Глава 14 ДЕНЬГИ, БЕЗУМИЕ И УБИЙСТВО

Глава 14

ДЕНЬГИ, БЕЗУМИЕ И УБИЙСТВО

Ничто так не обнажает скрытые мотивы, как убийство. Ничто так не обнажает изъяны правительства, как политическое убийство.

Эта история показывает нам бьющееся сердце администрации Хубилая. Он создал чудовище с непомерным аппетитом по части пожирания людей, материалов и денег, и его приходилось постоянно кормить. Казалось, что один человек владеет секретом, как делать это бесперебойно, и для Хубилая это было достаточно веской причиной игнорировать ненависть, которая как чума распространялась вокруг его одержимого властью и глубоко отталкивающего министра. 20 лет он предоставлял ситуацию самой себе, пока та не разрешилась драмой, более сенсационной, чем любой выдуманный триллер, где имелись и фанатик-самоубийца, и безумный монах, и заговор-фарс, и убийство человека, стоящего в центре этого кипящего варева. Неудивительно, что Марко Поло ухватился за эту историю. Но он не знал и половины ее.

Злодея этой пьесы звали Ахмед, узбек (как назвали бы его мы, хотя в то время такого народа, как узбеки, еще не существовало) из Банаката в нескольких километрах к юго-западу от Ташкента на Сыр-Дарье. Городок этот был взят Чингисом в самом начале его вторжения в мусульманский мир в 1220 году; монголы перебили гарнизон и увели ремесленников и молодежь для осадных работ.[73] Должно быть, примерно в ту пору он и родился. Наверное, его мать попала в плен вместе с теми юношами, так как мальчиком Ахмед состоял в свите Чаби, а после того, как в 1239 году та стала женой Хубилая, тогда еще молодого князя 24 лет, продвинулся в дом Хубилая, помогая с финансами и военными расходами. В этой среде он и сложился как личность, став, по выражению его биографа Герберта Франке, «безжалостным субъектом, жаждущим полностью контролировать государственные финансы».

Когда в 1260 году Хубилай взошел на трон, Ахмед стал отвечать за реквизицию продовольствия для двора. Толкаемый неуемным честолюбием, он быстро поднялся в чинах. На следующий год он занимал уже две должности — старший пост в Секретариате и еще один в качестве уполномоченного по транспорту. Он ненавидел надзор (что всегда плохой признак для администратора) и просил сделать его ответственным только перед самим Хубилаем. Его начальник-китаец, один из ученых, присоединившихся к Хубилаю после того, как в 1234 году пала империя Цзинь, был ярым сторонником идеи делать все через надлежащие каналы и с соблюдением субординации. Он возражал против этой просьбы, и Хубилай согласился, предоставив юрисдикцию над Секретариатом своему сыну и наследнику Чжэнь-киню (в другом написании Чинкиму). Эта была первая из многих попыток Ахмеда приобрести как можно больше власти, первое из многих столкновений со своими коллегами и начало долгосрочной вражды с Чинкимом.

В задачу Ахмеда в правительстве входило увеличение доходов государства, и он никогда не испытывал недостатка в идеях. Что, если поднять производство железных орудий на принадлежащих государству плавильных заводах, чтобы можно было давать те орудия крестьянам в обмен на зерно? Это увеличило бы запасы зерна. А налог с оборота на сделки купли-продажи серебра? Тогда приезжающим в столицу купцам придется предъявлять справку об уплате налога, а если не смогут предъявить, их будут преследовать за уклонение от уплаты, и им придется заплатить штраф. А как насчет отмены освобождения монахов от налогообложения? И наложения штрафа на солеваров Шэньси, чей дешевый низкокачественный продукт подрывает государственную торговлю солью?

Результаты его кипучей деятельности очень понравились Хубилаю, и Ахмед преуспевал, занимая целый ряд должностей. Его растущая власть ничуть не уступала его высокомерию, а его высокомерие — его непопулярности. Когда его телохранители начали драку, один из уйгурских советников Хубилая, Лень Цисянь, обвинил его в судебном порядке и добился, чтобы Ахмеду действительно отвесили палок. Это было не совсем обычно, однако в мире грубого, но эффективного правосудия об этом вскоре забыли, и Ахмеда это не остановило. Какое значение имело для него то, что он не популярен? Точно так же дело обстояло почти со всеми чиновниками-иностранцами, как писал Марко Поло: «Нужно знать, что все катайцы [северные китайцы] не любят управления великого хана, потому что поставил он над ними татар и всего чаще сарацин; а этого катайцы не выносили, так как обходились с ними как с рабами. Великий хан овладел Катаем не по праву, а силой, и не доверял катайцам, а отдал страну в управление татарам, сарацинам и христианам, людям из его рода, верным и не туземцам».

В 1266 году Ахмед наткнулся на золотую жилу в качестве главы нового Управления по урегулированию государственных расходов. Стремясь выжать из наличных ресурсов все до последней капли, он здесь и там придирался к качеству то льняного полотна, то золотых слитков. Он изучал планы изготовления не подверженных горению тканей из асбеста и лучшей эксплуатации нового серебряного рудника путем выплавки из его руды некоторого количества олова. Он ломал голову над тем, как улучшить снабжение зерном войск, сражающихся с Ариг-бугой. И гарантировал, что налоговая база империи будет прочной: в 1261 году в северном Китае имелось 1,4 миллиона очагов налогоплательщиков, к 1274 году их стало почти два миллиона.

Споры вокруг него продолжались из-за попытки учредить еще один государственный департамент, обойдя с фланга Секретариат, и из-за его возражений против нового ревизорского учреждения, Цензората. «Зачем нам Цензорат? — спрашивал он. — Совершенно ни к чему, покуда поступают деньги и зерно!»

Он проиграл обе этих схватки, но отмахнулся от итогов, сочтя их временными неудачами. В 1270 году он получил в свое распоряжение департамент Государственных Дел, четвертый из великих столпов правительства наряду с Дворцовым Секретариатом, Военным Советом и Цензоратом, а также управление политических дел при Секретариате. То и другое пришло к нему в руки вопреки советам старших чиновников, но на взгляд Хубилая Ахмед умел, словно волшебник, превращать в золото все, к чему прикасается, и не мог ошибаться.

А затем с неизбежностью случилась еще одна схватка. Ахмед захотел получить право единолично назначать своих подчиненных, подрывая роль Министерства Кадров, которое контролировалось Секретариатом. Он воззвал к Хубилаю, который изменил для него правила. Но Ахмеда было невозможно удовлетворить — теперь он предложил расформировать сам Секретариат. Когда против этого выступили двое его же сотрудников, он понизил одного в должности, а другого уволил. В 1272 году ему удалось слить воедино два совета, став там главным и сделавшись тем самым высшим чиновником Хубилая. Своего старшего сына Хусейна он сделал градоначальником Пекина. Все жалобы — а Ахмеда несколько раз пытались отстранить от должности по разным обвинениям — отметались Хубилаем, так как ничему не дозволялось препятствовать мобилизации ресурсов для войны с империей Сун.

Когда победа над империей Сун показалась обеспеченной, Ахмед оказался в составе команды, созванной на совещание, как лучше всего поступить с новым приобретением. Одним из вопросов было, следует ли заменять сунские бумажные деньги юаньской валютой. Баян, весьма почитаемый командующий южными войсками, пообещал, что никакого обмена валюты не будет. Половина советников Хубилая согласилась с ним, аргументируя тем, что такой обмен подорвет доверие простого народа к новому режиму. Другие не соглашались, вероятно, с подачи Ахмеда, который видел в обмене возможность прибыли. Решающий голос принадлежал Хубилаю, а тот высказался в пользу Ахмеда. Несчастным южанам предложили прямо-таки смехотворный обменный курс: одну юаньскую банкноту за 50 сунских.

Теперь Ахмед встал чуть ли не превыше всех, поднявшись над тщательно сбалансированной, тормозящей его усилия системой китайского правительства и сделавшись подобием ближневосточного визиря. К счастью для него, примерно в это время умерли естественной смертью несколько выдающихся советников Хубилая, служивших хану еще до восхождения на трон, в том числе Лю Бинчжун и Яо Шу. Он установил государственную монополию на соль, лекарственные травы, медные орудия и продажу железа, что дало ему возможность манипулировать ценами на них и изрядно на том нажиться. Еще один из его сыновей стал наместником южной столицы, Ханчжоу. Он учредил в каждой из одиннадцати провинций транспортную службу, выдвинув в главы пяти из них мусульман — новая оплеуха его китайским коллегам. И ему удалось добиться отправки своего самого сильного соперника, Великого Советника Хантума, на подавление вместе с сыном Хубилая Номуханом мятежа Хайду в Центральной Азии, где оба и исчезли на десять лет, попав пленниками в Золотую Орду. Других критиков понизили в должности или бросили в тюрьму, где многие умерли или были казнены; некоторые же попросту исчезли, устраненные садистскими способами, как позволяют думать сделанные после их смерти ужасные находки.

Ахмеду могла сойти с рук безжалостность и даже жестокость — но не коррупция. Он был вечно, фатально жаден, намекая через своих помощников, что недвижимость, драгоценный камень или прекрасная лошадь для его жеребца облегчит путь к назначению на ту или иную должность. Особое внимание он уделял женщинам. По словам Поло, «как прослышит он, что у такого-то красивая дочка, были у него сводники, шли они к отцу девушки и говорили ему: „Что скажешь? Вот у тебя дочь, отдай ее замуж за баило, т. е. за Ахмада (называли его „баило“[74], по-нашему „наместник“), а мы устроим, что даст он тебе такое-то управление или такое-то назначение на три года“». По утверждению персидского историка Рашид ад-Дина, считалось, что он приобрел 40 жен и 400 наложниц. Когда после его смерти составили опись имущества покойного, то обнаружилось, что у него имелось 3758 лошадей, верблюдов, волов и ослов.

Ахмед даже посмел поднять руку на великого Баяна, Стоглазого, завоевателя юга. Когда Баян прибыл в Пекин отпраздновать победу, Ахмед позаботился оказаться первым, кто поприветствует его. Баян вручил ему в качестве личного подарка нефритовую пряжку для пояса: нефрит считался камнем самого Неба, символом знатности, красоты и чистоты. Как он указал, это было все, что у него имеется, поскольку из всех сунских сокровищ он не взял себе ничего. Ахмед же воспринял это как завуалированную критику своей деятельности на грани закона и обвинил Баяна перед Хубилаем: один раз — в краже нефритовой чаши, другой — в истреблении нескольких сдавшихся солдат. После расследования, крайне унизительного для столь выдающегося полководца, оба обвинения были признаны безосновательными.

Однако Хубилая по-прежнему пленяли присущие Ахмеду деловая хватка, напор, уверенность в себе и умение внушать доверие. Надо сказать, что поведение Хубилая выглядит именно таким, какого только и можно ожидать от политического лидера. Любой современный премьер-министр или президент, столкнувшись со скандалом, разгоревшимся вокруг одного из его министров, сразу же заявит о своем полном доверии означенному министру. Ни под каким видом нельзя публично произносить ничего, что может создать впечатление слабости или неумения разбираться в людях. Хубилай явно полагал, что прочно владеет ситуацией и может и дальше не обращать внимания на пороки Ахмеда, пока получает выгоду от его делового гения, весьма нужного для финансирования вторжения в Японию и других грядущих зарубежных авантюр.

На самом же деле ситуация грозила взрывом, делающим ее совершенно неуправляемой. Волна народной поддержки оппозиции набирала силу. Один бывший офицер по имени Цзуй Пинь, ветеран, отличившийся в ходе кампании против империи Сун, а ныне старший провинциальный чиновник, написал докладную записку, в которой жаловался, что Ахмед занят строительством личной финансовой империи, создав 200 ненужных государственных учреждений и назначая друзей и родственников (около 700 человек, как выяснилось позже) на разные посты по всей империи. Хубилай неохотно санкционировал разбирательство и устранение нарушений, и родственников, в том числе сына Ахмеда Хусейна, уволили — но только для того, чтобы втихую назначить на другие должности. В отместку Ахмед обвинил Цзуй Пиня и двух его коллег в хищении зерна и изготовлении неразрешенных свыше бронзовых печатей. Всех троих казнили в 1280 году.

Но у Ахмеда имелся один враг, справиться с которым было не так легко. Сын и наследник Хубилая Чинким ненавидел министра всей душой, и давняя антипатия к нему только обострилась из-за восхищения Цзуй Пинем: он послал офицеров спасти того от казни, но те прибыли слишком поздно. Присутствие Ахмеда выводило его из себя и заставляло срываться. Однажды он с такой силой ударил Ахмеда по лицу, что министр потом рта не мог раскрыть. Когда Хубилай спросил его, в чем дело, Ахмед сквозь зубы пробормотал, что упал с лошади. В другой раз он хлестнул Ахмеда в присутствии хана, и эту вспышку Хубилай попросту проигнорировал. Ахмед попытался добиться какой-то степени контроля, предложив позволить ему учредить верховный суд (разумеется, с ним самим во главе), у которого будет власть над всеми князьями. Но это было чересчур даже для Хубилая. Он сделал Ахмеду не очень строгий выговор, сказав, что никогда не слышал о ком-либо, пытающемся осуждать правящий клан.

В 1281 году новые скандалы довели дело до решительной стадии. Двое протеже Ахмеда почти утроили налоги в одном из округов провинции Шаньси, подняв их с 950 000 до 2 700 000 чохов (связок монет). Один старый член императорской гвардии написал новый доклад, обвиняющий Ахмеда в коррупции и взяточничестве. За это Ахмед отправил его управлять провинциальным чугунолитейным производством. Обвиненный в невыполнении заданной квоты, тот был понижен в должности до уровня писца; в конце концов его собственность конфисковали, а самого жалобщика бросили в тюрьму.

И все же Хубилай по-прежнему доверял Ахмеду. Следующей весной хан повысил его до ранга Левого Советника, оставив над ним в официальной правительственной иерархии только Правого Советника. Возникла пугающая возможность, что если его не остановить, он будет управлять империей наравне с Хубилаем.

Наконец созрел заговор. Заговорщиков было двое, и оба были в высшей степени нестабильными личностями. Движущей силой заговора служил Ван Чжу, кадровый военный, полковой командир, настолько одержимый ненавистью к Ахмеду, что приобрел для его убийства большую бронзовую палицу. Соучастником его был подозрительный буддийский монах по имени Гао, утверждавший, будто он волшебник. Эти двое познакомились во время военной кампании, когда Гао наводил на противника чары, которые не подействовали, а потом убил одного человека и использовал его труп для симуляции собственного самоубийства. Теперь он был в бегах.

Весной 1282 году Хубилай, как обычно в это время года, базировался в Ксанаду. Пекин он оставил на Ахмеда, который, по словам одной версии официальной истории, «посвятил всю свою энергию утолению жадности и развлечениям, вызывавшим всеобщую ненависть и негодование». Заговорщики ухватились за выпавший им шанс. Официальная история повествует об этом в четырех разных противоречащих друг другу версиях, которые опять же не сходятся с сообщениями Рашид ад-Дина и Марко Поло. Поэтому изложенное далее — всего лишь моя попытка уяснить смысл рассказанного.

Двое заговорщиков измыслили безумный план, вовлекающий в дело толпу примерно в сотню человек. Они должны были внезапно появиться у городских ворот, выдавая себя за свиту Чинкима, наследника престола, который якобы внезапно решил вернуться в Пекин для участия в какой-то религиозной церемонии. Дело должно было происходить ночью, когда трудно быстро проверить, кто эти личности. Идея заключалась в том, что Ахмед, нервничая из-за приближения единственного человека, которого он боялся, помимо самого хана, направится приветствовать его, и вот тут-то его и сразят.

26 апреля Ван Чжу и Гао привели в действие первую часть своего сложного замысла. Они отправили двух тибетских монахов в городской совет сообщить новость и велеть советникам приобрести все нужное для церемонии. Члены совета были озадачены и сверились с гвардией: нет, никаких приказов не поступало. Так где же именно находится наследник престола? Монахи выглядели смущенными и не могли ответить. Подозревая тут какую-то нечистую игру, командир гвардии арестовал их.

Вслед за тем Ван Чжу задействовал запасной план, отправив вице-уполномоченному Военного Совета поддельное письмо, якобы присланное наследником престола и, по существу, повелевающее ему следовать «к моей резиденции для получения дальнейших указаний». Это сработало. Убрав с дороги основную гвардию, отправленную ко дворцу Чинкима, Ван Чжу поспешил к Ахмеду, побуждая его собрать всех своих коллег по Секретариату для встречи князя. И это тоже сработало, но кое-как. Для встречи псевдокнязя и нанятой Ваном толпы всадников Ахмед отправил вперед небольшую группу стражи, встреча их произошла примерно в пяти километрах от города. Разумеется, стража сразу увидела, что все это — чистая фальшивка. У мятежников не осталось альтернативы: они перебили стражников и двинулись дальше.

Примерно в 10 вечера они вошли в город через одни из северных ворот и проследовали до западного входа во дворец Чинкима. Здесь они столкнулись с осложнением: стражники стояли наготове, и происходящее вызвало у них сильные подозрения. «Куда девались обычные сопровождающие наследника? — спросили они. — Просим сперва показать лица этих двоих, а потом откроем ворота». Пауза.

Мятежники отошли, обошли дворец в темноте и сделали еще одну попытку, на этот раз у южного входа. Посылать через город гонца, чтобы предупредить дворцовую стражу, было некогда. Ворота открыли, и стражники, одураченные еще одним поддельным письмом наследника, поспешили стать ему эскортом.

Тут появились Ахмед и его свита. Все прибывшие спешились, оставив на коне одинокую затененную фигуру псевдо-князя. Фигура подозвала Ахмеда, тот выступил вперед. Ван и несколько его последователей двинулись за ним по пятам, провели его подальше вперед, а затем растворились в тенях, пропав из виду. Здесь Ван извлек из рукава бронзовую палицу, которой и нанес Ахмеду единственный смертельный удар. Следующим подозвали заместителя Ахмеда и убили его тем же способом.

Теперь челядь Ахмеда сообразила, что происходит что-то не то, и подняла крик, зовя на помощь. Возник сплошной хаос, когда заговорщики и стражники перемешались в темноте. Прикидывающийся наследником Гао галопом ускакал в темноту, вслед ему полетели стрелы, и толпа рассеялась, оставив на месте только Вана, который просил арестовать его, уверенный, что благородство его поступка будет признано.

Не тут-то было. Монаха Гао нашли через два дня. Первого мая обоих приговорили к смерти вместе с начальником городской стражи. Прежде чем обрушился топор, Ван выкрикнул: «Я, Ван Чжу, сейчас умру за избавление мира от гнусной твари! В один прекрасный день кто-нибудь напишет мою историю!»

Троих обезглавили и четвертовали — кровавый конец эпизода, бросившего тень сомнения на способность Хубилая разбираться в людях и контролировать ситуацию.

Новость Хубилаю доставил лично командующий пекинской гвардией, проделав без остановок галопом примерно 500 км, меняя лошадей на почтовых станциях-ямах. Ему потребовалось два дня добираться до хана, находившегося во временном лагере у Цаган-Нура (Белого озера), примерно в 170 км к северу от Ксанаду, где тот, как говорит Марко Поло, наслаждался отдыхом в весенней степи, «напуская своих кречетов» на журавлей, куропаток и фазанов. Хубилай сразу же скомандовал вернуться в Ксанаду, откуда отправил вице-уполномоченного Военного Совета Болада расследовать дело и позаботиться о надлежащих государственных похоронах для Ахмеда.

Через десять дней Болад вернулся с правдой об Ахмеде. Хубилай впал в ярость и перевернул все с ног на голову: «Ван Чжу был совершенно прав, убив его!» Он приказал арестовать по всей империи членов клана Ахмеда и его помощников. Все сделанное им переделывалось, а все, чем он владел, было конфисковано.

Проводившие дознание следователи сделали в буфете у Ахмеда странную находку: два выделанных куска человеческой кожи, «оба с остатками ушей», и предположили, что Ахмед делал крайне скверные вещи с какими-то из своих жертв, следуя некой странной практике. Когда следователи допросили домашнего евнуха, хранившего ключ от этого самого буфета, тот сказал, что не знает, для чего эти кожи, и загадочно добавил: «Если на них ставили престол духов, когда читали заклинания, то ответ получали очень быстро». Чем бы там ни занимался Ахмед, эта деятельность не имела никакого отношения к исламу. Следователи подозревали тут отправление какого-то темного культа, и их подозрения окрепли, когда они обнаружили два шелковых свитка с нарисованными на них изображениями всадников, окружающих шатер, при этом размахивая саблями и целясь из луков с таким видом, словно нападают на кого-то в шатре. Что бы это значило? Никто не знал, но художника выявили и казнили, просто на всякий случай. Эти тревожащие детали вдохновили много разговоров о магии, и этим объясняется замечание Марко Поло, что Ахмед «околдовал великого хана, так что тот верил всякому его слову, слушался его и делал по его желанию».

Чужих жен и дочерей из его гарема отправили по домам, похищенное имущество вернули, рабов Ахмеда освободили, стада разделили, а оставшихся назначенцев — 581 человека — уволили. Той же осенью казнили четырех сыновей Ахмеда. Хусейна, правителя Пекина, в качестве добавочного поношения замариновали, в то время как с тела одного из его братьев содрали кожу. О преступлениях Ахмеда объявили во всеуслышанье. Последовали и другие казни, в том числе казнь его помощника по Секретариату, выдвинутого им мусульманина, который в обмен на это назначение предоставил дочь для гарема Ахмеда.

После убийства Ахмеду устроили государственные похороны. Через пять недель Хубилай приказал вскрыть его гробницу, принародно обезглавить труп, а потом выбросить останки за главные северные ворота Пекина на съедение собакам. Как лаконично сообщает «Юань Ши»: «Чиновники, знать и простолюдины собрались посмотреть и выразили одобрение».