Дебют в свете

Дебют в свете

Для девушки выезды в свет обычно начинались после того, как ей исполнялось 18–20 лет. До этого она училась — училась в основном тем наукам, которые позже помогут ей блистать в свете и на балах: родному и французскому языкам, танцам, музыке, пению, рисованию. К этому добавлялись начальные познания в арифметике, рукоделии и домоводстве (для ведения домашнего хозяйства), литературе и законе Божьем. И если в домах людей просвещенных дочери могли получить по-настоящему хорошее образование, то в казенных заведениях, например, в Смольном институте благородных девиц, куда принимали за казенный счет дочерей небогатых дворян, обучение было поставлено из рук вон плохо. «Вот я, например, после окончания курса никогда не раскрыла ни одной книги, — говорила одна из классных дам, — а, слава богу, ничего дурного из этого не вышло: могу смело сказать, начальство уважает меня».

Обучение танцам начиналось с 5–6 лет. К знатным и богатым ученикам учителя ходили на дом, ученики победнее могли посещать танцевальные классы. Когда маленькие ученики усваивали основные па и фигуры наиболее популярных танцев, для них начинали устраивать детские балы. Один из таких детских балов у танцмейстера Йогеля описан в романе Льва Толстого «Война и мир». «Это были самые веселые балы в Москве, — пишет Лев Толстой, — …на эти балы езжали только те, кто хотел танцевать и веселиться, как хотят этого тринадцати- и четырнадцатилетние девочки, в первый раз надевающие длинные платья».

На эти балы заезжали и взрослые, и порой на детских балах заключались помолвки.

На учебных балах в Смольном институте для благородных девиц царила совсем иная атмосфера. По воспоминаниям Елизаветы Водовозовой, вечно голодные, замерзшие в своих легких платьях, отупевшие от постоянного недосыпания институтки относились к балам, как к тяжелой обязанности. Если девушка была небогата и не могла сама купить бальные туфельки и перчатки, ей приходилось обуваться в казенные туфли, которые сваливались с ног во время танцев, и старые разорванные перчатки, выброшенные богатыми подругами. «К несчастью, на балах присутствовало все наше начальство, а посторонних не приглашали, — пишет Елизавета Водовозова. — Институтки танцевали только друг с другом, то есть „шерочка с машерочкой“… Посмеяться, пошутить, затеять какой-нибудь смешной танец или игру на таком балу строго запрещалось. Многие институтки охотно бы не являлись на бал, но наше начальство требовало, чтобы на балу были все без исключения. Эти балы были непроходимой скукой, утешали нас только тем, что после танцев мы получали по два бутерброда с телятиной, несколько мармеладин и по одному пирожному».

«Домашние» девушки получали первые уроки светского общения в гостиной родного дома, делая визиты с матерью, участвуя в концертах и в детских праздниках. Для первого «взрослого» бала девушке шили белое платье с розовым или голубым поясом из ленты. Волосы можно было украсить маргариткой или розовым бутоном, на шею повесить нитку жемчуга. Другие украшения считались дурным тоном. Дебютантка должна была производить впечатление юного, неопытного, чистого создания немного не от мира сего. «Молодая девушка, являющаяся на первый бал в розовом платье, отделанном цветами и лентами, с золотым колье или браслетами, произвела бы крайне неприятное впечатление», — говорит учебник хорошего тона «Светский человек, изучивший свод законов общественных и светских приличий», вышедший в 1880 году в Петербурге. Нужны были также специальные бальные туфельки без каблуков, что-то вроде современных балеток, и перчатки, ибо касаться друг друга «голыми» руками считалось неприличным.

^{Г. Г. Гагарин. Бал у кн. М. Ф. Барятинской. 1830-е гг.}

На первый бал девушку сопровождал отец или кто-то другой из старших родственников. Он представлял ее своим друзьям, ему же представлялись кавалеры, желающие танцевать с его дочерью. Дочерей могла вывозить и мать — это, пожалуй, единственный случай, когда замужняя женщина могла появиться на балу или на обеде без мужа.

Гостью радушно встречала хозяйка дома и знакомила ее с несколькими молодыми людьми, которых считала достойными танцевать с нею. Этим правилом пренебрегла хозяйка на первом балу Наташи Ростовой, и в результате, когда все начали танцевать первый танец — полонез, несчастная Наташа осталась без кавалера и рисковала весь вечер просидеть у стены, если бы на помощь к ней не пришел добряк Пьер Безухов.

Девушка должна была твердо помнить, кому она обещала тот или иной танец, и ни в коем случае не перепутать и не отдать танец другому кавалеру — иначе могла получиться «история», что не лучшим образом сказалось бы на репутации девушки. Для того чтобы избежать подобного конфуза, пользовались специальными книжками для записи танцев, называвшимися на французский манер «карне» или на немецкий «агенда». Разумеется, для каждой дамы или девицы было лестно, если ее агенда была заполнена.

После окончания танца партнер возвращал девушку ее родителям.

Если молодому человеку очень нравилась девушка, но некому было его представить, он мог сам подойти к родителям и дать им свою визитную карточку, «но такой поступок означает весьма сильное желание познакомиться», — предупреждает лексикон хороших манер. Преимуществом обладали офицеры и чиновники в мундирах, их приглашения можно было принимать без предварительного представления, так как форменная одежда гарантировала их «благонадежность».

Со дня первого появления девушки в свете гости дома, приходящие с визитами, оставляли карточки для нее так же, как для ее матери, ее начинали упоминать в приглашениях на званые вечера и обеды.

Разумеется, большинство молоденьких девушек, как Наташа Ростова, были ослеплены роскошью своего первого бала, но если писатель хотел показать глубину мыслей и чувствительность души своей героини, он мог заставить ее высказаться критически, как сделал это Соллогуб в повести «Большой свет»: «За графиней шла молоденькая девушка в белом платье с голубыми цветками. „Сестра графини!“ — раздалось шепотом повсюду. Все кинули на нее испытующий взгляд; даже старые сановники, занятые в штофной гостиной вистом, невольно удостоили ее мгновенным и одобрительным осмотром; даже женщины взглянули на нее благосклонно.

Леонин видел ее несколько раз мельком у графини, но едва лишь заметил. И точно, что значит девочка в простом платье, с потупленным взором в сравнении с графиней, расточающей все прелести своего кокетства, все роскошные изобретения парижских мод! Теперь Леонину показалось, что он видит Наденьку в первый раз. Глядя на нее, ему как-то отраднее стало, и он невольно к ней приблизился и очутился с ней во французской кадрили.

— Ну что, — спросил он, — какое впечатление делает на вас ваш первый бал?

— Хорошо, — отвечала Наденька, — хорошо; только я думала, что будет лучше. Я думала, что мне будет очень весело.

— Что же, вам не весело?

— Нет, не то чтоб и скучно, а как-то странно… Все осматривают меня с ног до головы. Боюсь, чтоб платье мое кто-нибудь из кавалеров не изорвал… Да жарко здесь очень!

— Да, — сказал Леонин, — здесь жарко, здесь душно. В све те всегда душно!.. Все те же мужчины, все те же женщины. Мужчины такие низкие, женщины такие нарумяненные.

Он невольно повторил слова, слышанные им некогда в маскараде.

Наденька взглянула на него с удивлением.

— Да нам какое до того дело? Если женщины румянятся, тем хуже для них; если мужчины низки, тем для них стыднее.

„Правда“, — подумал Леонин…

…Молодые люди, молодые женщины начали кружиться и чаще, и быстрее; музыка заиграла громче, свечи засверкали яснее, цветущие кусты распустились ароматнее.

— Славный бал! — говорили старики, оживляясь воспоминанием при веселии молодежи.

— Чудный бал! — говорили молодые дамы, махая веерами.

— Прелестный бал! — говорили юноши, улыбаясь своим успехам.

И среди этого шума, этого хаоса торжествующих лиц одна молодая девушка стояла задумчиво и не радуясь радости, которой она не понимала. Ее большие голубые глаза устремились с скромным удивлением на ликующую толпу. Она чувствовала себя неуместною среди редких порывов светского восторга, и то, что всех восхищало, приводило ее в неодолимое смущение. На всех лицах резко выражалось какое-то торжественное волнение, а на чертах ее изображалось какое-то душевное спокойствие, отблеск небесной непорочности и отсутствия возмутительных мыслей.

Леонин прислонился к двери с горькой думой и окинул взором все собрание, которое прежде так увлекало и ослепляло его. Вдруг взор его остановился на прекрасном и спокойном лице Наденьки — и мысль его приняла другое направление.

Загадка большого света начала перед ним разгадываться. Он понял всю ничтожность светской цели, всю неизмеримую красоту чувства высокого и спокойного.

Он все более и более приковывался взором и сердцем к Наденьке, к ее безмятежному лику, к ее необдуманным движениям. Он долго глядел на нее, он долго любовался ею с какой-то восторженной грустью…»

И возможно, через много лет юная девушка, став светской дамой, могла повторить слова Анны Карениной: «Нет, душа моя, для меня уж нет таких балов, где весело… Для меня есть такие, на которых менее трудно и скучно…»

Данный текст является ознакомительным фрагментом.