III. Отречение

III. Отречение

Регентство и оборона Парижа. Со времени отъезда Наполеона в действующую армию бразды правления номинально находились в руках императрицы, облеченной правами регентства в силу рескрипта 23 января, фактически – в руках короля Жозефа, объявленного наместником императора, – далее в руках великого канцлера, данного в советники Марии-Луизе, и министров внутренних дел, военного и полиции. Однако как ни был император поглощен неотложными заботами по управлению армией, – редкий день он не писал Жозефу, Кларку, Монталивэ, Ровиго по всевозможным военным, административным и политическим вопросам. Но находясь вдали от Парижа и недостаточно осведомленный донесениями, иногда чересчур оптимистическими, но чаще – чрезмерно тревожными, он мог давать только общие указания и советы, а не точные и формальные приказания. Результатом было то, что его почти не слушали, и его распоряжения, за исключением тех, которые касались посылки в императорскую армию подкреплений и военных запасов, исполнялись плохо. Об его инструкциях спорили, их обходили или клали в долгий ящик. В годы славы слепо полагались на гений и счастье императора и без рассуждений исполняли его приказы. Неудачи умалили это доверие: слуги не слушались его и, отвыкнув мыслить и действовать самостоятельно, не знали, что делать.

Вот почему 28 марта, когда неприятель очутился в двух переходах от Парижа, постройка ретраншементов еще не была начата, две трети национальной гвардии не были ни вооружены, ни даже сформированы, гарнизон состоял всего из 13 000 запасных, в артиллерии не хватало лошадей, население было терроризировано неумными статьями из официальных газет, которые, под предлогом возбуждения патриотизма, усиливали страх, наконец заговорщики, немногочисленные, но смышленые, стояли наготове, ожидая только подходящей минуты.

В совете регентства Жозеф прочитал письмо императора от 16 марта, гласившее, что если Парижу будет угрожать серьезная опасность, регентша, король римский, высшие сановники, министры, высшие чины сената и двора должны удалиться к Луаре. Эти распоряжения скрывали в себе большой риск, который Жозеф еще усугубил, исполнив их лишь наполовину. Он решил, что императрица и король римский на следующий день утром, 29 марта, одни уедут с Камбасересом, остальные же лица, указанные в письме императора, останутся в Париже, пока каждый из них отдельно не получит от Жозефа приказание выехать. Между тем не трудно было предвидеть, что среди неурядицы и тревоги штурмов рассылка этих приказов будет сильно тормозиться и что, во всяком случае, каждому легко будет уклониться от исполнения такого приказа. Таким образом, отсрочив выезд главных сановников и высших чинов сената, особенно Талейрана, Жозеф открыл полный простор всяческим интригам.

Сражение и капитуляция Парижа. Утром 30 марта союзная армия в 110 000 человек двумя главными колоннами подступила к Парижу через Бонди и Буржэ. Небольшие корпусы Мармона и Мортье, прибывшие накануне вечером, увеличили оборонительные силы города до 42 000 человек, включая и национальную гвардию, и канониров-инвалидов, и учеников Политехнической и Альфортской школ. Жозеф счел нужным оставить за собой командование, хотя и предоставил двум маршалам полную свободу в отношении выбора позиций. Мармон развернул свой отряд поперек возвышенности Роменвилля, Мортье расположил свой на холмах Шомона, у Ла-Вильетта и Ла-Шапелля. Конница Бельяра и Орнано прикрывала левый фланг до Сены. Монматрские холмы, где находился король Жозеф, занимала национальная гвардия. На юге Мармон, еще только один подвергшийся серьезной атаке, с видимым успехом держался на своих позициях. Положение дел было удовлетворительно, как вдруг Жозеф, напуганный резким ультиматумом царя, прислал обоим маршалам «полномочие» вступить в переговоры с русским императором и отойти к Луаре. Сам он тотчас выехал по направлению к Рамбулье через Рульскую заставу и Булонский лес.

Мармон считал себя в силах продлить сопротивление до ночи; он положил записку Жозефа в карман и продолжал отбиваться с величайшей энергией. Лишь в четыре часа, будучи вынужден далеко отступить с фронта и будучи обойден с обоих боков, он, скрепя сердце, решился послать парламентеров. Тем временем Мортье, теснимый с позиции на позицию, сосредоточил свои войска перед заставой Сен-Дени, а Монсэ с национальной гвардией и канонирами-инвалидами мужественно отстаивал заставу Клиши. Но скоро огонь прекратился в силу молчаливого перемирия. Регулярные войска начали очищать Париж, уходя по дороге на Фонтенбло. Капитуляция, условия которой были выработаны к 6 часам вечера, была подписана ночью в 2 часа.

Парижский бой, имевший такие громадные последствия, с военной точки зрения представляет собой незначительный эпизод. Это была лишь серия стычек без одного общего плана со стороны нападающих и без систематического единства со стороны обороняющихся. Однако не следует забывать, что по числу действующих сил и по потерям с обеих сторон (девять тысяч убитыми и ранеными у союзников, девять тысяч – у французов) парижское сражение было крупнейшим и наиболее кровопролитным за всю эту кампанию. К несчастью, Наполеон не командовал здесь.

Возвращение императора в Париж. Наполеон, маневрируя за Марной, истребил у Сен-Дизье корпус Винцингероде, но лишь 27 марта узнал о движении союзников к Парижу.

С начала кампании в его уме, чередуясь, брали верх два противоположных плана: защищать Париж или оставить его на произвол судьбы. Он говорил: «Если неприятель дойдет до Парижа, – конец империи»; в другой раз он писал: «Никогда Париж не будет занят, пока я жив». Но вместе с тем он неоднократно делал точные распоряжения насчет выезда императрицы и правительства, и когда, 21 марта, возобновил свое движение к Марне, – он знал, что это движение одинаково может и выручить Париж, и отдать его в руки врага. И решаясь пожертвовать своей столицей, он делал это в надежде, что в конце концов ему все же не придется принести эту опасную жертву. Но роковой час пробил неожиданно быстро. Тогда Наполеоном снова овладело сомнение: идти ли форсированными маршами назад к Парижу? Поспеет ли он еще вовремя? Не овладеют ли к тому времени Парижем союзники, опередившие его на три дня? Или лучше оставить попечение о Париже, как русский царь пренебрег Москвой, и продолжать начатое движение? Союзники очистили всю территорию от Ионны до Марны и от Сены до Мерты. Он мог теперь две недели свободно маневрировать, истребить отступающие колонны, захватить обоз и магазины, вернуть занятые врагом города, присоединить к себе крепостные гарнизоны, провозгласить всеобщее ополчение. В Лотарингии, Шампани, Эльзасе и Бургундии 30 000 крестьян, вооруженных охотничьими ружьями, вилами и косами, взывали о мести и готовы были начать ту «императорскую Вандею», вернее сказать – национальную, возможность которой наводила смертельный ужас на неприятеля.

Все заставляет думать, что будь решение Наполеона вполне свободно от посторонних влияний, он остался бы на Марне. Но он уступил тревоге, унынию и недовольству, царившим в его штабе. Если солдаты и громадное большинство офицеров были и теперь еще готовы на всякие жертвы, то маршалам и генералам, за немногими исключениями, надоело сражаться. Они понимали, что маневрировать в Лотаринги и значило надолго затянуть войну.

Утром 28 марта войска двинулись к Парижу. До Вильнева-на-Ионне император ехал при войске по-военному, но здесь, снедаемый нетерпением, он бросил свой ничтожный отряд и ускакал на почтовых лошадях с Коленкуром, Друо, Лефевром, Флаго и Гурго.

Ночью с 30 на 31 марта, сделав несколько шагов по дороге, пока меняли лошадей на станции Кур-де-Франс, они встретили кавалерийский отряд: начальник последнего, Бельяр, спешил приготовить квартиры для армии, очищавшей Париж в силу капитуляции. Он рассказал Наполеону о событиях этого дня. В первую минуту, обезумев от бешенства, император решил во что бы то ни стало ехать в Париж, созвать туда войска, вооружить народ и разорвать договор о сдаче; но затем он понял, что это – лишь героическая мечта. Он уехал в Фонтенбло, предварительно послав в Париж герцога Виченского с полномочием «выработать и заключить мир».

Вступление союзников в Париж; учреждение временного правительства. 31 марта, около девяти часов утра, в Париже начал распространяться слух, что заключена капитуляция и что русский император, очень хорошо приняв муниципалитет, обещал ему для населения полную неприкосновенность личности и имущества; царь заявил-де, что берет Париж под свое покровительство. Сквозь страстные преувеличения современных мемуаров легко разглядеть истинные чувства большинства парижан. То не было ни непристойное ликование, которое охватило роялистов, ни глухой гнев, терзавший сердце немногих патриотов – то было глубокое успокоение, умственное и нервное. Последние два месяца грабежи, насилия над женщинами, убийства, поджоги, всевозможные преступления и ужасы распространяли небывалую тревогу. И вдруг, в одно мгновение, это долге томление улеглось. Правда, вместе с тем рассеялась и шаткая надежда на победу; но восстановление безопасности сильно перевешивало горечь обманутых надежд и унижений. Да тут и не рассуждали: впору было свободно вздохнуть.

А сторонники Бурбонов, разумеется, приготовили победоносному врагу триумфальный въезд. Им дали знать, что необходимо организовать роялистское движение, чтобы закрепить решение союзных государей. И вот, с утра наиболее предприимчивые из них, украсившись королевскими цветами, бегали по бульварам, крича: «Да здравствует король!» и предлагая всем прохожим белые кокарды и повязки. От площади Согласия до улицы Ришелье манифестанты приманили немногих, а дальше их встречали ропотом, угрозами и побоями. Тем временем союзники вступили в Париж. Оказалось, что они приготовили роялистам великолепный сюрприз: на всех солдатах были белые ручные повязки. Дело в том, что утром в день сражения при Ла-Ротьере английский офицер, как говорили, был ранен казаком; и вот, во избежание путаницы, которая могла произойти от великого количества разнообразных форм обмундирования, приказано было всем офицерам и солдатам союзных войск надеть белые повязки. Таким образом, к пяти или шестистам белым кокардам роялистов вдруг прибавилось 100 000 белых повязок Этот случайный факт произвел свое действие. Когда толпа, привлеченная любопытством на бульвары, увидела первые ряды солдат с белыми повязками на рукавах, ропот против белых кокард, столь сильный утром, сразу ослабел. Многие, кто раньше отверг роялистские эмблемы, теперь сами нацепили их на себя, одни – думая тем защитить себя против насилия со стороны казаков, другие – в знак мира. Один русский историк замечает, что белая повязка на войсках, хотя и была лишена всякого политического значения, тем не менее оказала услугу партии Бурбонов, породив двойное недоразумение: при виде этой эмблемы парижане поверили, что Европа подняла оружие в защиту Бурбонов, и с другой стороны, украсив себя белыми кокардами и повязками из страза или для свидетельства мира, вопреки своим убеждениям, они внушили союзникам мысль, что роялистов много. Так, обе стороны были взаимно одурачены.

После смотра на Елисейских полях, во время которого несколько аристократов, в том числе маркиз Мобрейль, привязавший к хвосту своей лошади крест почетного легиона, сбрасывали с колонны Великой армии статую Наполеона, – государи и дипломаты собрались у Талейрана. Прусский король и князь Шварценберг сели, имея с правой стороны Дальберга, Нессельроде, Поццо ди Борго и Лихтенштейна, с левой – принца Беневентского. Царь ходил взад и вперед. Остановившись, он сказал, что на выбор предоставляются три возможности: заключить мир с Наполеоном, приняв против него всяческие меры предосторожности, или назначить регентшей императрицу Марию-Луизу, или призвать Бурбонов. Талейран без труда убедил присутствующих, уже заранее к тому подготовленных, что мир с Наполеоном не даст никаких гарантий. «Не менее опасно для спокойствия Европы, – сказал он, – будет и регентство, так как под именем Марии-Луизы царствовать будет император». Он кончил тем, что все будет паллиативом, за исключением восстановления Бурбонов, которые «олицетворяют собой принцип». Это удачное слово не могло не произвести впечатление на царя, который сам олицетворял собой принцип. Однако Александр возразил, что он не желает насиловать Францию, которая, как ему кажется, не расположена к Бурбонам. Он напомнил, что, исключая нескольких старых эмигрантов, он всюду в провинциях замечал вражду против какой бы то ни было реставрации. Революция в Бордо, белые кокарды на Итальянском бульваре, прошения, поданные ему прекрасными парижанками на площади Согласия – все было вытеснено из его головы воспоминанием о национальных гвардейцах, падавших при Фер-Шампенуазе под картечью с кличем: «Да здравствует император!» Эта героическая сцена произвела на него глубокое впечатление. Он рассказал о ней присутствующим. Тут Талейран выдвинул подкрепление. В залу вошли Прадт и барон Луи; на вопрос царя они заявили, что Франция проникнута роялизмом, но неопределенность положения до сих пор мешала народу изъявить свою волю. Александр дал убедить себя.

Итак, решено было произвести государственный переворот. Оставалось только найти способ его осуществления. Но Талейран уже позаботился об этом. Он доложил государям, что сенат, где он пользуется значительным влиянием, готов объявить Наполеона низложенным, под условием, чтобы сенаторам было дано ручательство, что император никогда не вернется на престол. Талейран знал меру храбрости сенаторов; он знал, что без письменной гарантии они не решатся на этот опасный шаг. «Раз дело стоит так, – сказал Александр, – я заявляю, что более не стану вести переговоров с Наполеоном».

Тотчас же была составлена декларация, гласившая, что союзные государи отказываются вести переговоры с Наполеоном или с кем-либо из членов его семьи, и приглашавшая сенат наметить временное правительство, которое могло бы выработать новую конституцию. Эта декларация, бывшая всецело созданием Талейрана, не только снимала с сената всякий страх, но и диктовала ему его дальнейшее поведение. Это было ручательство и вместе с тем приказ. Заверение, что условия мира будут мягкими, а Франция изберет себе «разумное правительство» (эвфенизм вместо «Бурбоны»), приглашало граждан, даже наиболее враждебных этому «разумному правительству», принять его из патриотического самоотречения как выкуп за Францию. Чтобы пощадить самолюбие французов, декларация лгала, будто «государи считают своим долгом исполнить волю нации»; чтобы успокоить либералов относительно возможности мести со стороны старого порядка, она обещала: «Государи гарантируют конституцию, какую выработает себе французский народ».

Вечером 31 марта Талейран частью пригласил к себе, частью опросил через доверенное лицо наиболее влиятельных членов сената. Прежде чем созвать сенат на завтра в качестве его вице-президента и vice-grand electeur, он хотел убедиться в его полной покорности. Необходимо было устроить так, чтобы на заседании не обнаружилось ни колебаний, ни разногласий, чтобы решение состоялось, так сказать, без слов; поэтому нужно было все уладить заранее. В этот же вечер Талейран выбрал будущих членов временного правительства, имея в виду санкционировать свой выбор постановлением сената. На следующий день собрался сенат. Он насчитывал 140 членов, из которых около 90 находились в Париже. На заседание явились, по незаконному приглашению принца Беневентского, 64 члена, в том числе два маршала империи, Серюрье и герцог Вальми. Талейран произнес, или, вернее, прочитал короткую речь – неподражаемый образчик бессмыслицы и общих мест. Сам предмет обсуждения едва был намечен в ней; впрочем, не нужно было ни пояснений, чтобы осведомить, ни красноречия, чтобы убедить сенаторов: они уже все знали и все решили про себя. Сенат без прений постановил, что должно быть организовано временное правительство для заведованиями администрацией и для выработки проекта конституции. На третий день сенат, по наущению Талейрана, вотировал декрет о низложении Наполеона. Палата, или, вернее, 79 депутатов, созванных временным правительством, также объявила Наполеона лишенным престола.

Отречение. В Париже воцарилось временное правительство, в Блуа функционировало регентство, в трех четвертях Франции народ признавал императорскую власть, а в Фонтенбло Наполеон собрал 60 000 штыков с целью уничтожить декреты сената.

Несмотря на свой громадный численный перевес, союзники не торопились идти на льва в его берлоге. Царь, ставший вершителем судеб Франции, был упоен триумфом. Он достиг своей цели – он вступил в Париж во главе своей гвардии. Он достославно кончил «отечественную войну». Впредь он, если и не отказывался решительно, то колебался проливать кровь своих солдат в чисто политической войне и за дело, к которому он до сих пор был равнодушен. Вопреки стараниям временного правительства он дважды принял Коленкура. Категорически отвергая его предложение вступить в переговоры с Наполеоном, он, однако, намекал на возможность учреждения регентства. Прощаясь с Коленкуром, он советовал ему привезти отречение Наполеона, и тогда, сказал он, «можно будет поговорить о регентстве».

Эти слова были недостаточно определенными, чтобы заставить Наполеона подписать отречение. Тщетно Коленкур умолял его; он резко отвергал советы и просьбы. Он твердо решил еще раз попытать военное счастье. Его горячее воззвание по окончании смотра, произведенного им войску 3 апреля во дворе Cheval-Blanc, наэлектризовало солдат, которые, пылая местью, поклялись лечь костьми под развалинами Парижа.

Маршалам такое желание было совершенно чуждо. Слух о том, что император отказывается отречься в пользу своего сына, проник в штабы и вызвал здесь крайнее недовольство. 4 апреля, после парада, Ней, Лефевр, Макдональд, Монсэ и Удино последовали за императором и ворвались в его кабинет, куда он только что вернулся с Бертье, Бассано, Коленкуром и Бертраном. Ней, выступив от имени своих товарищей, заявил Наполеону, что он должен отречься от престола. Наполеон, сохраняя хладнокровие, изложил свой план кампании и пытался убедить маршалов. Спор все более разгорался. Тут Ней вспылил и грубо заявил, что армия не двинется к Парижу, что она «послушается только своих генералов». Гренадеры заняли дворец. Наполеон знал, что ему стоит лишь приказать офицеру караула, – и маршалы, дерзающие грозить ему, будут немедленно арестованы. Но поведение его старых соратников еще более огорчило, чем разгневало его; его сердце преисполнилось горечи. Он сухо отпустил маршалов и, оставшись один с Коленкуром, написал заявление об условном своем отречении в пользу Наполеона II под регентством Марии-Луизы.

Коленкуру, Нею и Макдональду поручил он отвезти этот акт русскому царю и добиться провозглашения регентства; в Эссонне они должны были присоединить к себе, в качестве четвертого уполномоченного, герцога Рагузского. Но последний только что совершил предательство, и по отношению не к одному Наполеону: сдавшись на увещания роялистских эмиссаров, он письменно обязался доставить свой корпус в линию австрийских позиций; согласно отданным распоряжениям, переход должен был быть произведен ночью, чтобы несчастные солдаты, жертвы этой измены, ничего не смогли заметить, пока не будут окружены неприятелем. Мармон, назначенный уполномоченным императора, уехал в Париж, приказав дивизионным командирам своего войска приостановить движение и не трогаться с места до его возвращения. Однако, считая себя слишком опороченным, чтобы предстать перед царем, он отказался сопровождать Коленкура и двух маршалов на аудиенцию, которая была им дана в ночь с 4 на 5 апреля.

Ней, Коленкур и Макдональд горячо ходатайствовали за учреждение регентства. Царь был поколеблен. Он отложил ответ на завтра. 5 апреля, когда трое уполномоченных снова вошли в его кабинет, он сказал им: «Господа, прося меня о регентстве, вы опираетесь на непоколебимую преданность войск императорскому престолу. Ну, вот: авангард Наполеона только что предался. В эту минуту он уже в наших позициях». Дело в том, что генералы 6-го корпуса, устрашенные мыслью, что им доверена такая тайна, произвели предположенное движение и в отсутствие герцога Рагузского осуществили его предательство. «Я отдал бы руку, чтобы этого не случилось» – сказал Мармон. «Руку! – сурово отвечал ему Макдональд, – скажите: голову, – и это будет только справедливо».

Мысль о регентстве была оставлена. Наполеон, все еще жаждавший решить спор оружием, выражал желание удалиться за Луару. Двадцать четыре часа боролся он с волей своих окружающих; наконец, 6 апреля днем он написал акт отречения: «В виду заявления союзных держав, что император Наполеон является единственным препятствием к восстановлению мира в Европе, император Наполеон, верный своей присяге, заявляет, что он отказывается за себя и своих наследников от престолов Франции и Италии, так как нет личной жертвы, не исключая даже жертвы собственной жизнью, которой он не был бы готов принести благу Франции».

В тот же день сенат провозгласил королем Людовика XVIII. О том, что Наполеон еще жив, знали, по-видимому, только герцог Бассано, несколько адъютантов и несколько генералов. Генералы и высшие сановники империи наперегонки спешили выразить публичное одобрение мерам временного правительства и заявить о своей преданности королю. Наполеон оставался почти один в своем опустевшем дворце в Фонтенбло. В ночь с 12 на 13 апреля он сделал попытку отравиться, но яд, который он носил при себе со времени отступления от Москвы, потерял свою силу. Он решил жить – и подписал так называемый Фонтенблосский договор, признававший за ним суверенные права над островом Эльба. Цезарю подарили державу Санчо-Пансы!

В полдень 20 апреля во дворе Cheval-Blanc Наполеон простился со своей старой гвардией. Ветераны уже не кричали: «Да здравствует император», но их искаженные болью лица, глаза, полные слез, и угрюмое молчание, прерванное всхлипываниями в ту минуту, когда он обнял побежденное знамя, выразили всю любовь, всю скорбь, весь гнев армии.