглавлял Россию ее император; революция притихла, припала к земле, примолкла… а, вместе с тем, какое-то инстинктивное чувство сжимало грудь в этом огромном дворце, никогда больше не оживавшем, не видящем теперь ни нарядных балов, ни приемов, будто забытом всей царской семьей. Одни дежурные лакеи лениво шаркали по пустым залам и оживлялись лишь, когда начнешь их расспрашивать про былые дни величия и славы»[201]. Столыпин выходил глотнуть свежего воздуха на крышу Зимнего дворца. Если ему хотелось прогуляться, принимались особые меры предосторожности. Столыпин садился в автомобиль, не зная, куда его повезут. На глухой окраине в окружении охранников министр совершал моцион.

Чрезвычайные меры предосторожности были оправданны, так как Боевая организация партии эсеров пыталась завершить то, что не удалось максималистам. Эсеровские боевики следили за поездками Столыпина в Петергоф на министерской яхте. Сначала эсеры собирались бросить бомбу с моста на проплывающее внизу судно. Но мосты в те минуты тщательно охранялись. Еще труднее было устроить нападение на самой Неве. Боевики решили подкараулить премьер-министра в момент выхода из Зимнего дворца. Но и этот план оказался ненадежным. Руководитель боевиков Борис Савинков писал: «Даже в случае, если бы нападающие обманули бдительность охраны, нападение с трудом могло увенчаться успехом: Столыпин выходил из подъезда дворца и, перешагнув через тротуар Зимней канавки, спускался к катеру. При первом выстреле он мог повернуть обратно и скрыться в неприступном Зимнем дворце»[202]. В конце концов Боевая организация отказалась от покушения.

19 августа 1906 г. было утверждено Положение о военно-полевых судах. Из ведения обычных судебных инстанций изымались дела гражданских лиц, совершивших преступные деяния, «настолько очевидные, что нет надобности в их расследовании». Суд состоял из председателя и четырех членов суда, назначаемых из строевых офицеров начальником гарнизона (командиром порта) по приказу генерал-губернатора или главнокомандующего. Никакого предварительного следствия не было. Участие прокурора и защитника не предусматривалось, а само судебное заседание проводилось при закрытых дверях. Приговор должен был выноситься не позже чем через 48 часов, сразу же получать законную силу и в течение 24 часов приводиться в исполнение по распоряжению начальника гарнизона. Осужденные имели право подавать прошение о помиловании, однако военное министерство отдало распоряжение оставлять эти просьбы без движения. Военно-полевые суды чаще всего выносили смертные приговоры, отчего были прозваны «скорострельной юстицией».

Решение о введении военно-полевых судов было принято через неделю после взрыва на Аптекарском острове. По этой причине общественное мнение связывало полевые суды с именем премьер-министра. Однако это заблуждение. Инициатором военно-полевых судов являлся Николай П. Вопреки распространенному заблуждению последний царь не был мягким или нерешительным, по крайней мере в делах подобного рода. Царь собирался ввести полевые суды еще в декабре 1905 г., но тогдашний премьер Витте отклонил его предложение. В начале июля 1906 г. Николай II выразил свою волю в следующих словах: «Напоминаю Главному военно-судному управлению мое мнение относительно смертных приговоров. Я их признаю правильными, когда они приводятся в исполнение через 48 часов после совершения преступления – иначе они являются актами мести и холодной жестокости». После кровавой бойни на Аптекарском острове Николай II получил дополнительные аргументы, убедившие его в правильности этой меры.

Обстоятельства принятия Положения о военно-полевых судах описаны в известных мемуарах товарища министра внутренних дел В.И. Гурко[203]. Он вспоминал, что министры заседали на Фонтанке. Обсуждался проект земельного устройства крестьян в Закавказье. В самый разгар прений в залу вошел курьер и передал Столыпину какой-то конверт, с содержанием которого он тотчас ознакомился и немедленно вслед за сим сказал, что он имеет доложить Совету министров спешное дело. Столыпин ознакомил министров с собственноручной запиской Николая II, в которой говорилось о требовании царя немедленно учредить военно-полевые суды для суждения по законам военного времени. Гурко отмечает: «Впечатление, произведенное этой запиской, было огромное. Мера эта в ту минуту, очевидно, не совпадала с намерениями Столыпина, все еще мечтавшего справиться с революцией мерами конституционными».

Однако верноподданный министр должен был повиноваться монарху. Характерно, что военно-полевые суды были не самой суровой мерой, которая предлагалась в те дни. Обсуждался проект введения института заложников. Гурко считал такую меру вполне допустимой, так как революционеры вели открытую борьбу с государственной властью, которая не только имела право, но даже обязана была принять все меры для обеспечения нормального порядка управления страной. Он с осуждением писал: «Иначе смотрел на это Столыпин. Он с ужасом отмахнулся от предлагаемого способа борьбы».

Законопроект о военно-полевых судах был разработан главным военным прокурором В.П. Павловым при участии министра юстиции И.Г. Щегловитова. Характерно, что оба юриста весьма скептически относились к царской идее. И.Г. Щегловитов, несмотря на стойкую репутацию поборника беззакония, в осторожных выражениях писал, что практически было бы весьма затруднительно выявить «те случаи, когда до постановления судебного приговора надлежит считать по делу вполне безусловно доказанным состав преступления, а равно и виновность в оном обвиняемого и когда, следовательно, на упомянутое дело надлежало бы распространить проектируемый порядок»[204]. Главный военный прокурор В.П. Павлов, которого все единодушно характеризовали как человека «не прославившегося своим милосердием», утверждал, что такая система лишь отдаленно напоминает законность. Парадоксально, что главный военный прокурор, наряду со Столыпиным, в глазах оппозиции считался инициатором «скорострельной юстиции». Он был подвергнут шквальной критике депутатами II Государственной думы. Опасаясь за свою жизнь, Павлов стал затворником, не покидал стены Главной военной прокуратуры, только на короткое время выходил подышать во двор. Там его настигла пуля террориста. Убийство главного военного прокурора лишний раз подчеркивало неэффективность военно-полевой юстиции. Очевидно, в настойчивом желании Николая II ввести эту меру проявилось непонимание психологии террористов. Точно так же заблуждались все монархисты. Например, В.В. Шульгин говорил во II Государственной думе: «Сегодня бросил бомбу, а завтра повесили. Тот, кто имеет бросить бомбу послезавтра, задумается над этим»[205].

Незадолго до покушения главного военного прокурора Центральный летучий боевой отряд эсеров пытался осуществить террористический акт против Столыпина. Боевики отряда узнали, что 21 декабря 1906 г. состоится торжественное открытие клиники кожных болезней, на которое были приглашены сановники. Они наметили двойное покушение: на Столыпина и на петербургского градоначальника фон дер Лауница. Охранное отделение получило от своего секретного агента сведения о подготовке террористического акта, хотя не знало всех деталей. Несмотря на предупреждение, Столыпин собирался ехать на открытие клиники. Жена с трудом уговорила его остаться дома. Среди приглашенных были два молодых человека в безукоризненных фраках. Один из них – Сулятицкий – должен был взять на себя Председателя Совета министров, другой – Кудрявцев – поджидал градоначальника. Убедившись, что Столыпин не приедет, Сулятицкий кивнул товарищу и ушел. Кудрявцев поравнялся на мраморной лестнице с фон-дер Лауницем, выпустил в него три пули и сам застрелился.

Невозможно было запугать быстрой казнью террористов, которые заведомо шли на смерть. У многих боевиков считалось делом революционной чести покончить жизнь самоубийством, чтобы не попасть в руки полиции. Они сами выносили себе приговор быстрее, чем самый быстрый военно-полевой суд. У эсеров никогда не было нехватки желающих вступить в боевую организацию. Принимали только самых настойчивых и готовых легко распрощаться с жизнью. Перед покушением они писали предсмертные письма, иногда не сами, а просто переписывали то, что им подсовывали организаторы терактов. Но вот как раз руководители боевых групп уходили от полевых судов, так как на месте преступления удавалось арестовывать только рядовых исполнителей.

Московский губернатор В.Ф. Джунковский, будущий командир корпуса жандармов, оценивая эпопею военно-полевых судов, отмечал: «Эти суды не оправдали тех ожиданий, которые Совет министров на них возлагал; думаю даже, что они принесли более вреда, чем пользы, так как способствовали произволу, увеличивая кадры недовольных, и часто предание такому суду зависело от характера и взгляда отдельных лиц. Некоторые генерал-губернаторы стали предавать этому суду не только за выдающиеся покушения на должностных лиц, но и за простые вооруженные грабежи. Между тем военно-полевой суд, составленный не из юристов, а из заурядных строевых офицеров, не стесненных никакими рамками, мог вынести по однородным совершенно делам совершенно разные приговоры, что и случалось не раз – все зависело не от статей закона, а от характера и взглядов случайных членов суда»[206].

Действительно, за схожие преступления могли приговорить и к смертной казни, и к одному году арестантских рот. До введения военно-полевых судов смертной казни избежали Григорий Гершуни и Егор Сазонов. Первого товарищи эсеры благополучно вывезли из сибирской каторги, спрятав в бочке с квашеной капустой. Через Японию он уехал в США, где выступал на митингах с рассказами о злодействах царского режима. Сазонова, убийцу Плеве, собирались освободить досрочно, но он покончил жизнь самоубийством из-за нервного расстройства. Анастасия Биценко, застрелившая генерала Сахарова в доме Столыпина, жила на Акатуйской каторге (каторгой для нее только по названию) вместе с подругами Марией Спиридоновой и Фанни Каплан. После учреждения полевых судов казнили людей, едва замешанных в терроре или вообще случайно оказавшихся на месте преступления. Газеты были полны рассказами о смертных приговорах за старую неисправную берданку, обнаруженную при обыске в шкафу; за разбрасывание революционных прокламаций; за стояние около дома, из которого была обстреляна полиция, и т.п.

Столыпин четко понимал, что военно-полевые суды не являются панацеей от террористической эпидемии. При этом он не был мягкотелым политиком. Столыпин подчеркивал: «Государство может, государство обязано, когда оно находится в опасности, принимать самые строгие, самые исключительные законы, чтобы оградить себя от распада»[207]. Он проявлял непреклонность к тем, кто заслуживал суровой кары. Об этом свидетельствует множество примеров. В декабре 1906 г. были приговорены к повешению двое участников неудачного покушения на московского генерал-губернатора Ф.В. Дубасова. Адмирал ходатайствовал о смягчении приговора. Николай II колебался. Не в его правилах было оказывать милость террористам, но, с другой стороны, Дубасов остался целым и невредимым. Царь запросил премьер-министра и получил от него следующее письмо: «Тяжелый, суровый долг возложен на меня Вами же, Государь. Долг этот, ответственность перед Вашим Величеством, перед Россией и историей диктует мне ответ мой: к горю и сраму нашему лишь казнь немногих предотвратит моря крови…»[208]

Вместе с тем Столыпин планировал вернуться к нормальному порядку судопроизводства сразу, как только ситуация улучшится. Он предлагал Николаю II упразднить военно-полевые суды в феврале 1907 г., но не добился его согласия. В виде компромисса губернаторам был разослан секретный циркуляр, предписывавший воздерживаться от увлечения «полевой» юстицией. Военно-полевые суды были отменены в апреле 1907 г., просуществовав всего семь месяцев.

Правда, на окраинах империи полевые суды сохранились до 1908 – 1909 гг., а в самой России террористические дела теперь рассматривались военно-окружными судами. Они отличались от военно-полевых судов соблюдением процессуальных норм. В заседаниях военно-окружных судов соблюдался принцип состязательности процесса, участвовали обвинитель и защитник, подсудимому вручался обвинительный акт. В то же время сохранялось требование выносить приговор в течение двух суток и в течение одних суток приводить его в исполнение.

Разумеется, военно-окружной суд не гарантировал справедливого и беспристрастного рассмотрения дела. Нельзя было сбрасывать со счетов стремление использовать военный суд для удовлетворения личных амбиций или садистских наклонностей. Военный юрист Р.Р. фон Раупах, человек отнюдь не радикальных и даже не либеральных взглядов, вспоминал председателя Митавского военного суда генерала Кошелева, чьей страстью было вынесение смертных приговоров. Рассказывали, что он предлагал назвать городское кладбище своим именем. Перед военным судом по обвинению в убийстве учителя гимназии предстали братья Иоссельсон. Однако во время разбирательства один из свидетелей, ученик гимназии, вдруг признался в совершении преступления. Имелись все основания поверить признанию, так как незадолго до смерти сам учитель жаловался, что этот гимназист угрожает ему убийством, требуя выставить хорошие оценки. Но сознавшийся гимназист был несовершеннолетним, и его нельзя было приговорить к смертной казни, что не устраивало председателя суда. «Совещание суда длилось не более 20 минут. Эта быстрота, свидетельствовавшая о заранее заготовленном решении, и усвоенная Кошелевым манера читать свои смертные приговоры, сразу позволили предугадать исход дела. Генерал снял свое пенсне, достал носовой платок, протер им стекла и мягким голосом стал читать. Перед заключительной фразой он сделал небольшую паузу и прочитал: «…признал виновными и приговорил к смертной казни через расстреляние». Во время расстрела старший был убит первым залпом, «младший же, раненный в нижнюю часть живота, упал и стал кричать, пока командовавший солдатами офицер не вложил ему дула револьвера в ухо и не застрелил»[209].

Приговор военно-окружного суда мог быть смягчен. Столыпин не был жесток, но далеко не всегда соглашался со смягчением приговора. Так, в феврале 1908 г. он направил негодующее послание великому князю Николаю Николаевичу, помощник которого заменил каторжными работами смертную казнь 19 преступникам, осужденным военно-окружным судом. Особенно возмутило премьер-министра смягчение наказания лицам, покушавшимся на городовых. «Исходу этих дел, – писал Столыпин, – я не могу не придать особого значения, опасаясь деморализующего влияния слабости репрессий именно в этих случаях на чинов полиции, нравственная поддержка коих при несении ими столь тяжелой службы является прямой обязанностью правительства»[210].

По официальным данным, с августа 1906 г. по апрель 1907 г. военно-полевые суды приговорили к смерти 683 человека. По подсчетам историков, в 1906 – 1907 гг. было казнено 1102 человека, а к 1909 г. их численность достигла 2694. Наивысшая цифра, приводимая в исторической литературе, – 5086 человек. За это же время, по правительственным данным, 5946 должностных лиц погибли от рук революционеров.

Столыпин решительно отвергал обвинения в проведении карательной политики. Он был глубоко оскорблен словами кадета Федора Родичева, выступавшего в III Государственной думе 17 ноября 1907 г. Родичев являлся одним из лучших ораторов кадетской фракции, за красноречие его называли «русским Мирабо». На заседании Думы он сказал следующее: «…В то время, когда русская власть находилась в борьбе с эксцессами революции, только одно средство видели, один палладиум в том, что г. Пуришкевич называет муравьевским воротником и что его потомки назовут, быть может, столыпинским галстуком… (оглушительный и продолжительный шум; возгласы: довольно, довольно, долой, вон; звонок председателя. Председатель покидает свое место)»[211].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.