Дома

Дома

Читая письма «восточных рабочих», заметил общую для многих из них деталь: повествование обрывается днями освобождения. Пришли войска, наши или союзные — американские, английские — и точка. Дальше какое-то загадочное молчание. Почему? Люди долго боялись рассказывать о своей послевоенной судьбе. Только в последние годы открылась и эта горькая, обжигающая правда.

Елена Анатольевна Соловьева:

«После освобождения я добровольно пошла работать санитаркой в госпиталь, чтобы помочь подняться умиравшим нашим ребятам, освобожденным из плена. Мама объявила, что она знает английский язык, ее вызвали на работу в комендатуру, занимавшуюся репатриацией советских граждан.

В комсомол меня не приняли, маме отказали в школе, устроилась она кассиром на железную дорогу. Ушла на пенсию, получая 50 рублей 40 коп. Ее уговаривали из Германии ехать в Канаду, она сказала, что умрет, но не поедет, для нее только одна дорога — в Москву, только одна надежда — СССР. Ах, сколько мы хватили здесь шилом патоки. Всего боялись — своей биографии, своей тени, произвола каждого начальника.

Всего не напишешь, и не знаю, сможете ли вы понять сердцем, как обидно, как унижала нас такая жизнь. А главное — не наступит ли время, и меня вновь начнут бить за то, что в 14 лет попала в оккупацию?

Боюсь за сына. Мне уже скоро собираться в ту страну, где тишь и благодать. А ему жить…

Написала все без черновика, вот перечту и пошлю вам. Знаю массу песен, сочиненных на оккупированной территории СССР, сама сочиняла. Когда мы вернулись, я написала такие строки:

Мы здесь работать хотим,

Свою вину искупили.

Только загвоздка одна —

В чем гут наша вина?»

Александра Даниловна Стройна:

«20 человек из нашего лагеря увезли в подсобное хозяйство. Неделю мы отдыхали. Поработав год в этой воинской части, я вернулась в Одессу. Нашу квартиру за это время заняли. До 1956 года мыкалась по углам. В 25 лет начались страшные головные боли. Здоровья нет. Льгот никаких. Телефон и то нельзя поставить. Людям, которые до войны работали, время в лагерях засчитывают в стаж. А что же мы, кому было по 15–16 лет? Перед войной мы еще не работали. Были уже не маленькие дети, но еще и не взрослые. Нас просто сбросили со счетов. За наши муки нам ничего не положено. Вот это обидней всего.

Впервые пишу о пережитом. Прошло уже больше полувека, а мне еще до сих пор снятся эти лагеря и муки».

Бакинец М. Багиров три раза бежал из лагерей, наконец пробрался в Италию, воевал в партизанском отряде «Фангаччи».

«После освобождения П истой и партизанами в город вошли американские войска. Русских партизан, в том числе и меня, интернировали, вербовали нас уехать в США…» В конце концов их в Каире передали советским властям. «Через Иран нас привезли в Баку, а оттуда — в Подольск, где был фильтрационный лагерь. При мне находились все документы, подтверждающие, что я партизан. Мне вернули воинское звание майора и зачислили в Советскую Армию. Демобилизовался я в 1946 году.

После демобилизации я вернулся в Баку. Женился. Вырастили троих сыновей и дочь. Сыновья получили высшее инженерное образование, женаты, устроены. Есть внуки. Дочь преподает музыку».

Клавдия Кузьминична Моисеева, г. Дебальцево:

«Из Германии я вернулась с клеймом № 14 141… Помог один человек: давай, говорит, 50 рублей, и я тебя от этого клейма избавлю. Правда, снял клеймо, вырезал. А вот оскорбления не вырежешь из наших душ. Сколько перетерпеть пришлось».

Елена Попова (Колесниченко), г. Калининград, Московская обл.:

«Всем, кто решил поднять эту тему, рассказать о жизни «восточных рабочих», выражаю сердечную благодарность и готова помочь своей памятью восстановить эту страницу нашей истории.

Неутихающая боль, незаживающая рана, неугасающая память — вот что это такое. Я видела, как теперь в наши дни, уже немолодые женщины и мужчины виновато опускали глаза при одном упоминании слова «Германия». А в анкетах на вопрос, был ли за границей, в плену, они отвечали «Нет».

Совсем недавно я встретила женщину из нашего микрорайона и узнала ее — она была со мной в одном лагере в г. Бланкенбурге. Я вспомнила даже, как ее зовут — Варя, где она спала, как платочек повязывала. Но она отказалась: нет, говорит. Это была не я.

Может быть, я ошиблась. А может быть, не прошел еще страх у людей. Люди подчинялись силе. Даже взрослые. А что говорить о нас, шестнадцатилетних?! Слава богу, вспомнили о нас. И хотя жизнь моя сложилась удачно, но ведь сложила-то я ее сама. Вроде бы, ТАМ и не была. Была, была, еще как была. Мой номер 2021 и все, все, что связано с той страшной и унизительной жизнью, я прошла».

Анатолий Иванович Бурштын:

«В июне 1945 года после освобождения меня призвали в армию. И тут же наш взвод получил задание сопровождать из Германии в СССР 12 тысяч лошадей, угнанных когда-то так же, как и мы. Гнали лошадей до города Орша в Белоруссии. Вспоминаю, какие мы были счастливые, возвращая добро нашей Родине.

После армии закончил строительный техникум и заочный инженерно-строительный институт в Москве, в 1961 году стал коммунистом. Женат, две дочери, растет внучка.

Все послевоенные годы занимался строительством, был прорабом, главным инженером — спокойная, мирная, трудовая жизнь. Но всегда в сердце — боль, боль за поруганную юность, за унижение человеческого достоинства, за рабство».

Мария Прокофьевна Толок:

«Я устроилась на работу. Была на заводской Доске почета, вступила в комсомол — свой комсомольский билет храню до сих пор. Но, когда пришло время по возрасту выходить из комсомола и я сказала одному партийному работнику, что хотела бы вступить кандидатом в члены партии, знаете, что услышала?!

— Ты, Маруся, хороший человек, но ты ведь в Германии была.

Лагерный номер у меня был 54, вышвырнула его в день освобождения, a OST, мне кажется, я сняла только сегодня, написав это письмо».

Владимир Коваленко вернулся из лагерей в свою Аджамку, окончил десятилетку и поступил на юрфак Львовского университета им. Франко. После университета работал в управлении юстиции по Закарпатской области, а дальше — сокращение…

«Из-за того, что я был угнан в Германию, меня не рекомендовали в народные судьи, не присвоили офицерского звания, хотя я сдал госэкзамен по артиллерии на «отлично» и на «хорошо» выполнил практическую стрельбу на Яворовском стрельбище. При первой же возможности меня удалили из госаппарата: там не место клейменым.

По правде сказать, я не обижаюсь. Что стоят мои переживания и невзгоды против горя и страданий миллионов военнопленных, замученных в фашистских и наших «родных» лагерях, куда они попадали после возвращения на Родину. А у меня все-таки есть специальность и работа — я адвокат».

Павел Никитович Дерунец:

«После освобождения меня зачислили в рабочий батальон, направили убирать урожай, а в ноябре 1945 года призвали в армию, хотя и говорили, что мы все изменники Родины и Сталин нас за это расстреляет. А какой я мог быть изменник Родины в 14 лет?

Смотрю на снимки «восточных рабочих» и вспоминаю те далекие годы. Пусть на нашей планете никогда не будет фашизма. Последние 30 лет работал в органах связи. Сам, без жены, воспитал троих детей, растим с ними внуков».

Нина Павловна Прохоренко, пос. Чесма, Челябинская обл.:

«Поздно вечером весточка облетела деревню Ясенки, что я с бабушкой вернулась из Германии. Мама встретила нас на лошадке. Это я хорошо помню и никогда не забуду, как мама кинулась ко мне и кричала: «Доченька, я знала, что ты живая». Но я стояла, как столбик, отталкивала маму и пригорталась к бабушке: «Ты не моя мама, моя мама была в черном платке». Мама пуще плакала и причитала, мол, вспомни, доченька, я же твоя мама, это немец проклятый нас с тобой разлучил. Долго не поддавалось детское сердечко. Мама до конца жизни не могла вспомнить, в каком она была платке, когда фашисты угнали нас.

Нашелся брат Коля — он долго скитался по лесам, чудом отыскал тетю Александру, она его приютила. Вернулся раненый отец. Строили мы себе дом без отца. Мама ведром глину носила, а мы котелочками…»

Алексеи Тимофеевич Сапсай, г. Брест:

«Несколько дней думал: писать или не писать. О чем писать? Письмо получится длинное, но как поет В. Толкунова, я не могу иначе. Прожить десятилетия после войны неполноценным человеком в своей стране — это тяжело и страшно. До войны и сразу после нее в анкетах, листках по учету кадров были вопросы: служил ли в белых армиях, состоял ли в других партиях, состоял ли в оппозиции? На эти вопросы отвечали наши деды и отцы. Для нас после войны добавились новые вопросы: был ли на оккупированной территории? Где? Когда?

Был. И не только на оккупированной территории, был в фашистских лагерях. Это не пятно в биографии, а тяжелый камень на шее на всю оставшуюся жизнь.

В 1959 году я написал заявление о приеме в партию. Коммунисты дали рекомендации, значит, поверили, собрание первичной парторганизации единогласно приняло — тоже поверили. Потом дело пошло в политотдел соединения. Секретарь парткомиссии вызвал меня одного и сказал:

— Когда во время войны освобождали оккупированную территорию, молодежь немедленно призывали в армию. Давали оружие и в бой. Погиб — искупил вину. (Какую? — думал я, слушая этого демагога.) Остался жив — повезло. Так проверяли преданность Родине.

А так как я через такое сито не прошел, то принимать меня в партию он не будет. Парткомиссия мое дело не рассматривала. Знала она об этом разговоре или нет, мне неизвестно.

Об этом я никогда и никому не рассказывал. Но воспоминания травят душу. Уже в 80-е годы я по совместительству чуть подрабатывал. Дополнительный приработок не получал, а вносил в Фонд мира. Об этом узнала студентка факультета журналистики из Минска и пришла ко мне домой поговорить, чтобы потом написать. Но когда она услышала о Германии, гут же сказала, что этот материал не пойдет. Мол, я не тот герой, который нужен. Видимо, и деньги мои неполноценные, хотя перечислял я их от всей души. Из этой исповеди, возможно, ни одна строка не увидит света. Но хоть раз я должен сказать: я честно трудился более сорока лет, не имея ни одного взыскания, получил несколько десятков поощрений. И сейчас по мере сил занимаюсь патриотическим воспитанием молодежи. Ведь я живу в Бресте, где гордо высится непокоренная Брестская крепость».

Варвара Власовна Яцук:

«Дома нашей большой, дружной семьи не оказалось. Одна сестра не вернулась из Германии, говорят, попала под бомбежку и погибла. Вторая сестра эвакуировалась вместе с заводом в Тбилиси, папа и брат еще не вернулись с фронта, а моя болезненная мамочка, взяв трехлетнюю дочку, мою младшую сестренку, уехала на Украину к бабушке. Только через несколько лет наша семья собралась вместе, но уже не все. Погибли папа и сестра, ушла рано из жизни мама. А во всем виновата война. Виновата в том, что мы не доучились, потеряли родных, свое здоровье, потеряли три года жизни. Эти годы навсегда остались рубцом в моей памяти, в моем сердце».

Анна Петровна Ворожбит:

«Нас упрекали за то, что мы были в Германии. Говорили: надо было идти в лес, а какой у нас лес, у нас поле кругом. И рожь шумит, как море. И что было удивительно: те люди, которые при немецкой власти нас отправляли в Германию, теперь упрекали. Я очень люблю свою Родину, никогда у меня не было в мыслях изменить ей. Да, из нашего села была увезена в Германию моя одноклассница. Вышла там замуж и сейчас живет в Америке, посылает домой посылки, заграничные вещи. И другие завидуют. Но я — нет. Мы вернулись домой, чтобы поднимать страну из руин, и не стонали, что нам тяжело, хотя буханка хлеба на рынке была 15 рублей, а мы получали по 300 граммов».

И. Дубровская, г. Харьков:

«Вернулась я домой осенью 1945 года. Вернулась одна. Тетя, которую угнали вместе со мной, погибла в Германии. Я сама из Оренбурга, там закончила семь классов, за десять дней до начала войны приехала к тете в Орловскую область, погостить.

Не буду писать о своем горьком детстве — отца репрессировали в 1937 году. Не буду вздыхать о послевоенных годах, сейчас у меня все хорошо. Замечательный муж, две взрослые дочери, трое внучат. И главное — теперь люди свободно дышат. Не будет у нас больше «врагов народа», ЧСИР и других «изменников» Родины. Работаю в железнодорожной поликлинике. Врач-терапевт».

Анна Трофимовна Балым:

«Пишу вам из села Павлыш Кировоградской области, известного благодаря нашему учителю Сухомл и некому. Угнали из нашего села в рабство 500 душ. И много-много могилок осталось на немецкой земле.

Вернувшись, я сразу пошла работать в колхоз. Проработала на свиноферме 40 лет. Платили мало тогда, в 50-е годы.

Пенсию получала сначала 28 рублей, потом немного подняли. Семью и детей из-за такой жизни не смогла завести. Теперь, одинокая, живу с сестрой, тоже одинокой и больной. Помогает нам соседка, но она сама инвалид III группы. Как прожить на такие деньги, когда пенсии не хватает на машину угля и дров?!»

Юрий Николаевич Тихомиров:

«После освобождения я служил в Советской Армии. Отслужив, вернулся в родной Днепропетровск. Работал на заводе, учился в Киевском университете. Был журналистом и переводчиком, пока не вышел на пенсию».

Геннадий Андреев, г. Санкт-Петербург:

«Мне было 15 лет, когда увезли на принудительные работы. С тех пор прошло много времени. И чем старше я становлюсь, чем ближе конец жизни, тем острее чувствую обиду. И, если быть откровенным, даже злюсь за ту встречу, которую нам уготовили дома.

Сталинские «рыцари без страха и упрека» встречали нас как потенциальных врагов. Сначала шли допросы при особых отделах, затем во «Временное удостоверение личности» (его выдавали вместо паспорта) вписывали, что «выдано на основании справки о прохождении фильтрации». Эта фраза ограничивала места проживания и передвижения. У многих, в том числе и у меня, жизнь, не успев начаться, оказалась исковерканной. Большинство даже боялись говорить о том, что были в Германии. Трудно, а то и невозможно было поступить учиться, некоторых не принимали в комсомол. Недоверие и подозрительность окружали нас.

Хочется спросить: думает ли кто-нибудь теперь исправить, а точнее, компенсировать зло, причиненное тысячам людей, вся вина которых состояла в том, что оккупанты их увезли на принудительные работы? По этому счету нужно расплачиваться. Время идет. И все меньше остается в живых тех, кто, вернувшись на Родину, подвергался необоснованным репрессиям».

Петр Семенович Герасимов, г. Мариуполь, Донецкая обл.:

«Мы возвращались домой. Казалось бы, мучения наши кончились, но не тут-то было. На границе в каждый вагон вошли по два бойца-пограничника с автоматами и, назвав нас изменниками Родины, сказали, что при попытке к бегству будут стрелять без предупреждения. Из Выборга нас увезли в лагерь за колючей проволокой, где мы проходили так называемую госпроверку. Только в ноябре дали мне работу в леспромхозе в Новгородской области. Опять же с клеймом незаслуженным — изменника Родины и без права выезда. Никаких условий жилья, голодный паек.

И я решил в 1946 г. самовольно уехать в родной мне Мариуполь. Но не тут-то было. Меня арестовали и осудили за «самоволку» на 5 лет. Но в 1948 г. освободили. И я устроился на завод «Азовсталь» в рельсобалочный цех вальцетокарем. Правда, и здесь клеймо изменника долгие годы висело над головой.

У меня хорошая семья — дочь Лена окончила Харьковский университет по химии, замужем за военным, растят двоих детей. Сын Вова окончил военную академию, у него тоже двое детей. Я и моя жена, Анна Афанасьевна — пенсионеры, ветераны труда. Я еще помогаю на родной «Азовстали» готовить молодых людей по своей профессии вальцетокаря, награжден медалью, почетными знаками победителя соревнования за многие годы.

А сейчас ответьте мне, пожалуйста, если можете, зачем навешивали на нас ярлык изменников? Видимо, с этим ярлыком и номером 171 375 я и помру?»

Да, многие рабы рейха возвращались на родину не сами по себе. Из них формировали рабочие батальоны и, не спрашивая согласия, отправляли на заводы, шахты, стройки.

18 сентября 1945 года Оргбюро ЦК ВКП(б) поручило парторганизациям проверить на местах подготовку к зиме жилых домов, промышленных предприятий и коммунально-бытовых учреждений.

Сталинград, завод «Баррикады». Более 2000 рабочих и служащих живут «во временно приспособленных помещениях, в том числе в подвалах — 192 человека, в блиндажах и землянках — 230 и в полуразрушенных зданиях— 1846 человек». Женское общежитие. На 240 работниц «имеется лишь 4 стола и 15 табуретов. Топливо, как правило, хранится в комнатах». Завод № 264, комната № 4. «Рабочие спят, одевшись, укрывшись сверху грязной спецодеждой. Имеются случаи завшивленности».

Тракторный завод. 1500 репатриированных рабочих размещены в прачечной и школе № 4. Более тысячи рабочих с семьями проживают в подвалах жилых домов № 504, 536, 513, 517 и других. В блиндажах, сараях и землянках живут 138 рабочих с семьями».

Справку, из которой я привел лишь некоторые факты, направил в Москву и. о. заместителя уполномоченного КПК при ЦК ВКП(б) по Сталинградской области Цвиклист. Буквально через несколько дней последовала реакция: секретарь ЦК ВКП(б) Маленков «записку т. Цвинклист направил в Госплан СССР товарищу Вознесенскому, Совмин РСФСР товарищу Косыгину, Главснаблес т. Лопухову…» Дальше перечисляется еще десяток ведомств, говорится, кому что поручено и какие меры приняты.

Много лет еще эти документы были закрытыми и мало кто знал о рабочих батальонах, об эшелонах репатриируемых. Эти люди были словно исключены из общества, а их судьбы запечатаны в архивах под грифом «Совершенно секретно».

«Прибывшие на 1 января 1946 г., согласно постановления СНК СССР, в Главсталинградстрой 11 263 рабочих (из числа репатриированных) размещены в наскоро приспособленных помещениях с большой скученностью, — говорится в справке, адресованной из Сталинграда председателю КПК при ЦК ВКП(б) А. А. Андрееву 11 января 1946 года. — В общежитии установлены 2-х и даже 3-х ярусные нары. Постельных принадлежностей недостает (одеял и белья почти нет). Теплой одежды и обуви многие не имеют. Дисциплина у них очень низкая, а необходимая систематическая политико-воспитательная работа почти не проводится. В связи с этим ежедневно в среднем на работу выходят лишь 3600 человек». (РГЛНИ. Ф. 6. On. 6. Д. 603. Л. 23–24).

Вот о чем думается, когда читаешь эти и другие документы, запечатанные на десятки лет в архивах. От кого таились? От ребят, попавших с немецких нар на советские? От сталинградцев, минчан, воронежцев? Так люди сами видели, в каких условиях живут их напарники? От властей? Но и власть сама — партийный аппарат, советский — добивалась, чтоб условия жизни репатриантов, наших сограждан, ни в чем не повинных ни перед страной, ни перед строем, стали хотя бы сносными. Может быть, ответ в том, что кремлевскому хозяину, который продиктовал постановление Совнаркома Союза о репатриации и разделил репатриантов по наркоматам, видел в них только безликую рабочую силу? Одной из черт крепостнической России Василий Ключевский считал невольный обязательный труд крестьян в пользу государства. Похоже на годы, о которых мы говорим, если добавим к крестьянам рабочих?

Галина Николаевна Мазниченко:

«В августе 1945 года я вернулась домой, в родные места, но было трудно там жить, все вспоминалось. Да и люди, которые продавали душу и совесть фашистам, жили там, такие везде пристроятся. Я не могла спокойно жить и видеть их постоянно. Это было сверх моих сил. И я завербовалась на Камчатку, где проработала до пенсии. Имею двоих детей: дочь и сына, внучку и внука».

Анна Меланин, г. Гайсин, Винницкая обл.:

«Как уехала из дома, так и пропала, ни писем, ни телеграмм. Ничего, ничего родные не знали, где я, живали. И вот иду я с вокзала, а улица у нас прямая и длинная. Я иду, а из ворот люди выходят, то с тем задержусь, то с другим. А наш дом в конце улицы, маме кто-то передал, что Аня приехала. Мать, вижу, выбегает из ворот и кричит, и все на себе рвет от радости. Они с братишкой считали, что меня уже нет на свете. Приехала я слабенькая, худенькая, стриженая. Так что ждала, чтобы волосы выросли и немного окрепнуть. Тогда с братишкой и сфотографировались уже в 1946 году. Посылаю вам фотографию, там у меня на левой руке виден мой номер — 48 307, а моя девичья фамилия Городецкая».

Евгения Васильевна Коноблева, г. Воронеж:

«Меня угнали в Германию еще девчонкой, вместе с мамой, папой, братишками десяти и четырех лет. Наверное, мы были последним эшелоном невольников из-под Ленинграда. Наши подошли близко, по ночам пушки слыхать, а нас запихнули в «телятники» и повезли в Неметчину. Поселили за колючую проволоку, в бараки. Там двухъярусные нары из конца в конец. На работу, с работы — колонной, под конвоем автоматчиков с овчарками. Работали на заводе по 12 часов. Меня поставили к конвейеру красить какие-то детали. Мажешь-мажешь эти проклятые железки, аж руки отваливаются и в глазах темнеет. Кормили только работающих, детям мы от своих паек отделяли. Для получения баланды и хлеба давали талоны. Напечатали их немцы еще в 1936 году. Все предусмотрели, даже систему кормления невольников.

Легко представляю, что бы они сделали с нами, если бы победили нас. Половину сразу удушили бы в газовых камерах, остальных превратили бы в рабочий скот. Вот «такая жизнь, как в ФРГ», ждала наших болтунов. Скорее всего они и на свет не появились бы.

Сколько лишений перенесли, подняли сразу страну из угольков. Работали, растили детей, берегли старость родительскую. Роскоши не нажили, но и не бедствовали, как сейчас. За кусок хлеба душа не болела».

Ольга Стефановна Слободич, д. Углы, Гомельская обл.:

«Я, бывшая рабыня фашистской Германии, тоже решила написать вам о себе. Угнали нас, белорусских девочек, из деревни Старый Дробин Могилевской области в Германию в конце октября 1942 года.

Домой мы вернулись лишь 17 июля 1945 года. В 1947 году осенью я закончила сельхозинститут. 20 лет проработала агрономом в колхозе им. Энгельса. Только на родине я приобрела свое счастье, я полноправная гражданка своей родины».

Вера Кушнарева, Башкирия:

«Вернулась на Украину в сорок пятом. Город разрушен, школа, в которой училась, разбита, в ней стояли немецкие лошади. Школу восстанавливали все, кто возвращался из Германии. Жить было тяжело, но зато я получала 800 граммов хлеба.

В 1950 году меня арестовали и предъявили статью за сотрудничество с оккупантами. Без суда вынесли приговор: 25 лет лишения свободы и отправили в лагерь в Мордовскую АССР. Просидела пять лет ни за что. В 1979 г. меня реабилитировали. Имею двух детей, четверых внуков.

Я и во сне боюсь видеть пережитые ужасы. Раза три мне приснился тот черный эшелон, рынок рабов, германская каторга — и я никак не могла поверить, что это только сон. Ой! Как мы только все пережили, как вынесли?!»

Лев Петрович Токарев:

«Я просился служить в армии, но мне твердо сказали: нет, сынок, хватит с тебя и трех лет в Германии. Поезжай домой, ищи родных, может, живы… Определили меня в роту, где тоже было несколько подростков. Двое из них — участники французского Сопротивления, один даже награжден французской медалью. Оба были из-под Ленинграда.

В санитарном поезде мы вернулись в родной город. По дороге видели разрушенные города, сожженные села, многолюдные «барахолки» на вокзалах. Уезжали мы из дома четырнадцатилетними мальчишками, а возвращались подростками, которые много повидали на дорогах войны.

Нашего дома я не нашел — он был разрушен. Бросился искать тетушек, а вечером был уже рядом с мамой. Тяжело ей было пережить блокаду… А вот о дедушке и бабушке никто ничего не знал… Если бы я уклонился от угона в Германию, то, конечно, сумел бы помочь старикам, знал бы о их судьбе. Эти мысли и сегодня не дают мне покоя.

Я редко бываю в родном городе. Мне тяжело ходить по улицам, где прошло мое детство, и не встречать родных и знакомых лиц. В ноябре 1945 года вернулся домой отец. Он тоже был в плену, вернулся неизлечимо больным. Восемь лет провел в госпиталях, борясь с туберкулезом, в марте 1953 года его не стало. Потом умерла мама — сказалась блокада. Война отняла у меня не только детство, но и моих родных, близких. Вот с такими потерями, как и многие миллионы советских людей, я вышел из той страшной войны. Будь она проклята!»

Анатолий Иванович Братинко:

«После войны привезли нас в Магнитогорск и объявили, что уезжать отсюда не имеем права. Но я через год решил бежать в родные места, на Дон. Меня схватили, и военный трибунал дал восемь лет. В заключении я пробыл год и 4 месяца и был освобожден. Сейчас пенсионер, награжден медалью «Ветеран труда»».

Елена Алексеевна Веселова, г. Санкт-Петербург:

«В Германию нас угнали всей семьей — мать, отца и меня. Мне было тогда 13 лет. И когда гнали нас на станцию, мама и сестра держали меня за руки, чтобы я не упала.

В лагерях вместе с нами находилась и семья маминого брата с женой и сыном. Он перенес весь ужас немецких лагерей, а погиб дома в 1946 году, взорвался на немецкой мне, когда пас корову.

Домой мы приехали в 1945 году, а дома нет. Нет отца и его братьев, все четверо погибли на фронте.

Живу я в Ленинграде в коммунальной квартире без горячей воды, пять человек в одной комнате 23,75 кв. метров, сын с женой, внучка 8 лет и внук 3 года. Муж умер в 1990 году в августе. Прошло много лет, но все не забываются лагеря, баня смерти и страшные бомбежки, когда в одно мгновение рушились дома. Если можно мое письмо переслать в Германию, перешлите, пусть знает новое поколение немцев, что делали там с нами».

Мария Ивановна Левцова, пос. Алмазный, Ростовская обл.:

«Вы пишете, что тема «восточных рабочих» мало раскрыта. Это очень верно сказано. Но кто же вам ее сможет раскрыть, если не мы — те, кто провел в лагерях три с половиной года, а некоторые даже четыре?! Но ведь мы молчали до самых последних лет, потому что в то время, когда мы вернулись на родину, нас считали чуть ли не изменниками Родины.

Вернувшись на Родину, я написала во Всесоюзный розыск, чтобы найти своих родных. Ответили, что их судьбу установить не удалось. И живу я сейчас в поселке в развалюхе с дочкой и внучкой, небогато, конечно, по нынешним временам даже бедно, но как подумаю, что я пережила за свою долгую жизнь, радуюсь и этому. У меня четверо детей и шесть внучат, но про свою лагерную жизнь я даже своим детям никогда не рассказывала. Молчала об этой своей прогулке в Германию».

Петр Семенович Павелко:

«До сего времени самым тяжелым днем в моей жизни является День Победы. Казалось бы, надо радоваться — такой праздник! Но для меня этот день полон печали и тоски. Ведь нас презирали, когда мы вернулись на Родину. Нам не дали возможности учиться там, где хотелось. Нас сформировали в отдельные рабочие батальоны. Без рукавиц в зимнюю стужу ломали и кирками рыли котлованы, траншеи. Вот эта боль не утихает. Призабудешь все, а День Победы напоминает о прошлом. Ты, друг, воевал, тебе почет, тебе митинг, песня. А что я? Кто меня вспомнит? Кому нужны эти годы, эти муки, прожитые без имени, под номером. Был «восточным рабочим», стал репатриантом, другого слова для тебя не нашлось. Вот почему День Победы так тяжел для меня. Мне не с кем поделиться той каторгой, что я прошел, и я замыкаюсь в себе. А сейчас хочу рассказать, может быть скину с души свой груз.

Я, Павелко Петр Семенович, родился в 1926 году в селе Малая Круча Пирятинского района Полтавской области. Сейчас живу в Лубнах. Отец мой, Семен Яковлевич, был председателем колхоза, нас было пятеро детей, бабушка, мать и отец. Отца Пирятинский райком партии оставил для подпольной работы. В сорок втором его расстреляли фашисты. А скоре староста с полицаем приказали мне собираться в Германию…»

До войны Рая Толстых жила на станции Комаричи в Брянской области. Первая картина войны — расстрел советских военнопленных, захваченных в их поселке. 22 марта 1942 года подростков начали сгонять на сборный пункт.

«Я взяла документы, они хранились у нас в коробочке, но полицай, гад, свой, выхватил из рук и бросил в огонь:

— Это вам за Советскую власть и за то, что вы — семья партизан.

Наш отец был партизаном еще в ту войну, в гражданскую. Умер в тридцать третьем году. И вот вспомнили о нем.

Я пишу, а в горле ком, плачу, не могу без боли все это вспоминать».

Оставим в стороне дорогу в Германию, выматывающие душу смены — все это, как у других, у всех, кого «истребляли работой». Перенесемся к счастливой минуте возвращения домой:

«Радость наша быстро остыла. Нас везде допрашивали целыми днями: зачем вы поехали в Германию работать на немцев? И никто не слушал, что нас, детей, подростков, увезли фашисты. Целый год нас держали в лагере военнопленных. Лагерь был на берегу Немана, из реки мы брали воду и варили три раза в день овсянку. В конце концов отправили меня на лесоразработки в Сибирь. Баржи грузили на Иртыше. Словом, отбывали наказание и в Германии, и в России».

Борис Николаевич Старинов, москвич, родился в 1919 году, в сорок втором в боях под Вязьмой попал в плен. Из лагеря отправили на шахту. Немец-бригадир разговаривал с ним «только ногами и руками, пинками и толчками, до слов с «недочеловеком» не унижался». Бежал во Францию, воевал в отряде французских партизан. После освобождения вместе с друзьями решил, как написал после войны, «пробиваться на Родину всеми доступными нам средствами».

«Ранним туманным утром мы подходили к Одессе. Берега не было видно — все окутано плотной пеленой тумана. Пароход подавал гудки, требуя лоцмана. Наконец, лоцманский катер выскочил из туманной пелены и пришвартовался к нам. Мы слушали, что на Родине было трудно не только с продовольствием, но и с куревом. Товарищи бросили на палубу катера несколько пачек американских сигарет (впоследствии мы узнали, что они стоили на черном рынке очень дорого). Матросы на катере выглядели неважно, были угрюмы, но работали быстро и сноровисто.

При виде сигарет они несколько оживились, но под пристальным взглядом офицера как-то сникли, и один из них с демонстративным безразличием сбросил сигареты за борт. Так тяжело было это видеть. Товарищи, которые хотели угостить матросов, обескураженные, отошли от борта…

На палубу поднялся наш офицер в черном бушлате. Вот он — советский моряк — первая ласточка с родного берега! Все бывшие на палубе, кричали, приветственно махали матросам катера, поднявшемуся на палубу офицеру-лоцману. Но… холодное равнодушие было нам ответом, нас будто бы и не замечали. «Вот оно — начинается!» — заметил кто-то. Все заметно приуныли — это было недоброе предзнаменование.

Когда туман рассеялся, мы уже были у берега, и наш пароход пришвартовался к пирсу пассажирского порта Одессы. На берегу нас встречали… Такой встречи мы не ожидали… Подразделение солдат с примкнутыми штыками на винтовках и духовой оркестр, вяло игравший марш. В стороне стояла небольшая группа любопытных горожан Одессы.

По одному мы спускались по трапу на пристань. Каждый нес с собой белые мешки-багажники английских солдат с нашими вещами. Играл духовой оркестр, но лица встречавших были суровы и неприветливы… Уезжая из Египта, мы забрали с собой все, что было можно и в том числе много продуктов, оставшихся на складе в нашем лагере. Их раздавали нам, кто что желал.

На пристани нам приказали все продукты складывать в кучу. «Пойдет в госпиталь», — объяснили нам. Никто против этого возражать и не думал, и скоро у причала образовалась большая пирамида из больших и маленьких банок консервов, мешочков с кофе, какао, вермишелью и макаронами, сахаром, коробок с галетами и другими продуктами.

Нас сразу построили в колонну и под конвоем повели в город. А мы могли ведь идти и в строевом порядке — на Родину приехал сплоченный, дисциплинированный полк, и о его состоянии знали, конечно, сопровождавшие нас офицеры из миссии.

Мне вспомнилось, как недвусмысленно улыбались члены экипажа нашего парохода, наблюдая всю эту «торжественную» встречу, и стало до слез обидно!

Мы шли по улицам, по сторонам нас сопровождали конвойные солдаты с винтовками наперевес с примкнутыми штыками! А на тротуарах редкие прохожие удивленно смотрели на эту необычную процессию.

Еще совсем недавно моя рота триумфально шагала по улицам Каира. А сейчас мы шли грустные, подавленные и растерянные. Нас провели через весь город, поместили в казармах. На проходной поставили охрану — выходить за пределы казармы было категорически запрещено.

Нам объявили, что мы должны пройти госпроверку, и для этого нас повезут в Башкирию, где определят степень нашей виновности — каждый получит по заслугам. Нерадостная перспектива ожидала нас, но гак как большинство из нас не чувствовали за собой вины, сообщение это не убавило нашего оптимизма.

После довольно длинного пути (подолгу стояли на разъездах) нас разгрузили на станции Алкино, недалеко от Уфы. В 1941 году я выехал на фронт из-под Тамбова и через Белоруссию, Литву, Германию, Францию, Италию, Египет вновь возвратился почти в то же место. Но уже совсем другим человеком, хотя прошло всего пять лет!

В нескольких километрах от станции нас привели в большой лагерь, окруженный колючей проволокой. Вернее было бы назвать его лагерным поселком, так много лагерей было здесь. Они образовали улицы и переулки, только колючая изгородь да сторожевые вышки говорили об их мрачном назначении.

Разместили нас в больших землянках с двойными нарами по несколько сот человек в каждой землянке. Каждый день заставляли делать не очень полезную работу, вроде перетаскивания саманных кирпичей, дабы не возникали в безделии черные мысли и расходовалась накопленная энергия, пускай работа и не представлялась полезной.

Да, лагерь этот, конечно, не сравним был с гитлеровским. Но угнетала потеря свободы после возвращения на Родину, ощущение своей беззащитности. Некуда было бежать… Приехали!

Товарищи в моей роте с сарказмом напомнили мне мои обещания: «Где же твои девушки с цветами, лейтенант? Что-то их не видно. Твое счастье, что ты разделяешь с нами наше торжество за колючей проволокой…»

Тяжело было слушать упреки товарищей, но я их понимал. Не ожидали мы, конечно, такой ситуации, но я вспомнил слова представителя военной миссии майора Чайничкова, сказанные мне в личной беседе: «Для нас сейчас главное — вывезти всех на Родину, а там разберемся, кто есть кто». Вот и настало время разобра…

В каждом секторе лагеря работала так называемая госпроверка — много военных следователей-«особистов». Вызывая на допрос, некоторых водили под конвоем даже в туалет…

Недели через две вызвали и меня. Оперуполномоченный дотошно допрашивал о всех моих мытарствах. «Имеются ли свидетели, что работал на каторжных работах в плену и совершал побеги?» — спросил он меня в конце допроса, длившегося не один час.

— Попытаюсь найти, если удастся, — с сомнением ответил я, представив себе трудность поисков в многотысячной массе вернувшихся на Родину товарищей.

— Постарайся найти — это решит многое, — многозначительно сказал он, отпуская меня после допроса.

И начались поиски свидетелей. Каждый лагерь сообщался с соседним коридором, по которому можно было пройти в дневное время, ночью они запирались. Переходя из одного лагеря в другой, я искал знакомых, присматриваясь к окружающим — это было словно на базаре: все ищут или свидетеля своих мучений, или виновника их, или, может быть, просто своего недруга. Всякие были и среди нашего брата…

Среди нескольких тысяч людей очень трудно было найти знакомых и именно тех, которые тебе нужны. Но мне повезло, я встретил парня, с которым работал на шахте «Пальруа». Он бежал с шахты, но вернулся обратно, не найдя опоры у населения.

К сожалению, я сейчас не помню его фамилию, как, впрочем, и других товарищей по шахте; мы называли там друг друга по именам и о биографиях не расспрашивали. Но он сделал мне большую услугу, согласившись подтвердить мою работу на шахте. Он вспомнил и мой побег с шахты и согласился это подтвердить.

На очередной допрос нас вызвали обоих, и мое алиби было установлено. На мое счастье, я попал к следователю, который сочувственно отнесся к моей судьбе и не отобрал мои французские документы, подтверждавшие мое участие во французском Сопротивлении добровольцем — обычно у всех отбирали все иностранные документы. Я был благодарен ему за это — он сохранил мне дорогую память! В 1957 году на основании этих документов я получил орден Отечественной войны. А мои товарищи по Сопротивлению не получили наград — не было формального обоснования! Вот так: воевали вместе, а результаты неравнозначные. Такова сила бумаги!

Мой следователь (очень сожалею, что не знаю его фамилии) оказался дальновидным и порядочным человеком. Отдавая мне документы, он сказал на прощание: «Возьми свои документы, они тебе еще пригодятся!» А ведь он шел на служебное нарушение!

Вскоре после допроса меня перевели в запасной полк, откуда мы надеялись отправиться на фронт. Но уже скоро мы праздновали радостное известие об окончании войны! Кончились наши скитания по свету! Скоро домой! Но рано было радоваться…

Нас погрузили в товарные вагоны, и эшелоны заспешили на юг. Миновали руины Волгограда, Махачкалы, и вот конечная цель нашего «путешествия» — центр нефтепромыслов, столица Азербайджана — город Баку.

Но эшелон остановился не у вокзала, а на каком-то полустанке, где нас ожидало множество представителей разных ведомств. Они выкрикивали, надрывая голоса, нужные им специальности и отводили в сторону тех, кто отзывался.

Я был учителем, но учителя никому не требовались. Выкликали слесарей, токарей, электриков, телефонистов… В армии я был связистом… И здесь пошел линейным связистом. Это было не самое худшее. Правда, в условиях неустойчивого климата Апшерона и твердой каменистой почвы приходилось копать ямы для телефонных столбов, и при почти постоянных, сильных ветрах, несущих шлейф мелкого песка и пыли, болтаться на «кошках», когда тебя насквозь продувает холодный ветер.

Я пробовал хлопотать о работе по своей гражданской специальности — ведь война кончилась! Но ничего не вышло.

— Вас прислали сюда, чтобы вы работали там, где нам нужны, а учителя сейчас не нужны, — сказали мне.

Нас разместили в общежитии, выдали ватные телогрейки, брюки, ботинки и шапки-ушанки, рабочие карточки и установили заработную плату, соответствующую «отовариванию» карточки, питанию в рабочей столовой. Но нам не дали никаких документов — сказали, что это не имеет значения. «Вас же возят на работу, привозят в общежитие, а в городе ни у кого не спрашивают документов».

Правда, я пытался получить хотя бы удостоверение личности. Обратился в управление Азнефтекомбината. Мне сказали, что мы числимся за КГБ, а там сказали, что нас передали в управление Азнефтекомбината. Круг замкнулся.

Целый год мы с товарищами долбили ломами каменистую почву под опоры телефонных линий, исправляли обрывы проводов, а при сильном ветре не только рвались провода, но и столбы валились под его напором.

Сидя высоко на раскачивавшемся от ветра столбе, вернее, стоя на «кошках» и держась на поясном ремне, мы вворачивали изоляторы, закрепляли на них провода. Я думал о том, как извилист жизненный путь человека, куда только не бросает его судьба!

А дома меня с нетерпением ждали! Считали без вести пропавшим, и вдруг в конце войны я подаю о себе весть! В Баку ко мне приехал брат Миша, инвалид Отечественной войны, бывший командир разведроты, четыре раза лежавший в госпитале после ранений! Он приезжал ко мне и в Алкино, когда я уже прошел госпроверку и находился в запасном полку, приехал и теперь. Счастью моему не было границ! Но свидание наше было недолгим. Брат оставил мне свое офицерское обмундирование и обнадежил меня тем, что есть возможности вернуть меня в Москву.

Но вернуться в Москву было очень сложно. На самолет без паспорта билета не давали, а на поезде в пути всех пассажиров проверяла опергруппа.

В Москве нашлись добрые люди, мне прислали телеграмму, отзывающую меня в распоряжение нефтяного института. Это было, конечно, только предлогом. Но телеграмма была на бланке с грифом ПРАВИТЕЛЬСТВЕННАЯ, и я решил воспользоваться этим».

Между тем в сентябре 1946 года Совет Министров СССР (наркоматов уже не было) принял постановление № 2220, посвященное репатриантам:

«Установить, что на репатриантов — бывших военнопленных и военнообязанных, переданных из рабочих батальонов в постоянные кадры предприятий и строек, полностью распространяется действующее законодательство о труде, а также все права и льготы, которыми пользуются рабочие и служащие соответствующих предприятий и строек».

В почте, адресованной генералу Голикову, мне встретилось письмо из Ржева. Писала Вера Федоровна Соколовская, мать двух дочерей — семи и девяти лет. После немецких лагерей она вернулась во Ржев, поступила на льночесальную фабрику, получила и угол. «Но жить одной с двумя детьми без вещей, одежды и белья я не в состоянии. Дочь 9 лет не имеет возможности посещать школу — нет обуви, белья и одежды.

Я убедительно прошу Вас дать мне возможность переехать к матери (здесь и далее выделено авт. — В. А.) в Горьковскую область, село Вареж. Там я могу найти приют для себя и детей и иметь возможность послать дочь в школу, которая уже пропустила 3 года. Здесь я неоднократно обращалась в гороно, но девочка вне школы. Я не могу отнестись к этому равнодушно и считаю преступлением держать ребенка вне школы, но я сама ничего не в силах предпринять.

Еще раз прошу Вашего разрешения на переезд к матери. Муж мой был в РККА, а сейчас сведений о нем нет никаких».

В архивной папке нет копии ответа генерала. Неизвестно, ушла ли во Ржев отписка или дали Вере Соколовской и ее дочкам вольную…