Война

Война

22 июня 1941 года… Мы, мальчишки — дети офицеров дивизии, квартировавшей в городе Гомеле, практически на границе тогдашнего Советского Союза, этим ранним воскресным утром бегали по двору нашего дома и собирали еще теплые, фантастической формы и окраски кусочки металла, еще не ведая, что это — смертоносные осколки бомб и снарядов. А вечером этого же дня мы все — и взрослые, и дети, собрались у дверей квартиры командира дивизии, где офицерские жены выражали сочувствие жене, а точнее, уже вдове командира, весть о гибели которого только что принес его адъютант.

9 мая 1945 года… Кажется, вся Москва собралась на Красной площади, чтобы выразить восторг и ликование по случаю долгожданной Победы! Объятия, поцелуи, возгласы «Ура!», «Да здравствует великий Сталин!», дружное качание затерявшихся в толпе военных. В этой массе ликующего народа и мы: я, мама и папа, которого энтузиасты периодически отрывали от нас и высоко подбрасывали в воздух. После салюта народ стал расходиться. И вот здесь началось. Огромная людская масса хлынула на Манежную площадь, Охотный ряд, улицу Горького. Через некоторое время я с родителями оказался в плотной толпе в центре Манежной площади. Люди в панике пытались вырваться из этого страшного людского водоворота. От возможности быть здорово помятыми или просто раздавленными толпой нас спас счастливый случай. Каким-то чудом рядом с нами был зажат толпой большой черный лимузин какого-то иностранного дипломата. Если бы отец не посадил нас с мамой на капот этого автомобиля, то не знаю, чем бы это все закончилось. Мама была в положении и ровно через месяц — 9 июня — родилась моя сестра.

Две исторические вехи — первый и последний дни войны. А между ними — четыре тяжелых, полных лишений года. Наша семья здесь не исключение.

Мой отец — кадровый военный. В 1941 году он проходил службу в должности политрука (была такая должность в довоенной нашей армии — политический руководитель, комиссар) гаубичной батареи в дивизии, расквартированной в городе Гомеле и его ближайших окрестностях. Все это в непосредственной близости от польской границы. Сразу же после первых бомбежек нас всех — жен, стариков, детей комсостава дивизии погрузили на машины и отправили в тыл, подальше от бомб и снарядов. Мы с мамой каким-то способом добрались до Новочеркасска — нашего родного города, будучи в полной уверенности, что сюда-то уж немцы никогда не дойдут. Но война как-то быстро докатилась и до донских степей.

Какие же были тяжелые эти полтора-два года, пока мы с мамой колесили по Кавказу, Средней Азии и Казахстану в поисках жилья, работы для мамы, места в детском садике для меня! Отец, отправляя нас с мамой из Гомеля в тыл, поручил мне, шестилетнему мужчине, защищать маму и заботиться о ней, что я с присущей мне уже в те годы ответственностью и делал. Я учил маму, как надо вести себя, когда мы попадали под бомбежку, — не впадать в панику, бежать в разные стороны, не носиться по открытой местности, а залечь в какой-нибудь канаве, где и переждать бомбежку. Но она почему-то мои указания не выполняла, и всегда как-то получалось так, что, вместо того чтобы рассредоточиться, она зачем-то накрывала меня своим телом, что меня страшно злило. После налета немцев я указывал ей на ее ошибки и неправильные действия, она соглашалась, обещала при очередном налете действовать строго по моим инструкциям, но в момент опасности про них забывала и упорно делала все по-своему, не отпуская меня от себя ни на шаг. Ну как можно было участвовать в боевых действиях, вопиюще нарушая требования Полевого устава!

И снова колонна из жен и детей, но уже авиационного полка, двинулась из Новочеркасска на восток. Мы с мамой — с ними. Но теперь мы передвигались уже по воздуху — самолетами, выделенными полком для своих семей. А дальше — модное тогда слово — эвакуация. Кочевая жизнь самолетами, пароходами (из Баку в Красноводск), машинами, арбами на Кавказе, в Средней Азии, Ферганской долине, казахских степях. Помнится, в Казахстане нас расселяли по домам бывших раскулаченных и выселенных из родных, насиженных мест, у которых обида на советскую власть еще не прошла. Естествен и «теплый» прием, который они нам оказывали. Так что уже и в те далекие годы я приобщился и к авиации — имел достаточно большой налет, правда, в качестве пассажира, на «дугласах» и даже на огромном нашем четырехмоторном фанерном Тб-3, когда он забирал нас из Георгиевска, что на Кавказе, почти на глазах у немцев.

В начале 1943 года мы с мамой попали в Москву, куда отозванный с фронта отец был направлен в Московское пехотное училище, где ускоренными темпами готовили молоденьких лейтенантов для фронта.

Жили, как все, в холодной, полуголодной Москве. Ночами стояли в очередях за мукой. Мои руки долго еще с тех времен имели фиолетовые потеки от трехзначных номеров, определяющих мое место в этих бесконечных, тоскливых очередях. Поселили нас рядом с училищем в районе Лефортова в дореволюционном офицерском доме, в большой, очень удобной для одной семьи квартире. Но нас там было 16 человек — пять семей, собранных войной с разных концов страны. Жили дружно, помогали друг другу чем могли, переживали за неудачи и радовались победам на фронте. Мы, мальчишки, играли во дворе в традиционные для тех времен игры: в войну, казаки-разбойники, лапту, «лямочку» (поддавать ногой матерчатый клубочек с чем-то тяжелым внутри) и «денежные» игры — пристенок, расшиши (так, во всяком случае, назывались игры с мелкой разменной монетой у нас во дворе). И улица у нас имела название тоже с военным уклоном — Танковый проезд, одна сторона которого была мощная кирпичная стена с зубцами, как у Кремля, там размещалось стрельбище. Рядом с нашим домом располагался военный авторемонтный завод, где работали пленные немцы. Вначале мы к ним относились очень настороженно (все-таки фашисты), но потом как-то попривыкли и бегали к забору завода, где шел активный обмен — бляшки, пуговицы, значки — с немецкой стороны, хлеб — с нашей. Помню, был момент, когда на завод пригнали с полсотни разбитых огромных американских грузовых машин типа «студебекер» и они долгое время парковались на нашем дворе, что давало нам возможность проводить наши военные игры в обстановке, приближенной к боевой — на зависть мальчишек с других дворов. Так что тяжелое военное время имело и свои маленькие мальчишечьи радости.

Более 60 лет прошло с тех тяжелых времен, а я помню всех своих соседей по имени-отчеству и, кажется, узнал бы сегодня каждого из них при случайной встрече на улице или в метро. Удивительное свойство человеческой памяти: бережно хранить то, что происходило с тобой в экстремальной, неординарной обстановке!

С детства я, как и всякое дитя военного времени, рос самостоятельным, ответственным мужчиной. В восемь-девять лет я в компании ребят с нашего двора каждое воскресенье проводил обязательное мероприятие: собрав за неделю немного денег, мы ехали в кинотеатр «Ударник» (почему-то только туда), выстаивали огромные очереди за билетами на любой очередной сеанс и с упоением смотрели фильмы про войну, про солдата Швейка, веселые довоенные ленты с участием Ильинского, Орловой, Утесова. Рано пристрастился к книгам. Из «запрещенных» авторов, конечно же подпольно, читал Мопассана, где-то лет в 12–13 прочитал всего Драйзера. До сих пор помню печальную судьбу Дженни Герхард и как я оплакивал ее в уединении, чтобы никто не видел моих слез.

Хотя я и считал себя вполне взрослым, независимым человеком, бывали моменты, когда родители вовремя подправляли мои самостоятельные шаги и инициативы. Помню, где-то уже после войны я записался в футбольный клуб «Крылья Советов» и меня с ходу, после первой же тренировки поставили на календарную игру вратарем детской команды. Думаю, что тренер наметанным глазом сразу же подметил во мне задатки выдающегося голкипера. Почему-то мой отец был другого мнения. «Нет!» — твердо сказал он. Главным доводом у него был анекдот, где говорилось о том, что у отца было три сына: один — умный, второй — дурак и третий — футболист. Мне почему-то кажется, что если бы сыновья поменялись местами (футболист, умный, дурак), то вопрос, быть или не быть мне футболистом, решился бы в мою пользу. Но отец рассказывал анекдот так, как было выгодно ему. И в результате моя так блестяще начатая футбольная карьера закончилась. А жаль! Уверен, что отечественный футбол лишился своего второго Алексея Хомича — кумира болельщиков послевоенных лет!

В 50-м году наше семейство перебралось из Лефортова в уютный и тихий по тем временам район у метро «Сокол», в нашумевшие хрущевские новостройки на Новопесчаной улице. Правда, опять коммуналка — четырехкомнатная квартира на три семьи (два полковника и один подполковник, все участники войны!), всего-то 10 человек! Но зато газ, ванна с горячей водой, лифт, телефон. Фантастика!

Рядом с домом была школа-новостройка, куда я и перевелся. Учился я в общем-то хорошо, даже ходил в отличниках, предпочтение отдавал гуманитарным предметам, но один раз — думаю, что совершенно случайно, — прославился и в математике. Каким-то образом мне удалось по-своему, не как в учебнике, доказать какую-то теорему. Меня даже командировали после этого на олимпиаду в Московский университет, где я с треском провалился, после чего математик задвинул меня опять в общую ученическую массу. Кстати, учитель математики — Лев Абрамович Гинзбург — одна из самых запоминающихся личностей за время моего короткого пребывания в этой школе. Длинный, тощий, в офицерском кителе, который сидел на нем как на вешалке, он был прекрасен, когда во время урока с треском распахивал дверь класса, замирал с протянутой в сторону коридора рукой и голосом, полным трагизма, произносил «Вон!!!» очередному нарушителю дисциплины. И все равно мы все его обожали. Помню, в порыве нашей искренней ребячьей любви мы ему даже на 8 Марта дарили подарки.

До сих пор не могу понять, почему в те годы было раздельное обучение. Мальчики и девочки, а затем юноши и девушки учились в разных школах. Причем каких-то особых мужских или женских предметов не было, нашим сексуальным воспитанием (девочкам рассказывают про одно, мальчикам — про другое) никто не занимался, тема про ЭТО вообще была несовместима с принципами советской школы. Почему нас искусственно, если не сказать насильно, разделяли именно в тот период, когда мы изо всех сил начинали тянуться друг к другу, непонятно?! Эта тайна так и осталась за семью печатями. Но природа берет свое! Учителя параллельных школ принимали всяческие меры, чтобы общение их подопечных проходило у них на глазах, под их неусыпным контролем. Проводились совместные тематические вечера, коллективные посещения театров, спортивные соревнования. Как только я узнал, что у нас в школе образуется кружок по изучению бальных танцев и что на занятия будут приглашаться девочки из соседней школы, я записался туда одним из первых и проявлял при этом такое рвение, что меня даже выбрали старостой этого кружка. Падеграс, падекатр, полонез, краковяк — буржуазные, чуждые нам, но такие таинственные и волнующие слова! Специфика этих танцев в том, что по ходу их исполнения есть необходимость держать партнершу за ручку и даже (страшно подумать!) за талию. И это прилюдно, на глазах у всего честного народа! Грех было упускать такую возможность! Один раз в неделю в актовом зале нашей школы выстраивались две шеренги — девочки и напротив мальчики. Вела кружок бывшая балерина неопределенного возраста. Хитрая бестия! Как правило, она так выстраивала шеренги, что по команде: «Кавалеры приглашают дам!» я, например, всегда попадал на одну и ту же партнершу — Свету Давыдову, которая, кстати, мне очень нравилась. А бывали случаи, когда, обходя строй мальчиков, эта деликатная, интеллигентная дама шептала одному из нас: «Застегните, пожалуйста, ширинку». И это понятно, так как в нашей школьной среде этому элементу мужского туалета не придавалось особого значения. С полной ответственностью заявляю, что ко мне с такой просьбой она ни разу не обращалась! К слову сказать, такое коллективное общение с представительницами прекрасного пола толкнуло меня на индивидуальный подвиг.

Я решился пригласить Свету Давыдову в театр. Хорошо помню, что это был воскресный дневной спектакль в филиале Малого театра. В театр мы шли, как и положено, на расстоянии пяти-шести метров друг от друга, чтобы, не дай бог! — никто не подумал о том, что это совместное мероприятие. Все прошло нормально, нас никто из знакомых не видел, спектакль вроде бы понравился, и мы под покровом сумерек уже рядышком вернулись к себе на Песчаную улицу. Подошли к Светиному дому, я остался внизу ждать, а моя дама поднялась к себе, а затем спустилась, чтобы отдать мне денежку за билет. Деньги я взял и с чувством собственного достоинства и выполненного долга отправился к себе домой. Это был мой первый выход в свет с дамой!

Может быть, под влиянием кружка бальных танцев или по каким-либо другим причинам, но меня вновь потянуло на самостоятельное принятие кардинальных решений. В одном из школьных зданий на нашей улице размещалась авиационная спецшкола. Собственно, это была обычная школа, но, как сейчас говорят, с «авиационным» уклоном. Ну и главное, учащиеся этой школы носили форменный китель, а зимой еще и шинель с маленькими голубыми курсантскими погончиками. Кстати, брюки — свои, домашние, но только темного цвета. Но настоящий офицерский китель с погонами для четырнадцатилетнего мальчишки — это предел мечтаний! Конечно же я решил: иду после окончания семилетки в эту спецшколу. «Нет! — вновь решительно и сурово заявил мой отец, в принципе добрый и покладистый человек. — Хочешь быть военным, иди в артиллерийское подготовительное училище, туда берут тоже после седьмого класса, но там хотя бы из тебя сделают настоящего военного. Но учти: это уже на всю жизнь». Видно, не судьба мне быть летчиком. А жаль! Ладно футбольные болельщики не увидят второго Хомича, но Родина теряет второго Валерия Чкалова — это уже непростительное расточительство! Да и голубые погоны мне больше были бы к лицу. Но что делать, назвался груздем — полезай в кузов! Я согласился пойти в артиллеристы. Пока я не передумал, папа быстренько принял соответствующие меры.