Эпилог

Эпилог

Вскоре после смерти Николая Павловича один из крупных чиновников, курляндский губернатор, просвещенный бюрократ из хорошей дворянской семьи, Петр Александрович Валуев, будущий министр иностранных дел и председатель Комитета министров при Александре II, написал и распространил сочинение под названием «Дума русского», в котором подвел печальные итоги предшествующего тридцатилетия.

Из записки Петра Александровича Валуева «Дума русского во второй половине 1856 года»

Я болен Севастополем… Давно ли мы покоились в самодовольном созерцании нашей славы и нашего могущества? Давно ли наши поэты внимали хвале, которую нам

Семь морей немолчно плещут[56].

Давно ли они пророчествовали, что нам

Бог отдаст судьбу вселенной,

Гром земли и глас небес[57].

Что стало с нашими морями? Где громы земные и горняя благодать мысли и слова? Кого поражаем мы? Кто внимает нам? Наши корабли потоплены, сожжены или заперты в наших гаванях. Неприятельские флоты безнаказанно опустошают наши берега. Неприятельские армии безнаказанно попирают нашу землю, занимают наши города, укрепляют их против нас самих и отбивают нас, когда мы усиливаемся вновь овладеть отцовским достоянием. Друзей и союзников у нас нет. А если есть еще друзья, то малочисленные, робкие, скрытные друзья, которым будто стыдно сознаться в приязни к нам. Одни греки не побоялись этого признания. За это их тотчас задавили, и мы не могли им помочь. Мы отовсюду отрезаны, один прусский король соблаговолил оставить нам открытыми несколько калиток для сообщения с остальным христианским миром. Везде проповедуется ненависть к нам, все нас злословят, на нас клевещут, над нами издеваются. Чем стяжали мы себе стольких врагов? Неужели одним только нашим величием? Но где это величие? Где силы наши? Где завет прежней славы и прежних успехов? Где превосходство войск наших, столь стройно грозных под Красным Селом (место маневров гвардии под Петербургом. – Я. Г.)? Еще недавно они залили своею кровью пожар венгерского мятежа, но эта кровь пролилась для того только, чтобы впоследствии наши полководцы тревожно озирались на воскресших нашей милостью австрийцев. Мы теперь боимся этих австрийцев. Мы не смеем громко упрекнуть их в неблагодарности, мы торгуемся с ними и ввиду их не могли справиться с турками на Дунае. Европа уже говорит, что турки переросли нас. Правда, Нахимов разгромил турецкий флот при Синопе, но с тех пор сколько нахимовских кораблей погружено в море! Правда, в Азии мы одержали две-три бесплодные победы, но сколько крови стоили нам эти проблески счастья! Кроме них, всюду утраты и неудачи.

…Зачем завязали мы дело, не рассчитав последствий, или зачем не приготовились, из осторожности, к этим последствиям? Зачем встретили войну без винтовых кораблей и без штуцеров? Зачем ввели горсть людей в княжества и оставили горсть людей в Крыму? Зачем заняли княжества, чтобы их очистить, перешли Дунай, чтобы из-за него вернуться, осаждали Силистрию, чтобы снять осаду, подходили к Калафату, чтобы его не атаковать, объявляли ультиматумы, чтобы их не держаться, и прочая, и прочая, и прочая! Зачем надеялись на Австрию и слишком мало опасались англо-французов? Зачем все наши дипломатические и военные распоряжения с самого начала борьбы были только вынужденными последствиями действий наших противников? Инициатива вырвана из наших рук при первой сшибке, и с тех пор мы словно ничем не занимались, как только приставлением заплат там, где они оказывались нужными. Не скажет ли когда-нибудь потомство, не скажут ли летописи, те правдивые летописи, против которых цензура бессильна, что даже славная оборона Севастополя была не что иное, как светлый ряд усилий со стороны повиновавшихся к исправлению ошибок со стороны начальствовавших?

…В исполинской борьбе с половиной Европы нельзя было более скрывать под сенью официальных самохвальств, в какой мере и в каких именно отраслях государственного могущества мы отстали от наших противников. Оказалось, что в нашем флоте не было тех именно судов, в сухопутной армии того именно оружия, которые требовались для управления боя, что состояние и вооружение наших береговых крепостей были неудовлетворительны; что у нас недоставало железных и даже шоссейных дорог, более чем где-либо необходимых на тех неизмеримых пространствах, где нам надлежало передвигать наши силы. Европу колебали несколько лет сряду внутренние раздоры и мятежи; мы наслаждались ненарушимым спокойствием. Несмотря на то, где развивались в продолжение этого времени быстрее и последовательнее внутренние и внешние силы?

…Благоприятствует ли развитию духовных и вещественных сил России нынешнее устройство разных отраслей нашего государственного управления? Отличительные черты его заключаются в повсеместном недостатке истины, в недоверии правительства к своим собственным орудиям и в пренебрежении ко всему другому. Многочисленность форм подавляет сущность административной деятельности и обеспечивает всеобщую официальную ложь. Взгляните на годовые отчеты. Везде сделано все возможное; везде приобретены успехи; везде водворяется если не вдруг, то по крайней мере постепенно должный порядок. Взгляните на дело, всмотритесь в него, отделите сущность от бумажной оболочки, то, что есть, от того, что кажется, правду от неправды или полуправды – и редко где окажется прочная, плодотворная польза. Сверху блеск; внизу гниль. В творениях нашего официального многословия нет истины. Она затаена между строками; но кто из официальных читателей всегда может обращать внимание на междустрочия!

У нас самый закон нередко заклеймен неискренностью. Мало озабочиваясь определительной ясностью выражений и практической применимостью правил, он смело и сознательно требует невозможного. Он всюду предписывает истину и всюду предопределяет успех, но не пролагает к ним пути и не обеспечивает исполнения своих собственных требований. Кто из наших начальников или даже из подчиненных может точно и последовательно исполнять все, что ему вменено в обязанность действующими постановлениями? Для чего же вменяется в обязанность невозможное? Для того, чтобы в случае надобности было на кого обратить ответственность. Справедливо ли это? Не в том дело, справедливость или неточное соблюдение закона, смотря по обстоятельствам, заранее предусмотрены. В главе многих узаконений наших надлежало бы напечатать два слова, которые не могут быть переведены на русский язык: «Restriction mentale»[58].

…Все изобретения внутренней правительственной недоверчивости, вся централизация и формалистика управления, все меры законодательной предосторожности, иерархического надзора и взаимного контролирования различных ведомств ежедневно обнаруживают свое бессилие. Канцелярские формы не предупредили позорной растраты сумм инвалидного капитала и не помешали истребить голодом или последствиями голода половину резервной бригады, расположенной в одной из прибалтийских губерний. Это последнее преступление или, точнее, длинный ряд гнуснейших преступлений даже остаются доселе безнаказанными. Между тем возрастающая механизация делопроизводства более и более затрудняет приобретение успехов по разным отраслям государственного управления. Все правительственные инстанции уже ныне более заняты друг другом, чем сущностью предметов их ведомства. Высшие едва успевают наблюдать за внешней правильностью действий низших инстанций; низшие почти исключительно озабочены удовлетворением внешней взыскательности высших. Самостоятельность местных начальств до крайности ограничена, а высшие начальники, кажется, забывают, что доверие к подчиненным и внимание, оказываемые их взглядам на дело, суть также награды, хотя о них и не вносится срочных представлений в комитет господ министров.

Недоверчивость и неискренность всегда сопровождаются внутренними противоречиями. Управление доведено по каждой отдельной части до высшей степени централизации, но взаимные связи этих частей малочисленны и шатки. Каждое министерство действует по возможности особняком и ревностно применяется к правилам древней системы уделов. Централизация имеет цель наивозможно большего влияния высших властей на все подробности управления и на этом основании значительно стесняет в иерархическом порядке власть административных инстанций. Но масса дел, ныне восходящих до главных начальств, превосходит их силы. Они по необходимости должны предоставлять значительную часть этих дел на произвол своих канцелярий. Таким образом, судьба представлений губернских начальников и генерал-губернаторов весьма нередко зависит не от господ министров, но от столоначальников того или другого министерства. Безжизненное однообразие распространено даже на исторические памятники, воздвигаемые на полях сражений; они распределены на разряды и подведены под один нормальный образец. Между тем единство высших административных форм нарушается без видимой причины учреждением V отделения Собственной его величества канцелярии. Если эта добавочная инстанция признана излишней по делам других министерств, то почему она необходима по делам министерства государственных имуществ? Действия этого министерства вообще последовательно противоречат одной из главных целей его учреждения. Посредством нового устройства казенных имений предполагалось между прочим указать путь к необходимому преобразованию поземельных отношений в имениях частных владельцев. Но министерство не только не создает потребных образцов, но даже вводит или сохраняет в устройстве казенных крестьян те именно формы, которые никогда не могут быть приспособлены к быту крестьян в частных вотчинах. Основное и важнейшее правило, что казна в пределах казенных имений не что иное, как вотчинник, подобный всем другим вотчинникам, постоянно и преднамеренно нарушается. Помещик, лично управляющий своим поместьем, имеющий в нем оседлость и непосредственно участвующий своим умом и своим капиталом в возделывании принадлежащей ему земли, есть существо совершенно излишнее по нынешней системе устройства государственных имуществ. Даже в тех губерниях, где издавна существовали арендаторские управления, составляющие ближайшую аналогичную связь между формами устройства казенных и частных имений, министерство по возможности упраздняет эти управления и предоставляет волостным судам те предметы ведомства, которые прежде принадлежали арендаторам как прямым представителям вотчинной власти.

…Много ли искренности и много ли христианской истины в новейшем направлении, данном делам веры, в мерах к воссоединению раскольников и в отношениях к иноверным христианским исповеданиям? Разве кроткие начала евангельского учения утратили витающую в них Божественную силу? Разве веротерпимость тождественна с безверием? Разве нам дозволено смотреть на религиозные верования как на политическое орудие и произвольно употреблять или стараться употреблять их для достижения политических целей? Летописи христианского мира свидетельствуют, что при подобных усилиях сокрушается премудрость премудрых и опровергается разум разумных. Святая церковь не более ли нуждается в помощи правительства к развитию ее внутренних сил, чем в насильственном содействии к обращению уклонившихся или к воссоединению отпавших? Нынешний быт нашего духовенства соответствует ли его призванию и правильно ли смотрят на внутренние дела православной паствы те самые государственные люди, которые всегда готовы к мерам строгости против иноверцев или раскольников? О раскольниках сказано, что их религиозная жизнь заключается в «букве и недухе» (1855). Кажется, что иногда сама православная церковь тяготеет над ними «буквой и недухом». Быть может, что если бы наши пастыри несколько более полагались на вышнюю силу вечных истин, ими проповедуемых, и несколько менее веровали в пользу содействия мирских полиций, то их жатва была бы обильнее.

…Везде преобладает у нас стремление сеять добро силой. Везде пренебрежение и нелюбовь к мысли, движущейся без особого на то приказания. Везде опека над малолетними. Везде противоположность правительства народу, казенного частному, вместо ознаменования их естественных и неразрывных связей. Пренебрежение к каждому из нас в особенности и к человеческой личности вообще водворилось в законах. Постановлениями о заграничных паспортах наложен домашний арест на свыше 60 миллионов верноподданных его императорского величества. Ограничением числа обучающихся в университетах стеснены пути к образованию. Закон о гражданской службе сглажен, по мере возможности все различия служебных достоинств и все способности одинаково подведены под мерило срочных производств и награждений.

Непосредственно после февраля 1855 года думающие русские люди разных общественных воззрений фиксировали свои впечатления от случившегося.

Из «Записок» историка Сергея Михайловича Соловьева

Крымская война – расплата за тридцатилетнюю ложь. Тридцатилетнее давление всего живого, духовного, подавление народных сил, превращение русских людей в палки. Некоторые утешали себя так: «Тяжко! Всем жертвуем для материальной, военной силы, но по крайней мере мы сильны, Россия занимает важное место, нас уважают и боятся». И это утешение было отнято. Наше патриотическое чувство было унижено унижением России, но только бедствие могло произвести спасительный переворот, успех войны затянул бы крепче наши узы, окончательно утвердил бы казарменную систему. Мы терзались известиями о неудачах, зная, что известия противоположные привели бы нас в трепет.

Из воспоминаний писателя, журналиста и чиновника Евгения Михайловича Феоктистова «За кулисами политики и литературы»

Конечно, только изверг мог радоваться бедствиям России, но Россия была неразрывно связана с императором Николаем, а одна мысль, что он выйдет из войны победителем, приводила в трепет. Торжество его было бы торжеством системы, которая оскорбляла все лучшие чувства и помыслы людей образованных. С каждым днем становилось невыносимее, ненависть к Николаю не имела границ.

С. М. Соловьев был, как широко известно, не только один из крупнейших русских историков, но и убежденный государственник. Но смысл государственности он, как видим, понимал отнюдь не по-николаевски.

Е. М. Феоктистов – крупный чиновник в сфере просвещения, при Александре III начальник Главного управления по делам печати, заслуживший на этом посту репутацию жесткого охранителя.

Из дневника генерал-адъютанта Павла Христофоровича Граббе, одного из завоевателей Кавказа

28 февраля 1859 г. Спасительна была решимость оставить сцену двора и света и отказаться от служебной деятельности, уже неудовлетворительной, после долгой и неробкой борьбы с виновником ига, почти тридцать лет тяготевшего над терпеливою Россиею, и с его жалкими избранниками…

1 марта. В последней повести в «Современнике» И. Тургенева… попалось мне выражение очень меткое, о роде ощущений почти всех даровитых людей в прошлое тридцатилетие с 1825 года: «Мы жили, чтобы уцелеть». И сколько их не уцелело! Одни и многие погибли совсем, другие скрыли, как преступление, лучшие дары свои и помыслы!

Но, пожалуй, самое поразительное то, как оценил деятельность своего отца великий князь Константин Николаевич, любимец императора, адресат, как мы помним, трогательных писем Николая Павловича, впоследствии активный участник реформ, ломавших тяжкое наследие Николая.

Из письма великого князя Константина Николаевича министру внутренних дел Петру Александровичу Валуеву

Мы 30 лет ошибались и думаем, что можем довольствоваться тем, что наконец благоволили заметить ошибки, но не хотим допустить их неизбежных последствий… Эти 30 лет мы будем не раз поминать.

Из письма Федора Ивановича Тютчева жене. 17 сентября 1855 года

Для того, чтобы создать такое безвыходное положение, нужна была чудовищная тупость этого злосчастного человека, который в течение своего тридцатилетнего царствования, находясь постоянно в самых выгодных условиях, ничем не воспользовался и все упустил, умудрившись завязать борьбу при самых невозможных обстоятельствах. Если бы кто-нибудь, желая войти в дом, сначала заделал бы двери и окна, а затем стал пробивать стену головой, он поступил бы не более безрассудно, чем это сделал два года тому назад незабвенный покойник (имеется в виду развязывание Крымской войны. – Я. Г.). Это безрассудство так велико и предполагает такое ослепление, что невозможно видеть в нем заблуждение и помрачение ума одного человека и делать его одного ответственным за подобное безумие. Нет, конечно, его ошибка была лишь роковым последствием совершенно ложного направления, данного задолго до него судьбам России…

Надо помнить, что Тютчев был не только крупный политический мыслитель, но и яростный патриот.

А через полвека и Василий Осипович Ключевский, трезво рассматривая пеструю и драматическую картину XIХ века, жестко включил Николаевское царствование в общий контекст столетия.

Из записей Василия Осиповича Ключевского «Афоризмы и мысли об истории»

Павел – Александр I – Николай I

В этих трех царствованиях не ищите ошибок: их не было. Ошибается тот, кто хочет действовать правильно, но не умеет. Деятели этих царствований не хотели так действовать, потому что не знали и не хотели знать, в чем состоит правильная деятельность. Они знали свои заблуждения, но не угадывали целей и были свободны от способности предвидеть результаты. Это были деятели, самоуверенной ощупью искавшие выхода из потемков, в которые они погрузили себя самих и свой народ, чтобы закрыться от света, который дал бы возможность народу разглядеть, кто они такие.

* * *

Павел, Александр I и Николай I владели, а не правили Россией, проводили в ней свой династический, а не государственный интерес, упражняли на ней свою волю, не желая и не умея понять нужд народа, истощая в своих видах его силы и средства, не обновляя и не направляя их к целям народного блага.

* * *

В продолжение всего XIX века с 1801 года, со вступления на престол Александра I, русское правительство вело чисто провокаторскую деятельность; оно давало обществу ровно столько свободы, сколько было нужно, чтобы вызвать в нем первые ее проявления, а потом накрывало и карало неосторожных простаков. Так было при Александре I: Сперанский со своими конституционными проектами стал таким невольным провокатором, чтобы вывести на свежую воду декабристов и потом в составе следственной комиссии иметь несчастье плакать при допросах своих попавшихся политических воспитанников. При императоре Николае I правительственная провокация изменила тактику. Если нахальная аракчеевщина, сменившая стыдливую совестливую сперанщину, стремилась заговор вытолкнуть на вооруженное восстание, то Николай I своей предательской бенкендорфщиной старался загнать общественное недовольство в заговор. Удачный опыт такой стратагемы, испробованный над поляками, надолго парализовал русские конспиративные силы, разбил их на бессильные кружки, и дело петрашевцев ярко обличило их бессилие. Были негодующие люди, как Герцен, Грановский, Белинский, но не было угрожающих, и постыдное царствование императора Николая I благополучно кончилось севастопольским поражением.

Самоуверенный, жестокий к тем, кого он считал своими противниками и врагами России, безжалостный к нарушителям установленных им правил, исполненный гордыни и сознания своей миссии, император Николай Павлович во имя своего долга перед Россией и миром – как он этот долг, понимал, – мощной рукой пытался задержать органическое течение истории, согнуть ее под свое царственное колено.

История отомстила ему.

«Много от прапорщика и мало от Петра Великого», – записал в дневнике Пушкин, как никто слышавший голос истории.

Трагическая судьба Николая I и драма николаевской России – горький урок, который так и не был в полной мере учтен за последнюю четверть тысячелетия.