Глава I. Революционный хаос. Керенский

Глава I. Революционный хаос. Керенский

Несмотря на то что за годы войны, предшествовавшие революции, кадры нашей армии сильно поредели и войска, пополненные значительным числом запасных старших сроков службы, больше походили по своему характеру на милицию, нежели на регулярную армию, — что впрочем к этому времени имело место во всех воюющих государствах, — и несмотря на то, что революционная пропаганда — вопреки принятым строгим мерам, — всё же проникала на фронт, настроение войск на фронте, непосредственно перед революцией, было вполне удовлетворительно, дисциплина достаточно крепка, и у командного состава не было сомнения в том, что войска мужественно и без всяких колебаний исполнят любую оперативную задачу.

Но стяжавший себе столь печальную славу «приказ № 1» Петроградского совета солдатских и рабочих депутатов, освобождавший войска от подчинения своим начальникам и в корне нарушивший самые основы воинской дисциплины, имел катастрофическое влияние на боеспособность армии. Переданный по беспроволочному телеграфу, он в один момент стал известен по всему фронту и мгновенно уничтожил в войсках дисциплину, послушность своим начальникам и сознание своего воинского долга.

В войсковых частях образовались солдатские комитеты, присвоившие себе право критики и утверждения не только административных, но и оперативных распоряжений командного состава; началось преследование солдатами офицеров, не пользовавшихся их симпатиями, каковые в некоторых случаях сопровождались насилиями и даже убийствами; быстро распространившиеся слухи о разделе помещичьих и казенных земель между крестьянами побудили солдат в массах покидать фронт, чтобы «не опоздать» к этому разделу; под влиянием злонамеренной пропаганды началось во многих местах фронта братание с противником.

Во мгновение ока развернулась во всём своем трагизме картина позорного развала военной мощи Великой Империи.

Злейший враг России не мог бы придумать более действительного способа для моментального уничтожения ее военной мощи, чем тот, который придумали составители своего «приказа № 1».

При этом особо знаменательно то, что этот приказ был первым и последним — никаких других «приказов» за ним не последовало, из чего нельзя не заключить, что единственной целью его авторов было именно желание уничтожить одним ударом русскую военную силу, а это, несомненно, было им внушено врагами России и русского народа.

Позора этого изменнического деяния ничем и никогда не смоют с себя его авторы.

Дабы не задерживать процесс быстрого развала нашей армии, немецким войскам на фронте было приказано ни в коем случае не предпринимать никаких операций, а всеми силами стремиться ускорить этот развал путем братания, пропаганды о мире и даже путем подкупов.

Тут, конечно, не может не возникнуть вопрос, по каким причинам процесс распада нашей армии имел такой поистине молниеносный характер.

На это имело, конечно, большое влияние всеобщее утомление затянувшейся войной. Однако, несмотря на это, армии других, участвовавших в войне стран, хотя в них и случались вспышки неповиновения, не утратили своей боеспособности, ибо эти вспышки были, как сие имело место, например, во Франции, в корне подавлены решительными мерами твердой правительственной власти.

Затем известное влияние на быстроту распада нашей вооруженной силы имело слабо выраженное в наших народных массах, а следовательно, и в войсках сознание своего патриотического долга в широком смысле этого понятия, что является следствием недостаточной степени просвещения и гражданского самосознания.

Наконец — а это, быть может, и было самое главное — не только рядовыми офицерами, но и высшими начальниками, овладел с начала революции как бы полный «паралич воли», вследствие чего командный состав в своем большинстве не проявил достаточной энергии для борьбы с революционным развалом в армии. Явление это в среде рядового офицерского состава может быть отчасти объяснено тем, что к началу революции большинство кадровых офицеров выбыло уже из строя, и их убыль была пополнена офицерами из запаса, принадлежавшими в большинстве случаев к тем слоям русского общества, которые были наиболее подвержены влияниям революционных идей и обладали значительно меньшей «воинской» стойкостью, чем кадровые офицеры. Что же касается высшего командного состава, то этот «паралич воли» перед революцией может быть объяснен единственной надеждой, что революция выведет Россию из того безнадежного состояния, в которое ее привела губительная внутренняя политика престола. Но как бы то ни было, этот всеобщий «паралич воли» наиболее ярко выражался в душевном состоянии нашей вооруженной силы в начале революции и был одной из главных причин столь быстрого процесса потери ее боеспособности.

Когда же после первых дней «революционного угара» стало ясно, к каким еще худшим последствиям, чем политика престола, приведет Россию революция, командный состав спохватился: но было поздно — остановить этот процесс распада армии было уже невозможно.

Из этого ясно видно, какое отрицательное влияние на процесс распада нашей вооруженной силы имела пагубная внутренняя политика престола, ибо она была единственным источником «паралича воли» командного состава в начале революции.

* * *

При том состоянии, в какое пришла наша вооруженная сила после прихода к власти Временного правительства, не могло быть и речи о каких бы то ни было активных боевых операциях. Вся деятельность командного состава была направлена на то, чтобы, елико возможно, задержать распад вооруженной силы и удержать солдат на фронте.

Но тут командный состав столкнулся с противодействием советов солдатских и рабочих депутатов, преодолеть которое он оказался не в состоянии. При этом командный состав не мог рассчитывать на поддержку правительства, которое само было поглощено борьбой с демагогической деятельностью Петроградского совета солдатских и рабочих депутатов и в этой борьбе постоянно вынуждено делать уступки демагогам.

При таких условиях оперативная работа верховного командования прекратилась, и вся его деятельность сосредоточилась на том, чтобы убедить Временное правительство в необходимости поддержать командный состав в деле восстановления дисциплины в войсках и настоятельной необходимости в связи с этим ограничить демагогическую деятельность советов солдатских и рабочих депутатов.

Однако все старания верховного командования в этом направлении оказались безуспешными.

Да это было и неудивительно, ибо верховное командование потеряло после революции свой бывший авторитет. Так же как и большая часть командного состава, Ставка капитулировала перед революцией, и воля ее также была парализована.

Это было отчасти следствием идеологии и умонастроений того личного состава Ставки, при котором началась революция.

Как уже было отмечено во II части настоящих воспоминаний, этот личный состав, не представляя собой сплоченного единой волей и мыслью тела, не был способен вступить в борьбу с революцией, как это, несомненно, бы сделал личный состав Ставки великого князя Николая Николаевича, который решительно повел бы эту борьбу до конца, не щадя ничего.

Вместо того чтобы вступить в борьбу с революцией, личный состав Ставки надел красные банты и в процессии под предводительством начальника штаба покорно отправился на загородное поле у Могилева для участия вместе с населением в манифестации в целях прославления торжества революции, организованной Могилевским советом солдатских и рабочих депутатов, который был образован после успеха революции неизвестно откуда взявшимся подпрапорщиком еврейского происхождения и какими-то полуинтеллигентными демагогическими «орателями».

И с той поры начался «крестный путь» Ставки. Все ходили, как потерянные; всех подавляло сознание полного бессилия, и у всех кружилась голова перед открывшейся под ногами революционной бездной. Почва под ногами уходила; не на что было опереться.

В связи с провозглашенным Временным правительством правом синдикального объединения даже в армии и флоте, чем как бы было легализировано существование советов солдатских и рабочих депутатов, в Ставке была сделана попытка образовать, по примеру Петрограда, объединение офицеров; но это объединение вскоре после своего учреждения распалось, ничего не достигнув.

Немало также способствовало падению авторитета Ставки и то обстоятельство, что за пять месяцев существования Временного правительства на посту Верховного Главнокомандующего сменились пять лиц: генералы Алексеев, Брусилов, Корнилов, Духонин, и даже адвокат по профессии А.Ф. Керенский.

Из этих пяти Верховных Главнокомандующих один лишь Корнилов сделал, как известно, попытку вступить в борьбу с революцией, закончившуюся неудачей и заточением его в Быхове; генерал Алексеев, обессиленный болезнью, переживал ясно на нем видимый душевный слом и, не имея сил для этой борьбы, вскоре ушел с поста Верховного Главнокомандующего; генерал Брусилов и, конечно, А.Ф. Керенский вели на посту Верховного Главнокомандующего политику революционного характера, стараясь найти этим путем недостижимый компромисс с советами солдатских и рабочих депутатов; генерал же Духонин, назначенный перед самым концом Ставки, когда процесс развала вооруженной силы был, в сущности, уже закончен, был уже бессилен что-либо сделать и был, как агнец, принесен в жертву революции.

Особенно же способствовало падению авторитета Ставки то, что она тотчас же после революции обратилась в настоящий проходной двор.

Со всех сторон нахлынули в нее многочисленные депутации и депутаты разных советов и исполнительных комитетов солдат, рабочих, матросов и крестьян, снабженные какими-то «мандатами», написанными на клочках бумаги, не поддающимися никакой проверке. Все они носились с деловым видом по улицам Могилева, не выказывая чинам Ставки ни малейшего внимания, а, наоборот, во многих случаях смотря на них враждебно, и буквально врывались к нам в управления, где бесцеремонно рассаживались, не считаясь ни с чем и предъявляя нам самые абсурдные требования и проекты, касающиеся ведения войны, и даже вмешивались в оперативные вопросы.

Малейшие знаки нетерпения с нашей стороны, а тем более нежелание их выслушивать и удовлетворять их требования, вызывали с их стороны угрозы и обвинения в контрреволюции, которые нередко служили предметом обсуждения в местном совете солдатских и рабочих депутатов.

Временами эти депутации и депутаты собирались для обмена мнений в совершенно загаженных залах верхнего этажа губернаторского дома, где раньше жил Государь, и там на этих сборищах царил тогда настоящий бедлам.

Какой бы то ни было контроль над этими людьми, вторгнувшимися в место расположения Ставки, был совершенно невозможен, и потому в этой толпе проникали в Ставку разные подозрительные аферисты, шпионы, бывшие каторжники и даже умалишенные.

Верховное командование, из опасения навлечь на Ставку подозрение в контрреволюции и сопротивлении «завоеваниям революции», не решалось воспротивиться этому нашествию и старалось путем бесконечных разъяснений и увещеваний «ублажить» эту нахлынувшую на Ставку революционную орду.

Так как оперативная работа Штаба Верховного Главнокомандующего фактически прекратилась, или вернее была беспредметна, за неспособностью, а в некоторых случаях даже за нежеланием войск выполнять оперативные задачи, то об этой работе не приходится больше и говорить, ибо она была лишена всякой цели. Штаб Верховного Главнокомандующего обратился из повелевающего органа верховного командования в «уговаривающее» и «убеждающее» учреждение, лишенное авторитета.

Для суждения же о том хаотическом состоянии, в каком протекала работа Штаба после революции, приведу лишь несколько характерных эпизодов из тех, поистине кошмарных, времен.

* * *

Вскоре после отречения Государя адмирал А.И. Русин ушел со своего поста начальника Морского Штаба Верховного Главнокомандующего, и на его место был назначен вице-адмирал Максимов, прозванный во флоте, благодаря своему финскому происхождению, Пойка. Он говорил по-русски с ярко выраженным финским акцентом, отличаясь полной беспринципностью и громадным честолюбием, совершенно не отвечавшим его более чем ограниченным способностям. После убийства революционной чернью командовавшего Балтийским флотом адмирала Непенина и многих офицеров, Максимов повел на Балтийском флоте до крайности демагогическую политику, имевшую целью достичь своего избрания матросами на пост командующего флотом. Он этого и достиг ценой всяческих унижений и обратился на посту командующего флотом в послушное орудие матросских революционных комитетов, в среду которых втерлись немецкие агенты, имевшие целью совершенно разрушить боеспособность Балтийского флота и открыть этим немецкому флоту доступ к столице.

Принимая во внимание значение первостепенной важности для обороны столицы — главного центра революционной власти — сохранения боеспособности Балтийского флота, Временное правительство, отдавая себе ясный отчет в крайней опасности и вредоносной деятельности Максимова, пришло к заключению о необходимости убрать его с поста командующего флотом; но при первой же попытке оно натолкнулось на сопротивление матросских комитетов, которые решительно выступили в защиту своего ставленника и воспротивились его смене. Тогда Временное правительство, бессильное привести в исполнение свое решение, придумало «обойти» Максимова, сыграв на его честолюбии, и предложило ему пост начальника Морского Штаба Верховного Главнокомандующего. На это он согласился, и согласились также на это и матросские комитеты, польщенные назначением их ставленника на столь высокий пост.

Узнав о назначении Максимова, я доложил генералу Алексееву, что служить под начальством этого демагога и принимать участие в его зловредной деятельности не хочу, а потому прошу дать мне другое назначение; о том же я сообщил Морскому Генеральному штабу в Петроград для доклада Временному правительству Генерал Алексеев и Морской Генеральный штаб принялись меня уговаривать не уходить из Штаба в столь тяжелое время, где я служил с самого начала войны и был хорошо знаком с работой верховного командования, но я настаивал на своем.

Через несколько дней после этого Керенский, проездом на фронт для «уговаривания» какой-то взбунтовавшейся воинской части, остановился в Могилеве, и генерал Алексеев сообщил мне, что Керенский желает меня видеть.

Тут, в его вагоне на станции, я в первый раз увидел Керенского и имел с ним деловой разговор. Он сообщил мне, что Максимову дано понять, чтобы он не вмешивался в работу Штаба, о которой он не имеет понятия, что его назначение последовало для возвеличения заслуг матросов перед революцией, назначением их избранника на этот высокий пост. Мне же Керенский предложил вести далее работу, не обращая внимания на Максимова и не приводя попросту в исполнение его распоряжений.

На этих условиях я согласился остаться в Ставке; и действительно, в течение своего кратковременного пребывания на посту начальника Морского Штаба Верховного Главнокомандующего Максимов совершенно не вмешивался в дела Штаба, и я его даже редко видел, а все доклады делал помимо него, непосредственно Верховному Главнокомандующему и отправлял распоряжения за подписью последнего.

Как только Максимов был матросами забыт, что произошло, как во всех вообще революциях, весьма быстро, он был сменен, и решительно никто из избравших его матросов не подал даже голоса в защиту своего ставленника, так что его ликвидация произошла безболезненно, и он исчез, «растворившись» в революционном хаосе.

После его смены Морской Штаб Верховного Главнокомандующего был преобразован в морское управление Штаба Верховного Главнокомандующего, и я был назначен его начальником.

При первом знакомстве, в связи с назначением Максимова, с А.Ф. Керенским он произвел на меня впечатление человека, совершенно загнанного и изнемогающего под свалившимся на него бременем власти. При наступившем революционном хаосе и бессилии правительственной власти все почему-то обращались только к нему за разрешением самых разнообразных вопросов и буквально разрывали его на части; вокруг него, где бы он ни находился, носились какие-то растерзанные типы обоих полов; всё это в революционной экзальтации галдело, ожидая от Керенского каких-то «чудес».

Произошло это потому, что Керенский, человек с высшим образованием, отдавал себе всё же ясный отчет в том, в какую пропасть устремляется Россия под давлением разбушевавшихся революционных страстей; вместе с тем, будучи представителем революционных слоев общества, он не мог не удовлетворять их стремлений к «углублению» революции; умеренные же круги общества старались его использовать для задержания процесса революционного развала, в то время как революционные круги требовали от него обратного, то есть углубления революции.

Будучи сам порожден революцией, он, конечно, не мог вступить с ней в открытую борьбу, да и не обладал для этого соответствующими данными — тут нужен был бы по меньшей мере Ришелье или Наполеон; а потому он и вертелся между революционной демагогией и стремлением спасти Россию от угрожающей ей гибели.

Таким образом, ему не оставалось ничего другого, как «лавировать» и «уговаривать», ясным примером чего служит вышеприведенный случай с назначением Максимова, который вместе с тем открывает перед нами всё бессилие власти Временного правительства и его главы А.Ф. Керенского, стяжавшего себе меткое прозвище Главноуговаривающего.

* * *

Однажды, совершенно неожиданно, ко мне в управление пришел молодой морской офицер, бывший по службе на хорошем счету, и, мрачно на меня уставившись странным взглядом, сказал: «Я приехал сюда, чтобы объявить себя диктатором; скажите генералу Алексееву, чтобы он немедленно явился ко мне в гостиницу, где я буду писать основные законы; вас я пока решил оставить на вашем месте»… и вышел.

Было ясно, что он лишился рассудка, но непонятно было, каким образом он попал в Ставку; поэтому я навел справки по прямому проводу в Главном Морском Штабе в Петрограде, откуда мне сообщили, что этот офицер лишился рассудка под впечатлением убийств и преследований офицеров на Балтийском флоте, был помещен в психиатрическое отделение морской больницы в Петрограде, откуда убежал, и что Штаб просит препроводить его обратно в больницу в сопровождении санитаров.

Об этом было сообщено коменданту Ставки, который и распорядился о его препровождении в Петроград. В номере же гостиницы, куда он ушел после посещения моего управления, нашли несколько листов бумаги, исписанных параграфами «основных законов».

Однако этим дело не ограничилось.

Не прошло и нескольких дней, как этот же офицер неожиданно явился утром ко мне на квартиру, когда я был в своем управлении, и заявил моей жене, что приехал, чтобы меня убить. Моя жена не растерялась и, осторожно предупредив меня по телефону, сказала ему, что я вернусь домой лишь поздно вечером. Он не стал ждать и ушел.

Между тем контрразведывательное отделение Ставки, которое было мною об этом уведомлено, установило за ним наблюдение, причем оказалось, что его сопровождает какой-то человек, приметы коего совпадали с приметами разыскиваемого контрразведкой немецкого шпиона. Сразу же возникло подозрение, что этот сомнительный человек хочет использовать лишившегося рассудка офицера для каких-то своих целей. Этот сомнительный человек ожидал его на улице, пока он был у меня в квартире, и после они оба направились к губернаторскому дому, где жил генерал Алексеев, но по дороге завернули в ресторан, где лишившийся рассудка офицер начал буйствовать, разбивать обстановку и произносить бессвязные речи. Когда потерявшие след агенты контрразведки нашли его в ресторане, сопровождавший его сомнительный тип уже бесследно исчез.

Впоследствии к этому несчастному офицеру вернулся рассудок, и он нормально продолжал свою жизнь.

Этот случай показывает, до какой степени тяжело влияли на психику офицерского состава страшные на него гонения в начале революции и как повсюду ослабело исполнение служебных обязанностей, раз психически больной мог дважды беспрепятственно убежать из больницы, а также показывает, в каких тяжелых, подчас даже опасных, условиях протекала наша работа в Ставке.

* * *

Подтверждением того же служит нижеследующий случай.

9 июля меня вызывал к прямому проводу адмирал М.И. Смирнов, бывший тогда начальником штаба Черноморского флота, для чрезвычайно важного и срочного разговора.

Аппараты «Бодо» прямых проводов, связывающие Ставку с фронтами и Петроградом, находились в Могилевской почтовотелеграфной конторе. Разговор происходил следующим образом: собеседники, находившиеся у аппаратов на обоих концах прямого провода, диктовали разговор телеграфисту, который отстукивал его буквами на ленте аппарата и, конечно, точно знал содержание разговора.

М.И. Смирнов сказал мне, что матросские комитеты вынесли постановление отнять у офицеров их ручное оружие и явились к адмиралу Колчаку с требованием, чтобы он отдал им свою золотую саблю, полученную им за храбрость в Порт-Артуре во время войны с Японией. Колчак этому решительно воспротивился и выступил против них с горячей патриотической речью, не достигнув, однако, цели. Так как матросы продолжали в грубой форме настаивать на своем, М.И. Смирнов, опасаясь гнева адмирала и возможных в связи с этим катастрофических последствий, считал единственным выходом из положения немедленный вызов адмирала Колчака в Ставку.

Керенский, от которого этот вызов зависел, находился в это время в Петрограде, и я сказал Смирнову, что сейчас же передам ему об этом, а сам перешел к рядом стоявшему аппарату «Бодо» прямого провода с Зимним дворцом в Петрограде, где жил Керенский и происходили заседания правительства.

Керенского в Зимнем дворце, однако, не оказалось и никто не знал, куда он уехал. Между тем М.И. Смирнов вновь сообщил, что адмирал Колчак, после вторичного требования матросов, выбросил свое золотое оружие за борт, не желая его отдавать матросам, и что настроение матросов стало настолько угрожающим, что в любой момент может наступить катастрофа, а потому необходимо вызвать адмирала из Севастополя, не теряя ни минуты.

Тогда я решил, не ожидая ответа от Керенского, послать этот вызов за его подписью.

Тут у меня возникло сомнение, захочет ли передать вызов телеграфист, который ведь знал, что согласие на него не получено еще от Керенского, и который мог поэтому счесть этот вызов «контрреволюционным» деянием с моей стороны.

Раньше, до революции, такой вопрос не мог бы и возникнуть, ибо, конечно, телеграфист не посмел бы не выполнить приказания начальника одного из управлений штаба; но теперь приходилось считаться с его «воззрениями», тем более что именно телеграфисты, фельдшера, приказчики и тому подобные полуинтеллигенты составляли главный контингент советов солдатских и рабочих депутатов и всевозможных исполнительных комитетов.

Однако всё обошлось благополучно: вызов был передан, и матросская толпа убралась с флагманского корабля, а через несколько часов в Севастополе был получен вызов, за подписью Временного правительства, адмирала Колчака в Петроград, куда он в тот же вечер и выехал, чтобы в Севастополь больше не возвращаться.

После его ухода с поста командующего флотом мы потеряли господство на Черном море, и неприятельские суда, которые за всё время его командования ни разу не появлялись на Черном море, начали беспрепятственно на нем плавать и оперировать.

* * *

После того как немецкое командование убедилось в том, что наша армия потеряла свою боеспособность, началась ранней весной массовая перевозка немецких войск с нашего фронта на Запад, где подготовлялось генеральное наступление против наших союзников.

Крайне встревоженные этим, наши союзники требовали от Временного правительства через посредство своих социалистов, участников, так же, как и наши социалисты, 2-го Интернационала, немедленного принятия решительных мер, чтобы остановить переброску немецких войск на Запад.

Керенский, глава наших социалистов, не намеревался — надо отдать ему справедливость — уклониться от исполнения нами наших союзных обязательств и, стремясь елико возможно охранить честь России, хотел удовлетворить требования союзников.

Поэтому было решено предпринять издавна уже подготовленный прорыв на Юго-Западном фронте.

Керенский несколько раз ездил на тот участок фронта, где должен был этот прорыв осуществлен, и «уговаривал» назначенные для этой операции войсковые части, мужественно исполнить свой воинский долг.

Операция прорыва была предпринята в начале июля месяца в присутствии Керенского, и благодаря замечательной артиллерийской и инженерной подготовке, а также и благодаря значительной потере боеспособности австрийских войск фронт был пробит на широком участке, с которого австрийцы, не выдержав страшной артиллерийской бомбардировки, попросту бежали, так что наши войска беспрепятственно проникли в глубину их расположения на несколько верст, оставив далеко за собой всю укрепленную полосу австрийского фронта и выйдя в глубокий тыл всей системы обороны австрийцев в Галиции.

Полное поражение австрийцев было неизбежно, тем более что немцы до такой степени ослабили свой фронт в России перевозками на Запад, что никакой помощи им оказать не могли.

Но тут наши войска остановились, начали «митинговать» и, ссылаясь на большевистский лозунг «война без аннексий и контрибуций», категорически отказались идти дальше. И как ни старался Керенский и другие бывшие с ним социалисты сдвинуть их с места, им это не удалось.

Таким образом позорно пропал чрезвычайно благоприятный случай победоносно закончить войну, а австрийцы были спасены от неминуемого поражения.

Тут-то, с одной стороны, стало ясно, как близки были мы, не будь революции, к победе, а с другой стороны, тут же творцы революции воочию убедились, в какое позорное состояние привели их деяния нашу армию.

Тогда-то Временное правительство, убедившись, что путем «уговаривания» нельзя командовать войсками, вынесло решение о необходимости восстановить в войсках дисциплину и с этой целью назначило Верховным Главнокомандующим особо отличившегося на войне генерала Л.Г. Корнилова.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.