2. Где драгоценности царской семьи?
2. Где драгоценности царской семьи?
Семья Николая II увезла в 1918 г. свои ценности в сибирское изгнание, в Тобольск. Большая часть ценностей осталась там после того, как семью этапировали в Екатеринбург. ОГПУ неоднократно приступало к поискам. Самые успешные были в 1933 г. Материалы этого расследования лежат в архиве екатеринбургского управления ФСБ и, к сожалению, недоступны широкому кругу исследователей.
Ценности были вынесены из губернского дома, где содержались Романовы, тремя частями. История трех кладов — это еще и история людей. Тех, кто прятал, и тех, кто искал. Их поведение, поступки представляются даже более интересными, чем собственно детективная сторона сюжета, первая глава которого вообще выглядит на удивление быстрой и успешной.
«Тов. Юргенс (начальник оперативного сектора ОГПУ в Перми. — Авт.). Сообщаю тебе историю с ожерельем. В 1922–24 гг. в бытность мою в Тобольске велась разработка бывшего Ивановского монастыря (он от Тобольска, кажется, 7–8 км), было обнаружено… много имущества, принадлежавшего царской семье (белье, посуда, переписка Романова и т. п.)… Разработка затянулась, я ее передал с уходом в ГПУ в 25-м году. Желательно, чтобы это проверили и восстановили разработку…
27 XII 31. Малецкий».
Чем вызван запрос, на который отвечал Малецкий? Почему заброшены на шесть лет поиски? В деле, озаглавленном «Романовские ценности. Материалы по розыску…», объяснения нет.
Эти пятьсот страниц не похожи на законченное агентурно-следственное дело. Сброшюрованы отнюдь не в хронологическом порядке постановления об аресте, обрывки явно ключевых донесений, служебной переписки, протоколы допросов написаны в основном от руки, а то и карандашом, не больно грамотными следователями.
В сентябре — октябре 1933 г. начались допросы, а уже 20 ноября часть сокровищ найдена. Надо полагать, что до того, в 1932–1933 гг., шла эта самая оперативная разработка с помощью агентов, рыскавших по сибирским городам и весям и двум российским столицам, а эти тома — итог их тайной деятельности.
Женщина-осведомитель по кличке Литва и выявила в Тобольске камеристку знаменитой фрейлины Настеньки Гендриковой — Паулину Межанс, которая сообщила, что «у царской семьи было очень много бриллиантов и других ценностей, не оставленных в Ленинграде». Межанс «хорошо видела корону Александры Федоровны, она была вся бриллиантовая… шпагу в золотой оправе, ручка которой из червонного золота». Сообщила, через кого что выносилось. Далеко не все «хорошо виденное» было видено, но на благочинную Марфу Ужинцеву указано точно.
Шестидесятилетняя нищая Марфа (по допросной анкете «Неимущая», и она же — «валютодержатель») попыталась навести чекистов наложный след: сверток, мол, передал ей царский камердинер Чемодуров, он самолично и зарывал. Содержимым Марфа не поинтересовалась, хотя понимала, что «какую-нибудь ирунду» Романовы не носили. Только вот камердинер давно помер. Марфа привела на «примерное» место, оказавшееся, конечно, пустым. Не сама ведь прятала, запамятовала… Не себя она спасала, а человека, который по ее вине мог пострадать от супостатов.
Назавтра Марфу взяли под стражу, через несколько дней она дала дополнительные показания.
Рассказала, что носила семье государя яйца, молоко, перезнакомилась с челядью, потому и доверил ей Чемодуров перед тем, как увезли царя с царицей на погибель в Екатеринбург, сверток, велел передать игуменье. Незадолго до собственного ареста и смерти та отдала его Марфе, наказав хранить до поры, когда вернется «настоящая власть». Прятала его Марфа в колодце на огороде, в могилке на монастырском кладбище, и все семь лет дрожала, как бы не украли. От страха потеряла сон, аппетит, память и надумала все кинуть в Иртыш.
Пошла за советом к Корнилову, богатому рыбопромышленнику, у которого иногда домовничала. Шел 25-й год. Корнилов руками на нее замахал: «Что ты, что ты?! Установится порядок, тогда с тебя отчет спросят». Сам он долго отказывался, прежде чем решился схоронить в своем доме, в подполье, под кряжами у входа. Через три года Корниловы уехали из города насовсем, а Марфа в душевном беспокойстве продолжала «похаживать» теперь к горсоветовскому дому.
Об одном просила на допросе: чтоб ее признания на Василии Михайловиче не отразились, больно человек хороший и честный.
Тут же привезли из Казани в Свердловск чету Корниловых, он нарисовал план. Одно просил занести в протокол: что Марфа как следует места и не знала, потому как сам он перед отъездом из Тобольска указал его ей неточно.
Излишне, наверное, говорить, что и самого маленького брелока, медальончика из свертка, пока лежал в воде, в земле, взято не было.
Драгоценностей оказалось 197 на сумму 3 270 693 золотых рубля. Впрочем, оценщики — тоже малограмотны, вместо подписи стоят крестики. Кулоны, колье, браслеты, цепи, в том числе предметы уникальные, известные — бриллиантовая брошь в 100 карат, шпильки — 44 и 36 карат, подаренный турецким султаном полумесяц — 70 карат. В спецзаписке заместителю председателя ОГПУ Ягоде примечательна концовка: «Помимо этого в порядке выполнения данного Вам плана (500 тыс.) нами изъято четыреста восемьдесят восемь тысяч рублей. Операцию по изъятию ценностей продолжаем».
Существовал, думается, и план по драгоценностям, и соответствующее обязательство представительства ОГПУ по Уралу, которое вело дело. Однако далее везение кончилось, хотя народу уже было нахватано много и появилась достоверная информация еще о двух кладах. Но в разноречивых вариантах и догадках — в особенности тех, что касались четырех золотых шпаг и кинжалов, — назывались в качестве «сохранителей» разные лица и оба клада часто соединялись.
Одна версия: писец Кирпичников унес с бельем шпагу наследника, жемчуга, одетые великими княжнами ему на шею, и еще какой-то пакет. Шпагу передал царскому духовнику местному священнику Васильеву, которую тот то ли увез на дальнюю заимку, то ли колчаковцы при обыске отобрали. Остальное было у фрейлины — она за границей — и умершей монашки.
Вторая: шкатулка, попавшая через начальника царской охраны полковника Кобылинского к пароходовладельцу Печекосу. Он был поляк, католик. Распоряжалась отбором сама императрица, составлял списки, все распределял гувернер наследника Жильяр. Он успел уехать на родину в Швейцарию, Васильева и Кобылинского к 1933 г. уже не было на свете. Живые свидетели не молчат, но тайники никак не обнаруживаются.
В недостатке усердия чекистов обвинить нельзя. Работала типовая схема: допрос — арест — второй допрос, на котором признают, что на первом говорили неправду. Внутрикамерная разработка, провокации, угрозы: «Последний раз требуем рассказать советской власти тайны, скрываемые Вами… За сокрытие их с Вами будет суровая расплата, и не только с Вами и даже с родственниками в целом». Били? Смотрю на подписи жены полковника Кобылинского, а допрашивали ее, судя по материалам дела, 27 раз. Ясные поначалу, ровные буквы (почерк-то учительский, в Тобольске Клавдия Михайловна несколько месяцев обучала царских детей) день ото дня, месяц от месяца теряют твердость, превращаются в дрожащие закорючки.
Принцип следствия — ловить всех подряд. Ужинцева упоминает монашку Елшину, та — монашку Володину… И везет, везет их спецконвой со всех концов России — Тюмень, Омск, Бийск, Москва, Ленинград. Жены, дети, зятья, золовки. Домогаются от них подробностей, адресов, которых они не знают. У чекистов — план, дело на контроле Москвы. Пусть результата все нет, но сколько следственных действий выполнено!
Спору нет, царские богатства подлежали национализации. Не только по тогдашним, революционным законам, но и по нынешним — имущество выморочное, то есть оставшееся без прямых наследников. Однако порядочного человека ограничивают и другие законы — истории, веры, морали, превращавшие имущество в святыню.
Между тем человеческий вал, прошедший в 1933–1935 гг. через тюремный спецкорпус № 2, подхватил и слабых духом, и откровенных негодяев. Хотя, с другой стороны, есть ли право винить их! К тому же следователи могли понаписать в протоколе и то, чего не было.
Сын священника Васильева доносил на братьев, их жен. «Допускаю, что и моя мать была участницей… В Омске она сбывала в Торгсине золотые изделия».
Елшина: «В 1923 г. псаломщица Паршукова ночью уносила из монастыря корзину… там были мешочки, чем-то наполненные. Она до 1932 г. жила в Тобольске». Елшина заняла место умершей игуменьи. «Примерно в 27–28-м году поступило письмо из Эстонии на ее имя… Я письмо вскрыла… в котором Волков (бывший камердинер. — Авт.) извещал ее… Я это письмо через знакомую коммунистку передала в ГПУ с условием, чтобы по прочтении вернулось… Я здесь имела цель завязать с Волковым связь… а ГПУ бы за этим следило».
Кирпичников, который, по его словам, «при живности Николая Романова в Тобольске был в близких отношениях с ними, пилил дрова во время их прогулок», оказался мелким жуликом — в Екатеринбурге успел до расстрела «присвоить штук 15 мельхиоровых ложек, часть посуды с гербами и салфеток». Топил на допросах горничных, лакеев, фрейлин, среди которых укрывателей шпаги, «ожерельев» и бриллиантов не установили. От семейства Васильева проку оказалось мало. Предусмотрел батюшка, что попадья болтлива, ввел в курс событий приблизительно.
А вот сокровища, вверенные полковнику Кобылинскому, казалось, близки, почти взяты. Но нет! С ними связаны самые драматические события.
Гвардейский полковник Евгений Кобылинский, дворянин, фронтовик, был человек чести и долга, что подтверждает даже выписка из его расстрельного дела. «После февральской революции назначен начальником гарнизона Царского Села… принимал живое участие в сокрытии интимностей в семье Романовых… прятании концов при обнаружении трупа Распутина… продолжая служить государю и императору верой и правдой, терпя грубости и нахальство охраны, он сделал для царской семьи все, что мог, и не его вина в том, что недальновидные монархисты не обратились к нему, единственному человеку, который имел возможность организовать освобождение царской семьи…» В 1919 г. Кобылинским предлагали уехать за границу. Отказался. Расстрелян в 1927-м.
В 1934-м за полковника пришлось отвечать его жене. О чем она могла свидетельствовать? В шкатулке увидела «сплошную святящуюся массу» весом «не меньше двух килограммов». Нет, не заметила ни диадем, ни царской звезды. От нее добивались выдачи списка драгоценностей: «Какую цель Вы преследуете, скрывая его?» Тщилась доказать свою искренность, терзала память, извлекая из нее подробности тех страшных предотъездных дней: браунинг великой княжны Ольги в столе у мужа, коробочка с серебряными рублями — на последнем уроке передал царевич, просил закопать поглубже, а то монетки редкие.
В Орехово-Зуеве у Кобылянской остался один-одинешенек сын-школьник. Ее отпустили и снова забрали. Панический страх женщины за своего мальчика внушал чекистам некоторую надежду на приоткрытие тайны, ибо к тому времени из ее действительных держателей уже трудно было что-либо вытянуть. Константин Иванович Печекос лежал в больнице после попытки самоубийства. Его жена Анель Викентьевна покончила с собой, проглотив куски разломанной ложки.
На втором допросе Константин Иванович не скрыл, что дал полковнику и, значит, императору, клятву хранить молчание. Что, кроме пакета, получил кинжалы и шпаги. Держал у себя, а когда брат, тоже богатый купец, собрался бежать в Польшу, они вдвоем замуровали все в Омске, в стене собственного дома Александра, на шестом этаже. Там и царское, и братнино. Через границу перевезти было нельзя.
Четыре дня следователи ломали стены в доме по Надеждинской улице. На четвертый — Печекос, присутствовавший при сем явно бесполезном занятии, улучив момент, прыгнул из чердачного окна. Переломан таз, разбит позвоночник, но остался жив.
По российскому обыкновению, трагедию сопровождал фарс. Телеграммы из Омска в Свердловск от сотрудника ГПУ, сторожившего Печекоса в больнице: «По совету профессора приходится покупать ряд продуктов, а главное, портфейн, который “знакомый” пьет вместо воды… Переживаю большую нужду», «Шлите денег выздоровление».
Кобылянскую заставили написать письмо в больницу: «Константин Иванович, умоляю Вас отдать все, что Вам отдано… Подумайте о страдании всех людей, связанных с этими вещами». Печекос молчал. Кончилось тем, что выпустили с подпиской о невыезде. Следили за ним до конца 1960-х гг.: не сможет же бывший купец устоять перед соблазном баснословного богатства, как-нибудь выдаст себя.
Всех фигурантов постепенно освободили с той же подпиской, под надзор и слежку. В 1937–1938 гг., надо полагать, большинство «устранили». Само дело перед войной сдано в архив, поскольку «представляет оперативную ценность», но «в настоящее время использовано быть не может». Кладов, кроме Марфиного, так и не нашли.
Не исключено, что семейные предания сохранили тайные места. Правда, среди тех, кто в самом деле мог их знать, многие были бездетны, другие — покинули Россию. Может быть, потомки эмигрантов осведомлены? Александр Печекос умер в Польше, сын его подался на заработки в Южную Америку. К примеру, они? Ведь только человек, живший в другой стране, а то и на другом континенте, решился бы доверить свой крест детям, не опасаясь за их жизнь.
Список изъятых ценностей просмотрел директор Алмазного фонда Роскомдрагмета Виктор Васильевич Никитин и прежде всего усомнился в профессионализме оценщиков, в выставленных ими ценах, предположив гораздо более высокие. А каковы они сейчас? Никитин засмеялся: надо прибавить длинный ряд нулей. Однако о местонахождении вещей Виктор Васильевич и гадать не берется. Уверен: «Никто уже вам не скажет».
Реквизированные вещи свозились в Гохран, Государственное хранилище ценностей. Там их сортировали по «счетам» — золото без драгоценностей, с драгоценностями, платина, серебро… Очень много золота переплавлялось, бриллианты отправляли на промышленные нужды. Плюс голод, индустриализация, содержание компартий, Коминтерна, прочие темные государственные дела. 1933 г. — пик этой вакханалии. На Запад, на аукционы текла золотая река. Предложение превышало спрос, цены были в большинстве бросовые, но и дорогие вещи были недороги. Диадема, проданная за 240 фунтов стерлингов, стоила на аукционе в 1978 г. 36 тысяч.
Виктор Васильевич показал каталог перевезенных в 1914 г. царской семьей в Москву, в Оружейную палату, коронационных регалий, украшений. Две трети даже этих музейных ценностей, числившихся по разряду «государственное достояние», были проданы правительством за границу.
Документы тех лет в Гохране давным-давно уничтожены. Список — примитивен, ничего не подсказывает. Без описания, без истории — страна, время, мастер — тобольских сокровищ теперь не узнать. Могли попасть в Эрмитаж, в Исторический музей. Полистайте их каталоги — полно обезличенных экспонатов. «Получено из Гохрана» — и вся биография. Как говорит Никитин, растворились.
А в закрытых архивах растворено само дело об их поисках, представляющее тоже немалую ценность. Да, согласно закону органы федеральной безопасности имеют право оберегать тайну своих бывших сексотов, наушников, по-профессиональному — данные оперативного учета и регламента оперативной работы. Правда, те агенты давно отправились в мир иной. Неужели продолжают оставаться актуальными их методы?!
(По материалам Э. Максимовой)