Рождение
Рождение
Обстоятельства, сопровождающие зачатие и рождение ребенка, пусть даже плода законного брака, часто оставались тайной для девушек-дворянок вплоть до их замужества. Но это происходило вовсе не потому, что родители не считали важным половое воспитание и просвещение своих дочерей. Наоборот, они были прямо заинтересованы в том, чтобы девушки сохраняли до замужества не только целомудрие, но и «репутацию», т. е. ловко избегали ситуаций, которые можно было бы истолковать как «романтические», а это при господствовавшем в XIX веке культе романтической любви было задачей явно не однозначной. Трудность состояла в том, что в светском обиходе просто отсутствовали слова, с помощью которых можно было вести такой разговор. В результате родителям приходилось прибегать к экивокам и обинякам, и девушкам просто трудно было понять, о чем идет речь. Об этом свидетельствует запись в дневнике Татьяны Львовны Сухотиной-Толстой, сделанная в 1882 году.
«И в моем воспитании, хотя сравнительно меня прекрасно воспитали, столько было ошибок! Я помню, например, раз мне мама? сказала, когда мне было уже 15 лет, что иногда, когда мужчина с девушкой или женщиной живут в одном доме, то у них могут родиться дети. И я помню, как я мучилась и сколько ночей не спала, боясь, что вдруг у меня будет ребенок, потому что у нас в доме жил учитель».
Не менее сложно было для светских людей обсуждать беременность. А. С. Данилевский (близкий друг Гоголя) вспоминал об одном забавном споре Пушкина с Карамзиной (вдовой Н. М. Карамзина): «Карамзина выразилась о ком-то: „она в интересном положении“. Пушкин стал горячо возражать против этого выражения, утверждая с жаром, что его напрасно употребляют вместо коренного, чисто русского выражения: „она брюхата“, что последнее выражение совершенно прилично, а напротив, неприлично говорить: „она в интересном положении“».
И хотя зачатие, беременность и рождение детей находились в некой «зоне умолчания», тем не менее нельзя сказать, что женщины-дворянки оставались в родах без необходимой помощи. Еще в 1771 году по предписанию Екатерины II в Санкт-Петербурге открыли воспитательный дом и учредили при нем первый повивальный госпиталь — для незамужних и неимущих родильниц (ныне — родильный дом № 6 им. проф. В. Ф. Снегирева). Обучавшиеся при этом госпитале повивальные бабки приносили присягу и могли обслуживать петербургских рожениц, а также обучать помощниц, те впоследствии также сдавали экзамен и приносили присягу. Вскоре в Петербурге и в Москве присяжная повивальная бабка уже числилась в штате каждой полицейской части наряду с пожарными, фонарщиками и т. д.
В 1797 году императрица Мария Федоровна учредила у Калинкина моста на Фонтанке Собственный Ее Императорского Величества Повивальный институт со школой акушерок. Произошло это благодаря ходатайствам «отца русского акушерства», первого профессора повивального дела в России Нестора Максимовича Амбодика. В записках итальянского путешественника Фредерико Фаньяни мы находим такое описание этого института: «Императрица Мария Федоровна в 1797 г. пожелала увековечить в памяти народа восшествие на престол ее августейшего супруга учреждением такого приюта, созданного для оказания помощи беременным женщинам, честным и порядочным, но не имеющим достаточных средств. Со временем государыня… добавила к приюту акушерскую школу.
Двадцать беременных женщин и двадцать девушек, учениц акушерской школы, получающих полное содержание, врачи, призванные помогать роженицам и обучать будущих акушерок, а также абсолютно все материалы и оборудование, какие необходимы для двойной цели учреждения, — все это результат… щедрости государыни. Беременные женщины поступают сюда за две недели до родов и могут оставаться здесь еще полтора месяца после рождения ребенка. Приют снабжает их всем необходимым, а молодые матери обязаны кормить ребенка, если только врач по каким-либо показаниям не отстраняет их от такой обязанности, и к тому же они должны забрать ребенка, уходя из больницы.
Директриса… сказала, что еще ни разу здесь не были заняты все места, и отметила, что причина в том, что нуждающихся порядочных женщин в этом городе, наверное, меньше, чем где-либо. Другой человек… назвал иную причину, которая мне кажется более убедительной. Женщины, что рожают тут, служат для обучения молодых акушерок, которые присутствуют при осмотре врача и ассистируют при операциях хирургов. Так вот эти женщины либо из-за стыдливости, либо (что гораздо возможнее) по религиозным причинам, не очень понятным, что в простонародье нередко встречается, особенно у русских, эти женщины… совершенно не переносят, чтобы кто-то видел их роды, и потому число тех, кто приходит сюда рожать, так невелико.
Теперь о порядке в акушерской школе. Ученицы принимаются сюда в возрасте от 14 до 19 лет. Во время обучения воспитанницы посменно ухаживают за беременными женщинами в соседнем со школой родильном доме. По окончании учебы устраивается очень ответственный экзамен, и девушкам, выдержавшим его, выдается свидетельство об окончании акушерской школы. На основании этого документа они могут получить лицензию для работы…
Императрица, дабы поощрить к хорошей работе, дарит особо отличившимся выпускницам солидную сумму».
Николай I после смерти Марии Федоровны Указом от 6 декабря 1828 года объявил Повивальный институт государственным учреждением. Его покровительницей стала великая княгиня Елена Павловна (поэтому институт часто называли «Еленинским»).
В 1830 году Повивальный институт выделен как самостоятельное учреждение и получил название «Институт повивального искусства с родильным госпиталем». В этот период при институте открывается «секретное отделение» для незамужних родильниц, амбулатория для больных гинекологического профиля, а в 1844 году — гинекологический стационар на шесть коек (впервые в России). В 1845 году в институте начала работу первая в России школа сельских повивальных бабок.
* * *
Когда приходит время рожать княгине Лизе из «Войны и мира» Льва Толстого, в усадьбу Болконских переселяется «акушерка из уездного города» и, кроме того, к самым родам приезжает врач-акушер из Москвы. Однако все их усилия спасти «маленькую княгиню» оказываются тщетными: она умирает, вероятно, от послеродового кровотечения. Анна Каренина едва не умирает от послеродовой инфекции.
Кити, еще одна героиня «Анны Карениной», переезжает рожать в Москву, ей также помогают акушерка и врач. Роды, согласно описанию автора, были трудными, длились почти сутки, но закончились благополучно.
А вот как описывает свои роды реальная женщина XIX века — Софья Андреевна Толстая: «Тяжело мне будет описывать событие рождения моего первого ребенка, событие, которое должно было внести новое счастье в нашу семью и которое вследствие разных случайностей было сплошным страданием, физическим и нравственным.
Ждала я родов 6 июля, а родился Сережа 28 июня, по-видимому преждевременно вследствие моего падения на лестнице.
Моя мать приехала, кажется, только за день, а детское приданое, сшитое и посланное моей матерью к рождению ребенка, не поспело, а было еще в дороге. Жила у меня акушерка, полька, воспитанная и учившаяся при Дерптском университете акушерству, вероятно, в тамошних клиниках. Звали ее Марья Ивановна Абрамович, она была вдова и имела единственную дочку Констанцию, для которой и трудилась всю жизнь.
Марья Ивановна принимала всех моих детей, кроме одного, к которому не поспела, — Николушки, умершего 10-ти месяцев, следовательно, она была моей помощницей 25 лет, так как между первым моим сыном Сережей, родившимся в 1863 году, и последним, Ванечкой, родившимся в 1888 году, было 25 лет разницы.
С. А. Толстая
Маленькая, белокурая, с маленькими ловкими руками, Марья Ивановна была умная, внимательная и сердечная женщина. Как умильно-ласково она обращалась тогда со мной, считая меня ребенком и как-то по-матерински любуясь мной.
В ночь с 26 на 27 июня я почувствовала себя нездоровой, но, встретившись с сестрой Таней, у которой болел живот, и сказав ей и о моей боли, мы обе решили, что мы съели слишком много ягод и расстроили себе желудки. Мы болтали и смеялись с ней, но боли ее утихли, а мои стали обостряться. Я разбудила Льва Николаевича и послала его позвать Марью Ивановну. Она серьезно и озабоченно всю меня осмотрела и, выйдя в соседнюю комнату, торжественно объявила Льву Николаевичу: „Роды начались“. Это было в 4 часа утра, 27-го. Июньские ночи были совсем светлые, солнце уже взошло, было жарко и весело в природе.
Лев Николаевич очень взволновался; позвали мою мать, стали делать приготовления, внесли люльку высокую, липового дерева, неудобную, сделанную домашним столяром.
Страданья продолжались весь день, они были ужасны. Левочка все время был со мной, я видела, что ему было очень жаль меня, он так был ласков, слезы блестели в его глазах, он обтирал платком и одеколоном мой лоб, я вся была в поту от жары и страданий, и волосы липли на моих висках; он целовал меня и мои руки, из которых я не выпускала его рук, то ломая их от невыносимых страданий, то целуя их, чтобы доказать ему свою нежность и отсутствие всяких упреков за эти страдания.
Иногда он уходил, заменяла его моя мать. К вечеру из Тулы приехал доктор Шмигаро, маленький полячок, главный доктор ружейного Тульского завода; за ним послали по просьбе акушерки, которая видела, что роды очень затягиваются…
Зловещая тишина была в минуту рождения ребенка. Я видела ужас в лице Льва Николаевича и страшное суетливое волнение и возню с младенцем Марьи Ивановны. Она брызгала ему воду в лицо, шлепала рукой по его тельцу, переворачивала его, и наконец он стал пищать все громче и громче и закричал…»
В самом деле смерть матери и младенца в родах была вовсе не экзотическим событием в XIX веке. В 1884 году в Петербургском суде рассматривалось дело Владимира Михайловича Имшенецкого, подозреваемого в убийстве своей беременной жены. Одним из аргументов обвинения был то, что покойная недавно составила завещание в пользу мужа. Защищая Имшенецкого, знаменитый адвокат Н. П. Карабчиевский в частности сказал: «Каждая беременность, каждые роды могут кончиться, и нередко кончаются, смертью, и распоряжение об имуществе — естественная и желательная вещь». Очевидно, присяжные сочли этот аргумент веским, так как Имшенецкий был оправдан.
* * *
Несмотря на то что дворянки практически никогда не растили своих детей без помощниц, им все равно часто приходилось нелегко.
Софья Андреевна продолжает свои записки так: «…Описание моей жизни делается все менее и менее интересно, так как сводится все к одному и тому же: роды, беременность, кормление, дети…
Но так и было: сама жизнь делалась все более замкнутой, без событий, без участия в жизни общественной, без художеств и без всяких перемен и веселья…»
Этим грустным мыслям отзываются мысли Долли в «Анне Карениной»: «Хорошо, я занимаюсь с Гришей теперь, но ведь это только оттого, что сама я теперь свободна, не рожаю. На Стиву, разумеется, нечего рассчитывать. И я с помощью добрых людей выведу их; но если опять роды… И ей пришла мысль о том, как несправедливо сказано, что проклятие наложено на женщину, чтобы в муках родить чада. „Родить ничего, но носить — вот что мучительно“, — подумала она, представив себе свою последнюю беременность и смерть этого последнего ребенка. И ей вспомнился разговор с молодайкой на постоялом дворе. На вопрос, есть ли у нее дети, красивая молодайка весело отвечала:
— Была одна девочка, да развязал Бог, постом похоронила.
— Что ж, тебе очень жалко ее?
— Чего жалеть? У старика внуков и так много. Только забота. Ни тебе работать, ни что. Только связа одна.
Ответ этот показался Дарье Александровне отвратителен, несмотря на добродушную миловидность молодайки, но теперь она невольно вспомнила эти слова. В этих цинических словах была и доля правды.
„Да и вообще, — думала Дарья Александровна, оглянувшись на всю свою жизнь за эти пятнадцать лет замужества, — беременность, тошнота, тупость ума, равнодушие ко всему и, главное, безобразие. Кити, молоденькая, хорошенькая Кити, и та так подурнела, а я беременная делаюсь безобразна, я знаю. Роды, страдания, безобразные страдания, эта последняя минута… потом кормление, эти бессонные ночи, эти боли страшные…“
Дарья Александровна вздрогнула от одного воспоминания о боли треснувших сосков, которую она испытывала почти с каждым ребенком. „Потом болезни детей, этот страх вечный; потом воспитание, гадкие наклонности (она вспомнила преступление маленькой Маши в малине), ученье, латынь — все это так непонятно и трудно. И сверх всего — смерть этих же детей“. И опять в воображении ее возникло вечно гнетущее ее материнское сердце жестокое воспоминание смерти последнего, грудного мальчика, умершего крупом, его похороны, всеобщее равнодушие пред этим маленьким розовым гробиком и своя разрывающая сердце одинокая боль пред бледным лобиком с вьющимися височками, пред раскрытым и удивленным ротиком, видневшимся из гроба в ту минуту, как его закрывали розовою крышечкой с галунным крестом.
„И все это зачем? Что ж будет из всего этого? То, что я, не имея ни минуты покоя, то беременная, то кормящая, вечно сердитая, ворчливая, сама измученная и других мучающая, противная мужу, проживу свою жизнь, и вырастут несчастные, дурно воспитанные и нищие дети. И теперь, если бы не лето у Левиных, я не знаю, как бы мы прожили. Разумеется, Костя и Кити так деликатны, что нам незаметно; но это не может продолжаться. Пойдут у них дети, им нельзя будет помогать нам; они и теперь стеснены. Что ж, папа, который себе почти ничего не оставил, будет помогать? Так что и вывести детей я не могу сама, а разве с помощью других, с унижением. Ну, да если предположим самое счастливое: дети не будут больше умирать, и я кое-как воспитаю их. В самом лучшем случае они только не будут негодяи. Вот все, чего я могу желать. Из-за всего этого сколько мучений, трудов… Загублена вся жизнь!“ Ей опять вспомнилось то, что сказала молодайка, и опять ей гадко было вспомнить про это; но она не могла не согласиться, что в этих словах была и доля грубой правды».
Но еще грустнее звучит шуточная запись, сделанная Толстым в Ясной Поляне. Перечисляя идеалы обитателей имения, Лев Толстой пишет: «Идеалы Софии Андреевны: Сенека. Иметь 150 малышей, которые никогда бы не становились большими» (интересно, что наряду со 150 младенцами он упоминает имя знаменитого римского философа-стоика). В другом шуточном памфлете «От кого что родится» мы читаем: «А что же от мама? Да, от нее суета, обеды, завтраки, большие и малые дети, платья им на рост и бабы больные у крыльца». Разумеется, рождение и взросление детей для любящих супругов и родителей было счастьем. Но это счастье редко оказывалось безоблачным.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.