Поэтессы
Поэтессы
Мирра (Мария) Лохвицкая. В конце прошлого века была весьма популярной («Мне нет предела, нет границ…», «Это счастье — сладострастье…» и т. д.). «Русская Сафо» писала главным образом о любви. Судьба России ее интересовала как-то меньше. Мать поэтессы — обрусевшая француженка. В семье Лохвицких царил культ книги.
Ирана Владимировна Одоевцева — псевдоним Ираиды Густавовны Гейнике. Она родилась в Риге в семье преуспевающего адвоката. С национальными корнями тут все предельно ясно. Из Риги переехала в Петербург и — «Да, бесспорно, жизни начало много счастья мне обещало в Петербурге над синей Невой…» Она училась поэзии у Николая Гумилева. Ждала похвал, а услышала критику своих первых поэтических опытов и обиделась.
Нет, я не буду знаменита,
Меня не увенчает слава,
Я — как на сан архимандрита —
На это не имею права.
Ни Гумилев, ни злая пресса
Не назовут меня талантом.
Я маленькая поэтесса
С огромным бантом.
Уже в Париже, в эмиграции, Ирину Одоевцеву увидел Владимир Набоков и сказал: «Эта Одоевцева, оказывается, такая хорошенькая! Зачем только она пишет?»
Но… писала. И у нее получалось. Однако петербургский период кончился, и началась эмиграция, в которой Одоевцева оказалась со своим мужем, Георгием Ивановым. Одоевцева вспоминает:
«Георгий Иванов обожал Россию и безумно страдал от разлуки с ней. Он говорил, что хороши только русские, к моим французским знакомым не ходил, отговаривался, что голова болит, нос, уши, что угодно. Хотя много переводил французов — и переводил замечательно! — стихи для него существовали только русские.
Когда я уезжала из Петербурга, Федор Сологуб советовал мне непременно писать по-английски или по-французски, потому что иначе никакого признания там не получить. Это страшно возмутило Георгия Иванова: «Тургенев говорил, что нельзя русскому писателю писать не по-русски».
Ирина Одоевцева оказалась более жизнестойкой в отличие от своего Жоржа, более приспособленной к чужеземной жизни, она прожила большую жизнь, искупавшись, если говорить метафорически, в трех реках времени, и свои циклы стихов она назвала так: «На берегах Невы», «На берегах Сены» и «На берегах Леты». «На берегах Сены» Одоецева горестно писала:
В чужой стране,
В чужой семье,
В чужом автомобиле…
При чем тут я?
Ну да, конечно, были, были
И у меня
Моя страна,
Мой дом,
Моя семья
И собственный мой черный пудель Крак.
Всё это так.
Зато потом,
Когда февральский грянул гром —
Разгром и крах,
И беженское горе, и
Моря — нет — океаны слез…
И роковой вопрос:
Зачем мы не остались дома?..
И далее вырывается крик боли:
Мгновение, остановись!
Остановись и покатись
Назад:
в Россию,
в юность,
в Петроград!..
И она вернулась на родину в возрасте 92 лет первой ласточкой свободы, легко и безоглядно. Спецкор «Литературки» Александр Сабов этот приезд описывал так:
«Прошли паспортный контроль. Затем сидящую в кресле-каталке И.В. Одоевцеву увезли в соседнюю комнату — там, в зависимости от ее ответов, решалось, вылетит она или нет. Эти шесть минут были для нас сущей пыткой. И вот она появляется снова. Сияет улыбкой. «Последний вопрос мне задали, с каким чувством я возвращаюсь в Советский Союз. Но с радостью, мосье!» — ответила я».
11 апреля 1987 года, спустя 65 лет (!), Ирина Одоевцева вернулась на родину. Первое интервью: «Я очень счастлива… вернуться в Петербург… в Ленинград…»
И тут напрашивается параллель. Когда вернулась на родину Марина Цветаева, ее приезд не был обставлен никак: она была не нужна, более того — чужда советской власти. Но времена изменились, и Одоевцева была желанна всем — и власти, и коллегам по перу, и читателям. Ей дали квартиру, снабдили секретарем, обеспечили уходом и всем необходимым для продолжения работы над воспоминаниями. На родине все было замечательно, кроме утяжеляющегося советского быта с его продуктовыми нехватками и дефицитом.
— Неужели нельзя купить хорошей ветчины? — спрашивала Одоевцева.
— У нас же революция, перестройка, — отвечали ей.
— Как, опять? — в ужасе спрашивала она.
Дама Серебряного века прожила на родине три с половиною года. Две ее книги, «На берегах Невы» и «На берегах Сены», вышли огромными тиражами: 250 тысяч — первая и 500 тысяч — вторая. Ирина Владимировна была счастлива. Она вообще была на удивление светлым, почти лучезарным человеком.
Хоть бесспорно жизнь прошла,
Песня до конца допета,
Я все та же, что была,
И во сне, и наяву
С восхищением живу.
Разумеется, у каждого свое отношение к жизни. Свое мнение и свое участие. Ирина Одоевцева бежала от революции, а Лариса Рейсиер ее делала. Она — поэт и комиссар. Короче, лира и маузер. Лариса родилась в Люблине (Польша) в семье профессора права Михаила Рейснера, человека явных немецких кровей. В правильных, словно точеных чертах ее лица, вспоминает Всеволод Рождественский, было что-то нерусское и надменнохолодное, а в глазах острое и чуть насмешливое.
Процитирую отрывок из собственной книги «Вера, Надежда, Любовь»:
«Как в вожделенную стихию, бросилась Рейснер в революцию. Она нашла себя не в поэзии и не в искусстве, а именно в огне и крови тех страшных событий 1917-го, когда надо было повелевать и рисковать жизнью, — все это так будоражило ее кровь. Видно, рождена она была не русалкой, не музой, а отважным комиссаром…»
Отсюда и «Песня красных кровяных шариков»:
Вечно гонимый ударом предсердий,
Наш беззаботный народ
Из океана вдыхаемой тверди
Солнечный пьет кислород…
Следующая дама — Мария Шкапская (до замужества — Андреевская), но, увы, дамой она не была. Родилась в Петербурге в семье бедного чиновника, росла в трущобах. И из петербургских трущоб видела Россию:
Лай собак из поникнувших хижин
Да вороний немолкнущий крик,
И высоко взнесен и недвижен
Твой иконный неписаный лик.
Ты идешь луговиной степною,
Несносим одичалый твой взгляд,
И под жаркой твоею ступнею
Опаленные травы горят…
Елена Гуро — поэтесса, прозаик, художница. Ее настоящее имя Элеонора, ее отец — полковник, а затем генерал Генрих-Гельмут Гуро (немец, разумеется). Наиболее значительная книга Елены Гуро «Небесные верблюжата» (1914), о которой Хлебников писал: «Эти страницы с суровым сильным слогом, с их гафизовским признанием жизни особенно хороши дыханием возвышенной мысли…»
Елена Гуро прожила всего 36 лет и умерла за четыре года до революции.
Аделаида Герцык прожила чуть больше, скончалась на 51-м году 25 июня 1925 года. Родилась она в обедневшей дворянской семье, в которой переплелись польско-литовские и германо-шведские корни. Ее отец, Казимир Лубны-Герцык, был инженером-путейцем, начальником участка строящейся Московско-Ярославской железной дороги и по роду своей деятельности часто переезжал с места на место. Поэтому семья жила то в Москве, то в Александрове, то в Севастополе, то в Юрьеве-Польском…
Духовным учителем Аделаиды Герцык был… Франциск Ассизский. «Я только сестра всему живому…» Увлекалась она также и личностью Бетгины фон Арним. Американская исследовательница Диана Бургин отмечает. «Для Герцык и других женщин-поэтов ее времени Бетгина фон Арним становится фигурой поклонения, символом женственности, духом амазонки. Герцык особенно была очарована эротизмом женской дружбы, как он проявлялся в близости фон Арним и Каролины фон Гюндероде…» Словом, Аделаида Герцык с удовольствием срывала цветы немецкого романтизма.
Но затем пришлось собирать и горькие ягоды. Революция, гражданская война, арест и трагический цикл стихов «Подвальные».
Утешной музы не зову я ныне:
Тому, чьи петь хотят всегда уста, —
Не место там, где смерть и пустота…
И другие пронзительные строки: «Поддержи меня, Господи Святый! Засвети предо мною звезду…»
И теперь, среди голых окраин,
Я колеблема ветром трость…
Господи, ты здесь хозяин,
Я — только гость…
Аделаида Казимировна Герцык похоронена на старом кладбище в Судаке. Могилы не найти: кладбище снесено.
Еще одна судьба: София Парнок. Точнее фамилия — Парнох. Отец Яков — владелец аптеки в Таганроге, мать — врач. Нерусские корни. Но тут дело осложнялось и сексуальной ориентацией. «Я никогда, к сожалению, не была влюблена в мужчину», — признавалась София Парнок. В литературном творчестве София Парнок достигла «альпийских высот», но нас интересует только отношение Парнок к истории, к России. Первую мировую войну молодая Парнок встретила резко отрицательно:
По нивам и по горным кряжам
Непостижимый свист ядра…
Что скажете и что мы скажем
На взгляд взыскующий Петра?
Никакой патриотической радости «чугунный фейерверк» принести не мог. Парнок по-своему видела роль России в мировой истории:
Люблю тебя в твоем просторе я
И в каждой вязкой колее.
Пусть у Европы есть история, —
Но у России: житие.
В то время, как в духовном зодчестве
Пытает Запад блеск ума,
Она в великом одиночестве
Идет к Христу в себе сама.
Порфиру сменит ли на рубище,
Державы крест на крест простой, —
Над странницею многолюбящей
Провижу венчик золотой.
«Венчик золотой» комментировать не будем, лучше приведем еще одно стихотворение Парнок по теме нашей книги, вот оно:
О тебе, о себе, о России
И о тех тоска моя,
Кто кровью своей оросили
Тишайшие эти поля.
Да, мой друг! В бредовые, в эти
Обеспамятовавшие дни
Не избранники только одни, —
Мы все перед ней в ответе.
Матерям — в отместку войне,
Или в чаяньи новой бойни,
В любви безуметь вдвойне
И рожать для родины двойни.
А нам — искупать грехи
Празднословья. Держать на засове
Лукавую Музу. Стихи
Писать не за страх, а за совесть.
Остается лишь добавить, что София Яковлевна Парнок умерла 26 августа 1933 года, в возрасте 48 лет. Похоронена на Немецком кладбище в Лефортово.
Упомянем еще и русскую поэтессу Елизавету Ивановну Дмитриеву, принявшую по воле Макса Волошина иностранный псевдоним: Черубина де Габриак. Нельзя не привести поэму Черубины «Россия» (1922). Вот ее начало:
Господь, Господь, путей России
Открой неведомый конец…
Наш первый храм — был храм Софии,
Твоей Премудрости венец.
Но дух сошел в темницу плоти
И в ней доселе не потух.
В языческом водовороте
Блуждает оскорбленный дух.
И восхотела стать крылатой
Землею вскормленная плоть, —
И младший брат восстал на брата,
Чтоб умереть иль побороть!
И шли века единоборства,
И невозможно сочетать
Земли тяжелое упорство
И роковую благодать.
В двойном кощунственном соблазне
Изнемогали времена,
И, вместе с духом, — лютой казни
Была земля обречена.
И мы пошли «тропой Батыя»,
И нам не позабыть нигде,
Как все места для нас святые
Мы желтой предали орде…
Сделаем пропуск и далее читаем про Россию:
Господь, Господь, наш путь — неправый.
В глазах — любовь. В ладони — нож!
Но облик наш двойной, лукавый,
Весь, до глубин, лишь ты поймешь.
Мы любим жадною любовью,
И, надругавшись до конца,
Мы припадаем к изголовью,
Целуя губы мертвеца…
Земной наш облик безобразен
И навсегда неотвратим…
Кто наш заступник — Стенька Разин
Иль преподобный Серафим?
Никто из нас себе не верен,
За каждым следует двойник…
Господь! Ты сам в любви безмерен,
В нас исказился Твой же лик!
Ты нам послал стезю такую,
Где рядом с бездной — высота,
О вечной радости взыскуя,
Твердят хуления уста.
Перед крестом смятенный Гоголь
Творит кощунственный обет
И жжет в огне, во имя Бога,
Любовь и подвиг многих лет.
Мы все на огненной купели,
Мы до конца себя сожжем.
Приди. Приди! Мы оскудели,
Скорбя об имени Твоем…
И последний выкрик из поэмы:
Россия — скорбная невеста,
Ее возьмет один Господь.
И последняя женщина-поэтесса в этой главе — Вера Инбер. Родилась в Одессе в семье владельца научного издательства. Можно предположить, что и у нее нерусские корни. В двадцатилетием возрасте Вера Инбер жила в Париже и в некотором отчаянии писала:
Уже своею Францию
Не зову в тоске;
Выхожу на станцию
В ситцевом платке.
Фонари янтарные
Режут синеву,
Поезда товарные
Тянутся в Москву…
Ах, Москва-Москва — мечта всех чеховских сестер, как будто Москва — это мед. В 1929 году Вера Инбер написала иронично-шуточное стихотворение «Европейский конфликт» — о любви, о родине, о двух мирах:
Через год ли, два ли
Или через век,
Свидимся едва ли,
Милый человек.
По различным тропам
Нас судьба ведет:
Ты — продукт Европы,
Я — наоборот.
У тебя завидный
Бритвенный прибор.
У тебя невиданной
Красоты пробор.
Вьешься вкруг да около,
Подымая пыль.
У тебя ль, у сокола,
Свой автомобиль.
У тебя ль, у молодца,
Загородный дом.
Солнечное золотце
Бегает по нем.
Позвонишь — и в горницу
Мчат во весь опор
Шелковая горничная,
Кожаный шофер, —
Из-за каждой малости,
Из-за всех дверей.
Ты же им: «Пожалуйста,
Только поскорей».
И несут, не слушают,
Полно решето:
Тут тебе и кушанье,
Тут тебе и што.
А и крепку чарочку
Ты мне подаешь.
А и нежно за ручку
Ты меня берешь.
Погляжу на губы те,
На вино абрау.
«Что ж вы не пригубите,
Meine Liebe Frau?
За весну немецкую,
Нежную весну!» —
«Мне пора в Советскую,
Говорю, страну.
С ласковыми взорами,
В холе да тепле,
Долго жить нездорово
На чужой земле.
По Европе бродишь, как
Призрак, взад-вперед.
У меня работишка,
Говорю, не ждет.
У меня угарище
Стало в голове.
У меня товарищи,
Говорю, в Москве».
И, услышав эдакий
Деловой язык,
Как щегол на ветке,
Сокол мой поник.
Не сказал ни слова мне,
Обратился в бег,
Светский, образованный,
Любезный человек.
Такой вот «европейский конфликт», пропитанный, естественно, пропагандистским душком. А что оставалось делать бедной Верочке Инбер, которая, по собственному признанию, была «растением с недостаточно крепкими социальными корнями», родившейся не в рабоче-крестьянской семье, как тогда полагалось для движения вперед по дороге жизни. Приходилось перековываться, отмазываться, открещиваться. На пленуме писателей в 1932 году Вера Михайловна говорила: «Я тут должна сказать, что меня просто изумило выступление товарища Залки. Выходит мужчина, выходит человек, украшенный орденом Красного Знамени, очевидно, привыкший к боям, и с дрожью в голосе говорит, что Фадеев назвал его недостаточно одаренным. А что же тогда должна делать такая хрупкая попутчица, как я?..»
Сначала травили Веру Инбер, а потом, заматерев, она сама стала участвовать в травлях, в этих излюбленных забавах советских писателей, и в частности травила Пастернака. В воспоминаниях Лидии Чуковской можно прочитать: «Злобные реплики подавали дамы: В. Инбер, Т. Трифонова, Р. Азарх». И как тут не вспомнить старую эпиграмму Александра Архангельского:
У Инбер — детское сопрано,
Уютный жест.
Но эта хрупкая Диана
И тигра съест.
Эта Диана прожила долго и умерла осенью 1972 года, в возрасте 82 лет. В одной из дневниковых записей Веры Инбер можно прочитать: «…Вещь написана. Это главное… А в общем — жить одиноко и трудно».
Но хватит женских слез и переживаний…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.