НЕ ХЛЕБОМ ЕДИНЫМ…

НЕ ХЛЕБОМ ЕДИНЫМ…

Примерно треть декларации о деятельности правительства ДКР, принятой сразу после его сформирования, была посвящена образованию. Документ гласил: «Совет Народных Комиссаров, возлагая главную работу по народному просвещению на рабочие культурно — просветительские организации, приступит к учреждению Советов народного образования, к широкой постановке внешкольного образования и дошкольного воспитания и в первую очередь к созданию обширных колоний для детей трудовой бедноты, к введению всеобщего бесплатного обучения и переустройству школы на началах однотипности трудового принципа самоуправления учащихся и политехнического образования»[583].

Ответственность за это направление работы была возложена на наркомат народного просвещения Донецкой республики, возглавляемый Михаилом Жаковым. Тот буквально на следующий день после опубликования вышеназванной декларации публично обратился к представителям культурно — просветительских, общественных, профсоюзных организаций и партий с призывом собраться 21 февраля на «совещание по организационным вопросам в деле народного просвещения»[584].

Жаков Михаил Петрович

Родился в 1893 г. Большевик с 1911 г. Историк. Профессор.

Биография этого наркома ДКР наименее всего изучена. В Интернете даже гуляет байка о том, что Жаков являлся «родственником Ленина» (авторы легенды явно перепутали наркома с дальним родственником Ильича, который ныне является священнослужителем а России). Некоторые мемуаристы называли его «ростовским рабочим». При этом, судя по его деятельности, Жаков был одним из самых образованных деятелей ДКР. Выпускник Института Красной профессуры.

Вся его публичная деятельность связана с другим наркомом ДКР — Семеном Васильченко. Известно, что в 1915 г. они вдвоем, отбывая ссылку в Иркутске (Жаков служил в городской лаборатории), создали подпольным «Союз сибирских рабочих» и нелегально выпустили два номера газеты «Пролетарий», за что вскоре были арестованы и находились в иркутской тюрьме вплоть до Февральской революции.

Осенью 1917 г. Жаков уже является одним из лидеров большевиков Ростова, настаивает на объединении Донской области с Донкривбассом, вместе с Васильченко издает на Дону газету «Наше знамя». Являлся делегатом 11 Всероссийского съезда Советов, провозгласившего победу Октябрьской революции. Ему приписывают фразу, сказанную осенью 1917 г.: «Мы утопим в крови Каледина, если он пойдет на Ростов!» Однако бежать из Ростова пришлось Жакову, который с Васильченко прибыл в Харьков. В 1918 г. — один из редакторов «Донецкого пролетария», нарком просвещения ДКР. В марте вместе с Васильченко и Филовым вышел из Совнаркома, протестуя против идеи вхождения ДКР в состав Украины.

В конце 1918 г. уже появляется в Казани (был секретарем райкома и губкома). С 1921 г. — в Ростове, служил в обкоме. С 1922 г. (с перерывами, вызванными арестами) — на преподавательской работе в Институте истории Комакадемии, автор воспоминаний о революции, книг по доклассовой истории (например, «Отражение феодализма в Мэн — цзы»),

В 1928 г. был исключен из партии за троцкизм, восстановлен в партии и в институте в 1929 г. после личного приема у Сталина. Расстрелян в 1936 г. как «матерый троцкист», «террорист» и «критик теории Энгельса о происхождении первобытного общества».

Наброски структур наркомата

Уже на IV областном съезде Жаков собственноручно набросал просвещения, сделанные наркомом М. Жаковым несколько вариантов схем структуры наркомата (эти черновики сохранились в архивах)[585]. На заседании областного комитета ДКР 18 февраля предложенная Жаковым структура была утверждена. При наркомате создавалась областная комиссия по народному образованию, которая состояла из ряда отделов, включая отделы внешкольного и дошкольного образования[586].

19 февраля нарком просвещения освободил от занимаемой должности попечителя Харьковского учебного округа профессора Ивана Красуского, взяв его обязанности на себя[587] (злая ирония судьбы: в конечном итоге коммунист Жаков и кадет Красуский были расстреляны примерно в одно и то же время). А 9 марта Жаков опубликовал обширную инструкцию местным комиссарам и комиссиям народного просвещения. Этой инструкцией под страхом трибунала он запрещал вмешательство представителей городских дум или земских учреждений в работу комиссаров образования, назначенных местными советами. Комиссары по делам образования наделялись широкими полномочиями для решения текущих проблем, связанных с функционированием учебных заведений и финансированием их деятельности.

«Надо действовать быстро и решительно, в большом масштабе, — указывал в инструкции Жаков. — Необходимо совещаться с учителями и вовлекать их самих в работу. Однако полагаться исключительно на организованность и революционность работников в деле народного просвещения, к сожалению, не приходится большей частью даже в области отстаивания их собственных нужд. Учителя должны быть настолько же обеспечены, как и другие интеллигентные работники. Их свободное время нужно использовать для культурной работы в широких массах, а не для растраты последних сил на частные уроки из — за куска хлеба»[588].

Главной проблемой наркомата, как и во все времена, была постоянная нехватка средств, выделяемых на образование. 15 марта 1918 г. Совнарком ДКР перечислил ведомству Жакова 200 тыс. рублей, чего было недостаточно. Поэтому содержание учебных заведений частично покрывали местные советы — кто как умел. К примеру, Екатеринославский совет для содержания школ ввел дополнительный налог на рестораны — по 20 % с каждого счета клиента. На ряде крупных заводов рабочие договорились отчислять по 0,5–1 % своей зарплаты на содержание школ и дошкольных заведений[589].

Из — за проблем, связанных с содержанием и отоплением школ, Жаков 22 февраля был вынужден издать приказ о сокращении учебного года хотя бы для выпускников: «Ввиду создавшихся тяжелых экономических условий, полной непродуктивности занятий в настоящее тяжелое время и нужды в интеллигентных силах предписываю педагогическим советам закончить занятия в выпускных классах… и выдать полные аттестаты по образцу прошлого года не позже 14 марта сего года»[590].

Но вместе с тем власти ДКР боролись против попыток закрывать школы на местах. Исполком Екатеринославского совета 25 февраля принял постановление, в котором предупреждал, что закрытие школ «будет считаться саботажем» и пригрозил виновных «наказать со всей суровостью законно революционного времени»[591].

Как бы тяжело ни было в тот период, но находилась возможность открывать новые школы. Так, была открыта школа на Сорокинском руднике, поначалу располагавшаяся в бараке, открылась средняя школа в селе Кабанское Купянского уезда[592].

В те дни по всей России велась дискуссия по поводу того, какой должна быть новая «пролетарская» школа. Конечно, образование виделось бесплатным, что и было закреплено в Донецкой республике. Но из столицы России ставилась задача «смести буржуазную школу со всеми ее формами, содержанием, с ее учебниками и буржуазным преподавательским персоналом», «создать истинную народную школу, которая воспитала бы не сторонников и заступников капитала, не прислужников буржуазии, не рабов ее, а сознательных социалистов — интернационалистов». С этой целью в школах России и, само собой, Донецкой республики отменялись телесные наказания, а заодно с ними отменялись и домашние задания. Это объяснялось так: «Учителя должны вести более разумную и интенсивную работу в классе, что устранит перегруженность учеников работой и откроет им возможность к постепенному и, главное, своевременному самоопределению. Задавание уроков на дом не дает простора и свободы выбора детскому развитию»[593].

Правда, Жаков, соглашаясь с установками из центра о ненужности домашних заданий, все — таки более демократично выносил окончательное решение данного вопроса на усмотрение педсоветов, призывая их в марте: «Ввиду наступления весны, когда здоровый воздух особенно действует на детей, укрепляя их силы, с одной стороны, и ввиду всех обстоятельств военного и революционного времени, тяжело отражающихся на здоровье и состоянии духа детей, с другой, — прошу педагогические советы обсудить вопрос о возможности хотя бы в младших классах всех учебных заведений установить порядок прохождения курса только в классе, без задавания уроков на дом»[594].

Что не подлежало обсуждению, так это отмена преподавания иностранных языков в начальных школах и полное прекращение преподавания латыни. В некоторых районах Донецкой республики творчество местных представителей власти пошло еще дальше — так, комиссар образования Изюмского совета предложил педсовету местной гимназии прекратить преподавание истории, поскольку учитель, по его мнению, «неверно освещал события и тем воспитывал молодежь в антипролетарском духе»[595]. Справедливости ради надо заметить, что Жаков подобные инициативы не поддерживал и осуждал.

А вот против появления в школах прообраза будущих политинформаций нарком не возражал. 22 февраля 1918 г. культурно — образовательная комиссия Екатеринославского совета постановила: «Ввести в последних классах мужских и женских средних учебных заведений политические собеседования по 1 часу в неделю»[596]. Правда, сомнительно, что данное начинание удалось выполнять с подобной регулярностью — вряд ли учителя гимназий были настолько «политически подкованы», чтобы по часу объяснять учащимся преимущества социализма над царизмом, а у большевиков вряд ли хватало ресурсов для того, чтобы раз в неделю охватывать своими лекторами все школы Екатеринослава.

Очень толерантно власти ДКР относились к языку обучения в школах. Современный украинский историк Олег Поплавский довольно категорично утверждает: «Острые споры велись на протяжении непродолжительного периода существования Донецко-Криворожской республики вокруг использования украинского языка в государственном строительстве». Правда, историк не уточняет источников для столь смелого утверждения. Все, что он приводит в подтверждение своих слов о «негативном отношении большевистской верхушки республики к развитию украинского языка», являются слова В. Затонского (который, кстати, принадлежал к «верхушке» Цикуки, а вовсе не ДКР): «В Украинской республике, которая действительно стала народной, все национальности имеют одинаковые права. Государственный язык уничтожается. Каждый имеет право пользоваться тем языком, который он считает лучшим»[597]. Но дело в том, что в этой тираде, которая, по мнению Поплавского, должна служить подтверждением его тезиса о негативном отношении к украинскому языку в ДКР, содержится, скорее, противоположная мысль. Ведь государственным языком в России был русский! Соответственно, Затонский говорил об уничтожении государственности русского языка, а не украинского.

На самом деле, все документы показывают, что никакой особой дискуссии в «верхушке» ДКР по поводу украинского языка не было. Ведь не считать же «дискуссией» на языковую тему слова Магидова о том, что большевикам надо «читать газеты и… говорить не латинским языком, а русским о назревании забастовки на заводе»[598]. Против насильственной украинизации школ еще в ноябре 1917 г. высказался Артем, который на пленуме обкома Донецко-Криворожского бассейна указал на призывы (даже не действия!) сторонников Центральной Рады: «В целом ряде случаев в Екатеринославской губернии хотят насильственно украинизировать школу, несмотря на протесты родителей». При этом он разъяснил, что вовсе не против открытия украинских или каких бы то ни было иных школ: «Мы за то, чтобы всякой группе, желающей учить детей на определенном языке, была дана школа. Но мы против царской политики отнятия школ». И этот подход, кстати, не вызывал особых дискуссий не только среди «большевистской верхушки», но и среди иных политических партий региона[599].

Наоборот, в Донецкой республике разрешили открывать школы на любом языке. И никаких протестов Жакова или его ведомства против открытия в селах Харьковской губернии украинских школ зафиксировано не было. Другое дело, что быстрая украинизация земских школ, как отмечала местная пресса, «оказалась делом не легким, главным образом потому, что на рынке не оказалось учебных руководств на украинском языке, которые вполне удовлетворили бы учащихся». Ну, так их не было на тот момент и в природе, этих «учебных руководств»[600].

И тем не менее, украинские школы или классы в Донецкой республике открывались по первому требованию родителей и уездных земств. В конце февраля 1918 г. только в Богодуховском уезде преподавание на украинском языке велось в 25 школах, а в Харькове впервые была открыта гимназия с украинским языком обучения[601]. Единственный принцип, который исповедовало руководство ДКР в отношении выбора языка школ и учебных заведений, — это отсутствие насилия над учениками и их родителями, вольных выбирать между различными языками. И какие бы то ни было дискуссии по этому поводу в исторических источниках не обнаружены. Скорее всего, Поплавский решил вставить сей пассаж, исходя из тех штампов, которые последние годы активно насаждаются в украинской исторической и политической литературе: большевики (они же «москали») обязательно должны были не любить украинский язык и бороться против него. Факты же свидетельствуют о том, что в языковом вопросе большевики образца 1917–1919 гг. проявляли куда больше толерантности, чем УНР или Деникин. Что не помешало им в 1920–е начать дикую украинизацию.

Несмотря на короткий срок работы наркомпроса ДКР, тот развернул довольно широкую деятельность по ликвидации неграмотности среди взрослого населения — как отмечалось выше, в крупных городах региона до 1914 г. ситуация была не столь катастрофична, как в селе. Однако в ходе Первой мировой войны и революций на шахтах и заводах появилось немало новых выходцев из деревни, из — за чего процент грамотности снизился и в городах.

Руководство Донецкой республики считало для себя делом чести организацию курсов и школ для рабочих и крестьян. Жаков определял задачи наркомата так: «Взяться немедленно же за борьбу с безграмотностью и невежеством взрослого населения… Надо организовать интеллигентную молодежь для такой подготовки, а пока открывать бесплатные вечерние школы и курсы». К концу февраля только в Харькове было открыто больше 20 учебных заведений, в которых грамоте обучалось около 2 тыс. граждан старше 18 лет. По инициативе властей республики даже был создан Союз учащихся средних учебных заведений для взрослых. 28 февраля в Харькове открылись двухмесячные курсы по организации обучения взрослого населения, на которых обучались 87 человек. В Краматорске, Луганске, Юзовке, Дружковке, Ахтырке и других городах бассейна открылись народные университеты и рабочие клубы[602].

В своей инструкции учителям Жаков признавал: «В области дошкольного воспитания и помощи детям, принимая во внимание отсутствие средств и подготовленного персонала, сейчас вряд ли придется говорить о правильной постановке яслей, приютов, мастерских, школ, детских клубов, площадок и садов в широком масштабе, а между тем безработица и голод требуют именно широкого масштаба». В этой связи он рекомендовал «обратить внимание на широкое развитие детских летних колоний, хотя бы для самых несчастных детей, реквизируя для этой цели дачи, особняки, занимая расположенные в хорошей местности казармы»[603].

Вместе с тем, в отдельных районах республики нашли возможность открывать и новые детские сады. Так, в Харькове был открыт первый пролетарский детсад. В Мариуполе местный совет выделил на это 12375 рублей, благодаря чему было открыто 4 садика. В Берестово — Богодуховском подрайоне Донбасса был открыт детский клуб. По сути, закладывалась новая система дошкольного образования в крае[604].

Даже современные критики Донецкой республики, оценивая ее деятельность в образовательно — культурной сфере, вынуждены признать: «За короткое время ее существования, невзирая на огромные трудности, была проведена значительная работа в этом направлении. В частности, ликвидирована старая и начато создание новой системы образования, открыт доступ населения региона к нетленным сокровищам духовности и культуры»[605].

Что не должно было обсуждаться, так это отделение школы от церкви и запрет на преподавание Закона Божьего — этот вопрос был оговорен специальным декретом Всероссийского Совнаркома от 21 января 1918 г., а потому имел силу закона. Старая школа осуждалась за «использование религии в направлении порабощения духа ребенка». 26 февраля наркомат Жакова во исполнение Всероссийского декрета запретил преподавание религиозного вероучения в учебных заведениях всех видов и велел уволить всех его учителей. В противном случае нарком грозил лишить финансирования те школы, где данное решение не будет выполнено[606].

Однако, вопреки воле большевиков, этот вопрос как раз вызвал бурную дискуссию и в обществе, и в учительской среде. Если по поводу изъятия латыни из программ обучения никто в ДКР особенно не возмущался, то «антирелигиозное» распоряжение Жакова представители учеников и учителей Харькова в конце марта подвергли осуждению, приняв следующую резолюцию: «В согласии с родительскими комитетами собрание делегатов средних учебных заведений г. Харькова заявляет, что, ввиду высокого значения Закона Божия в системе среднего образования, возможность устранения его из школы совершенно исключается… Собрание находит совершение в стенах школы религиозных обрядов и богослужений, при отсутствии элементов принудительности, вполне уместным… В применении к данному моменту делегатское собрание полагает, что преподавание Закона Божия до конца текущего учебного года, во всяком случае, продолжится, и вознаграждение законоучителям будет выдаваться на прежних основаниях»[607]. Редкий случай непослушания распоряжениям наркомпроса ДКР со стороны учительских коллективов. Учитывая, что через полторы недели после этого решения в Харьков вступили немцы, вряд ли Жаков успел отреагировать каким бы то ни было образом на сей демарш.

Отношения с церковью у властей ДКР были натянутыми. Большевики учитывали тот факт, что православная церковь, несмотря на постоянную ее критику в прессе, сохраняла серьезное влияние на общественное мнение, которым ленинцы тогда дорожили, а потому старались не нападать на нее открыто. К февралю 1917 г. только в Харьковской епархии насчитывалось 1063 церкви и 12 монастырей[608].

Покровский мужской монастырь в Харькове

Главным камнем преткновения был вопрос, связанный с постоянной посылкой в различные монастыри сирых и убогих со всей республики. В архивах сохранилось немало записок наркома по делам управления С. Васильченко о том, что тот или иной монастырь обязан принять, обустроить, накормить очередную партию нищих просителей. Понятно, возможности монастырей по приему этой категории лиц тоже были ограничены. В конце концов, в 20–х числах марта Покровский мужской монастырь отказал в приеме очередного бедняка, присланного Васильченко (тот написал, что этим бедняком был «солдат — инвалид, лишенный всяких средств к существованию и осужденный на голод»).

В итоге Васильченко направил в монастырь комиссию, которая якобы выявила следующее: «В специальных помещениях Покровского монастыря находится: 10 выездных лошадей с упряжью, 7 карет, из которых две находятся в употреблении, остальные стоят в сарае, 4 легких экипажа. Монахи занимают в разных корпусах кельи. Часть келий заняты посторонними. Казначей занимает две комнаты, настоятель 4 комнаты, епископ 3 комнаты. Всего в монастырях с прислугой и посторонними оказалось 60 человек. Между тем, из опроса братии выяснилось, что продуктов первой необходимости по карточкам берется в монастырь на 90 человек».

На следующий день аналогичный отчет поступил из другого харьковского монастыря — Куряжского. Там Семена Васильченко возмутило обилие самоваров (на каждого инока по самовару и к тому же 52 «свободных» самовара в амбаре). И на этом основании нарком ДКР постановил закрыть Покровский православный монастырь, переведя его монахов в Куряжский монастырь, лошадей и экипажи «отобрать в собственность республики», а помещения Покровского монастыря «обратить на нужды комиссариата просвещения и создание детского питомника». Не повезло и монахам Куряжского монастыря, у которых Васильченко повелел изъять 80 самоваров «и раздать их по школам, где введены завтраки для детей или в народные чайные». Все это Васильченко велел исполнить коменданту города большевику П. Кину[609].

28 марта в Покровском монастыре собралась многолюдная толпа верующих из различных приходов Харькова. Епископ Неофит (Следников), зачитавший указ наркома, выступил с пространной речью о значении монастыря для края и указал, в частности, что именно здесь хранится главная святыня Харькова — Озерянская икона Божией Матери. Священник поведал публике, что к нему уже приходили от коменданта Кина люди, которые потребовали в течение ближайшего времени переселить монахов в другое место. Кроме того, монахи пояснили, что действительно получают продуктовых карточек больше в связи с тем, что используют их для кормления постояльцев монастырской гостиницы. Митинг выбрал делегацию из представителей от каждого прихода, которой было поручено идти просить «этих жестоких людей» отменить распоряжение Васильченко. Как писала пресса, «речи ораторов прерывались плачем многочисленного народа». Кроме того, публике сообщили, что в Куряжском монастыре была отбита попытка реквизиции самоваров — якобы 27 марта «в монастыре ударили в набат, собралась толпа окрестных крестьян, которая не дала возможности осуществить реквизицию».

Озерянская икона Божией Матери

29 марта толпа верующих взяла Покровский монастырь в осаду. Как обычно, крайними сделали евреев, не имевших отношения к распоряжению Васильченко. Как писала газета «Возрождение», «не обошлось без эксцессов: толпой был избит неизвестный, в речах коего были усмотрены выпады против церкви». А чуть позже «толпой были избиты двое неизвестных, случайно проходивших мимо монастыря». На следующий день по поводу этих избиений харьковский «Бунд» сделал заявление в областном совете: «В связи с декретом т. Васильченко о выселении монахов из Покровского монастыря ведется антисемитская пропаганда. Двух евреев избили. Нужно принять меры к разъяснению декрета»[610].

В связи с этими эксцессами в два часа дня к монастырю прибыл отряд матросов во главе с неким Симушкиным. Вот как трогательно описывала общение матроса с верующими пресса: «Отряд был встречен толпой враждебно. Женщины, среди которых было много интеллигентных дам, начали упрекать Симушкина и рвать его платье. Симушкин заявил, что отряд будет защищать население от эксцессов черни и относится с уважением к религиозным чувствам народа. Толпа успокоилась».

Вскоре к монастырю прибыл руководитель боевого отряда милиции Харькова Санович, который с митрополичьего балкона заявил: «Даю вам слово, что реквизиция будет отменена: ни одна чаша не будет вынесена, ни одна лошадь не будет уведена». Настроение толпы по отношению к большевикам сразу переменилось: «Толпа устроила отряду овации. Женщины плакали, падали на колени и целовали матросам руки. Какой — то седовласый священник поклонился матросам в пояс»[611].

31 марта наместник Покровского монастыря архимандрит Рафаил лично поблагодарил Сановича и Симушкина за «защиту монастыря и успокоение взволнованной толпы». Санович заверил, что «всегда будет защищать народные святыни от всяких поползновений черни»[612]. Собственно, на этом история с самой громкой попыткой реквизиции церковного имущества в Донецкой республике завершилась. Покровский монастырь был оставлен в покое.

Не выступали большевики ДКР и против религиозных праздников. Официально республика их не отмечала, но и не препятствовала обрядам и праздникам верующих. Зато активно обсуждались вопросы о новых светских праздниках. Например, на заседании областного исполкома Советов 18 февраля было предложено объявить всеобщим праздником следующий день — годовщину освобождения крестьян от крепостного права. Однако члены исполкома «ввиду исключительности момента и необходимости для страны фабрикатов производства, высказались против этого праздника»[613].

Единственным праздником, который успели отметить в Донецкой республике, была годовщина Февральской революции — тогда ее даже большевики не называли буржуазной, считая очень даже социалистической и называя «важной вехой в истории России». Вторник 12 марта был объявлен выходным днем, даже несмотря на то, что стране необходимы были «фабрикаты производства», а исполком Харьковского совета строго — настрого велел всем предприятиям и учреждениям: «Занятия и работы производиться не должны». Вместо этого различные партии решили проявить солидарность и устроить сразу четыре объединенных митинга в одном только Харькове — в Коммерческом клубе, в театре «Муссури», в Рабочем доме и в Народном доме. Такое единение харьковских большевиков, меньшевиков, анархистов и эсеров не демонстрировалось ни до, ни после этого праздника[614].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.