XVI Последний бой

XVI

Последний бой

Десять лет назад Нюрнберг стал олицетворением победившего нацизма, теперь же этому городу с богатейшей историей предстояло оказаться местом его окончательного погребения. Удивительный факт: внушительных размеров каменное здание Дворца правосудия и тюрьма при нем стояли нетронутыми среди развалин города. Как и двадцать других руководителей гитлеровской Германии[664], вечером 12 августа 1945 года Герман Геринг оказался в тюремной камере размерами 4 на 2 метра, с очень низким потолком, с железной полевой кроватью, на которой лежал старый матрац и несколько грязных простыней. Справа у двери находились убогий туалет и эмалированный умывальник. В центре камеры стояли шаткие стол и стул. В дальней стене почти под потолком было маленькое зарешеченное окно с плексигласом вместо стекла. Проделанное в двери на высоте человеческого роста окошко размером около 40 квадратных сантиметров давало возможность одновременно освещать камеру ночью, передавать пищу заключенному и следить за ним…

В камере напротив Альберт Шпеер также ознакомился со своим новым пристанищем. Он вспоминал: «Хотя все четыре этажа тюрьмы были заполнены, в ней царила странная тишина, которую лишь изредка нарушало хлопанье тяжелой двери, закрывавшейся после того, как очередного заключенного уводили на допрос. Напротив меня по ту сторону коридора Геринг ходил по камере из угла угол. Я с постоянными интервалами видел, как в окошке мелькала часть его массивного тела». Режим содержания Геринга и других заключенных был, что называется, спартанским: каждый день – длившийся несколько часов допрос, безвкусная военная еда[665], никаких контактов между заключенными, возможность отправить одно письмо в неделю, абсолютный минимум личных вещей, подержанное обмундирование со склада американской армии. И никаких ремней, подтяжек и шнурков, внезапные обыски камеры, два раза в неделю душ[666] и постоянный надзор, который осуществляли суровые солдаты 1-й американской пехотной дивизии.

Двадцать первого августа, поднявшись пешком на три этажа в зал для допросов, Геринг почувствовал нарушения сердечного ритма, вынудившие врача дать ему фенобарбитал и рекомендовать два дня постельного режима. После этого американский военный врач предупредил нового начальника тюрьмы полковника Бертона К. Эндрюса, что Герингу, ввиду опасности рецидива, требуется усиленно питаться и тридцать минут ежедневных гулять на свежем воздухе.

В течение двух последующих месяцев[667] бывший рейхсмаршал смирился с тюремной дисциплиной и беспокоился только о своей семье, от которой не получал писем. Двадцать второго октября он получил копию обвинительного заключения на немецком языке. Этот объемный документ содержал четыре основных пункта обвинения, выдвинутых против руководителей нацистского режима: заговор с целью развязывания агрессивной войны, преступления против мира, военные преступления, преступления против человечности. И все четыре касались Германа Геринга. Когда ему предложили выбрать себе защитника, он вначале подумал о своем бывшем личном адвокате Гансе Франке. Но поскольку бывший генерал-губернатор оккупированных польских территорий сам обвинялся по очень серьезным статьям, Геринг остановил свой выбор на докторе Отто Штамере, бойком и очень ловком семидесятилетнем адвокате из Киля.

Двадцать третьего октября, через три дня после прибытия в Нюрнберг, куда был направлен как тюремный психолог, капитан армии США Густав Гилберт начал встречаться с заключенными. Поскольку был единственным говорившим по-немецки посетителем, не считая священника и врача[668], Гилберт обнаружил, что большинство нацистов почувствовали облегчение, найдя в его лице внимательного собеседника после двух месяцев без общения. Попросив Геринга написать свое мнение о предъявленном ему обвинении на принадлежавшем ему, доктору, экземпляре обвинительного заключения, капитан Гилберт прочел: «Победители будут всегда судьями, а побежденные – обвиняемыми». Эта формула довольно точно характеризовала позицию бывшего рейхсмаршала, и она почти не изменилась за последующие двенадцать месяцев. Первые впечатления Гилберта о поведении и личности Германа Геринга оказались не менее интересными и тоже почти не изменились за это время. Тюремный психолог вспоминал: «Он хотел казаться веселым реалистом, который все поставил на карту и все проиграл, относясь к этому совершенно спокойно. Он полагал, что любое упоминание об его виновности адекватным образом отметалось его циничным отношением к “правосудию победителей”. Он приводил много аргументов в оправдание способов ведения войны, своего мнимого незнания о совершенных зверствах и обвинял союзников. Его чувство юмора всегда было направлено на то, чтобы создать впечатление о том, что человек с таким добрым нравом не мог осознанно вершить зло. Но ему не удавалось скрыть свой патологический эгоцентризм и свое неумение воспринимать что-то другое, кроме лести и восхваления его качеств вождя. При этом он открыто выражал свое презрение к другим нацистским руководителям».

Этот «диагноз» подтвердился 29 октября, когда Геринг узнал о том, что Роберт Лей, глава Трудового фронта, повесился в своей камере. «Это хорошо, что он мертв, – заявил он в разговоре с Гилбертом. – Я очень боялся за его поведение на суде. Лей всегда был таким рассеянным[669] и выступал с какими-то фантастическими, напыщенными, выспренними речами. […] В общем, я не очень удивлен. В нормальных условиях он спился бы до смерти». После чего столь же нелицеприятно отозвался о Риббентропе, Дёнице, Шахте, Шпеере, Штрейхере и фон Папене. Но в конце октября, узнав, что Эмма арестована[670], этот циничный болтун сразу сник. «Ведь когда согласился сдаться, я просил только об одном – чтобы мою семью защитили и отнеслись к ней должным образом», – пожаловался он майору Келли. Во всяком случае, после этого он тайно сообщил другим заключенным: «Они действуют как гестапо – мстят семьям».

Но очень скоро решимость в отстаивании своей позиции снова взяла верх: своему адвокату Геринг сказал, что не собирается оправдываться тем, что слепо следовал указаниям Гитлера. И что как второй человек режима возьмет на себя ответственность за все приказы, которые подписал. Психиатру Келли он заявил: «Этот суд – политическое дело с известным заранее концом, но я готов взять на себя ответственность. […] Я могу ответить за все, что сделал, но не желаю отвечать за то, чего не делал.

Однако судьями являются победители, и я знаю, что меня ждет. Сегодня я даже написал прощальное письмо жене».

Но это было лишь началом спектакля: Геринг, зная, что терять ему уже нечего и что в Нюрнберге будет много представителей прессы, предвкушал возможность произвести впечатление на своих соотечественников. Майору Келли по этому поводу он сказал следующее: «Да, я знаю, что меня повесят. И вы это знаете. Я к этому готов. Но я решил войти в историю Германии великим человеком. Пусть мне не удастся убедить суд, но, по крайней мере, я сумею убедить немецкий народ в том, что все, что делал, было во благо Великого немецкого рейха. Лет через пятьдесят или шестьдесят статуи Германа Геринга будут установлены по всей Германии, а небольшие бюсты появятся в каждом немецком доме».

Все, кто наблюдал за этим странным кандидатом на бессмертие, констатировали, что принудительное лишение наркотических средств подействовало на него благотворно[671], а его знакомые, оказавшиеся в тюрьме вместе с ним, говорили, что он напоминает им того Геринга, которого они знали в 1933 году. Когда 15 ноября доктор Гилберт провел определение «коэффициента умственных способностей» подсудимых, оказалось, что Геринг набрал 138 баллов![672] «Может быть, вам следовало бы стать ученым, а не политиком», – сказал ему удивленный Гилберт. «Может быть, – скромно согласился Геринг. И прибавил: – Я уверен, что достиг бы большего, чем другие, на любом поприще. Но судьбу предугадать невозможно: она зависит от множества мелочей. Например, совершенный пустяк помешал мне стать франкмасоном. У меня была назначена встреча с друзьями, с которыми мы в 1919 году собирались вступить в ложу франкмасонов. Но, когда я их ждал, мимо меня прошла красивая блондинка, и я последовал за ней. Так я и не стал франкмасоном. Если бы не увязался в тот день за той блондинкой, я не смог бы вступить в партию и не оказался бы сегодня тут».

Это так, но от судьбы не уйдешь, и 20 ноября 1945 года двадцать один обвиняемый в первый раз вошел в украшенный позолотой зал нюрнбергского здания суда присяжных[673]. Их усадили в два ряда на скамью подсудимых в глубине зала, позади них встали восемь солдат американской военной полиции в белых касках. Перед ними на специально отведенных местах уселись одетые в черные мантии немецкие адвокаты. Слева находились переводчики, справа – обвинители и их помощники[674]. Напротив обвиняемых сидели восемь судей во главе с лордом юстиции Лоренсом, который проводил заседания с королевской властностью и типично английской флегматичностью[675].

Сначала свергнутые нацистские вожди заслушали через наушники обвинительный акт, затем – выдвинутые против каждого из них обвинения. Переводчики синхронно переводили речи ораторов на немецкий, французский и русский языки. Тогда такая система перевода была в новинку, а следовать за выступающим порой бывало трудно: когда перед ним загоралась желтая лампочка, ему следовало говорить медленнее, когда загоралась красная лампочка, он должен был остановиться. Процесс занимал много времени, был довольно монотонным, так что Фриче записал в первый день, что после обеда «духота, искусственный свет и общая усталость вызывали у всех обвиняемых непреодолимое желание заснуть. Они один за другим начали дремать. […] Мы старались не храпеть. К счастью, журналисты, как и мы, тоже задремали, и нам удалось дождаться окончания этого дня без инцидентов».

Карта 19

План зала заседаний Международного военного трибунала

На другой день, 21 ноября, перед выступлением обвинителя от США Джексона председатель лорд-судья Лоренс принялся опрашивать обвиняемых, признают ли они себя виновными или нет в предъявленных им обвинениях. Геринг, тщательно подготовивший свое первое заявление, начал так: «Прежде, чем ответить на вопрос Высокого суда, признаю ли я себя виновным…» Но его тут же оборвал председательствующий: «[…] Вы должны сказать, признаете ли себя виновным или нет». Последовала новая попытка выступления, которая тоже была прервана. И бывшему рейхсмаршалу пришлось уступить. «Я не признаю себя виновным в том смысле, как мне предъявлено обвинение», – сказал он в микрофон.

Стало ясно, что монополизировать трибуну будет сложнее, чем он полагал. Тем более что прокурор Джексон произнес вдохновенную речь, которую начал так: «Честь открывать первый в истории процесс по преступлениям против всеобщего мира налагает тяжелую ответственность. Преступления, которые мы стремимся осудить и наказать, столь преднамеренны, злостны и имеют столь разрушительные последствия, что цивилизация не может потерпеть, чтобы их игнорировали, так как она погибнет, если они повторятся». Когда повел речь о преступлениях против человечности, Джексон рассмотрел их в своей речи как проявления единого нацистского плана, который включал, в частности, борьбу нацистов против церкви, отмеченную систематическими и безжалостными репрессиями против всех христианских сект и церквей. Затем главный обвинитель от США перешел к преступлениям против евреев. Он последовательно говорил о Нюрнбергских законах, о «Хрустальной ночи», о массовых убийствах евреев в Польше, на Украине и в Белоруссии, о пытках, газовых камерах и псевдонаучных исследованиях в концентрационных лагерях. А после этого сказал: «Тут нацистская дегенерация дошла до своего предела. Я не хочу перегружать свою речь столь патологическими фактами, но мы стоим перед тяжелой необходимостью судить этих людей как преступников, а о том, что эти факты имели место, позаботились сообщить их собственные работники». Обвиняемых явно поразила речь Джексона, а во время перерыва Гилберт услышал, как Бальдур фон Ширах спросил у Геринга, кто мог приказать совершить столько ужасов. «Полагаю, что Гиммлер…» – ответил Геринг, находясь в явном замешательстве.

Теперь все обвиняемые обедали вместе, что дало возможность бывшему наследнику Гитлера восстановить свое влияние на соратников. Психиатр Келли записал: «Он немедленно занял место во главе стола. Никто этому не воспротивился. Казалось, все заключенные молчаливо восприняли его право командовать, и с той поры Геринг считался руководителем защиты своих соотечественников. Он мне сказал: “Мы, обвиняемые, как бы одна команда, и мы должны быть сплоченными для организации как можно более надежной защиты. Разумеется, я – руководитель, следовательно, именно я должен следить за тем, чтобы каждый играл свою роль”. Это было довольно точным описанием расклада сил в начале судебного процесса, а Геринг намеревался этим воспользоваться, чтобы навязать всем ту линию защиты, какую он избрал: он считал правительство рейха законным институтом, а Гитлера – гениальным руководителем, действия которого никто не должен оспаривать. “В этом процессе единственно важным является то, – сказал он другим заключенным, – что он дает нам возможность создать позитивный образ”. И тот, кого остальные обвиняемые уже прозвали эрзац-фюрером, приказал: “Ни слова против Гитлера!”»

После первых заседаний помощник французского обвинителя Эдгар Фор так описал обвиняемых: «Кейтель с лицом капитана-фельдфебеля-майора; фон Папен, который мог бы стать загадочным метрдотелем из романа Агаты Кристи; Шахт, явный помощник нотариуса; Кальтенбруннер с лицом драчуна, похожий на персонаж Гастона Леру по прозвищу Шери-Биби, беглого каторжника. […] У Риббентропа на лице постоянно было выражение растерянности, а Гесс сохранял задумчивый вид, граничивший иногда с изумлением. Но среди них был Геринг. Хватило бы и его одного. Он, несомненно, был звездой этого долгого и трагического представления. Сидя на первом месте более низкого ряда, он, естественно, привлекал к себе взгляды присутствующих и удерживал их внимание. Прежде всего своим необычным видом, а также живостью мимики, резко контрастировавшей с его массивным телом. Меня поражала постоянная смена выражений на его лице. Не имея возможности высказаться, он постоянно гримасничал. Было ли это следствием его темперамента, кичливостью или кривлянием? Он реагировал на […] все с прилежанием школьника, сопровождая речи выступающих гримасами и жестами, которые могли бы удостоиться “Оскара” немого кино».

На самом деле Герман Геринг вовсе не всегда хранил молчание, как это позже подтвердил член американской группы обвинения полковник Телфорд Тейлор: «На третий день заседаний […] Ральф Олбрехт[676] делал доклад о структуре управления Германией, […] и тут я услышал, что “официально назначенными преемниками Гитлера были в излагаемом порядке подсудимый Гесс, а затем подсудимый Геринг”. […] Сидя на расстоянии менее 6 метров от названных людей, я решил посмотреть, заметили ли они эту ошибку, и если да, то как будут реагировать. Геринг сразу же начал махать руками, настойчиво показывать на себя и повторять: “Вторым человеком был я!” Гесс повернулся к нему и рассмеялся при виде этого характерного приступа тщеславия»[677].

После полудня 29 ноября была зачитана стенограмма телефонного разговора между Герингом и Риббентропом, состоявшегося 12 марта 1938 года, на второй день после аншлюса Австрии. Театральность фраз вызвала смешки в зале, а Геринг, польщенный этим косвенным признанием его актерских способностей, был рад произведенным на зал эффектом. Но затем американцы продемонстрировали документальный фильм о концентрационных лагерях, о том, какими их увидели союзные войска весной 1945 года. В фильме были показаны горы трупов, крематорий лагеря Бухенвальд, абажур, сделанный из человеческой кожи, врач, рассказывающий об экспериментах на пленниках в лагере Берген-Бельзен, и горы обнаженных тел, которые бульдозер сбрасывал в глубокую яму. Некоторые подсудимые начали ерзать на своих местах, закашляли, округлили глаза, другие принялись сморкаться, плакать или вытирать лоб. Были и такие, кто остался сидеть неподвижно, опустив голову или сняв наушники. А Геринг, посмотрев на экран некоторое время, сжал в руке платок, оперся локтем на ограждение скамьи подсудимых и отвел глаза. Когда снова включили свет, заключенные начали молча выходить из зала, а Рудольф Гесс воскликнул: «Поверить не могу!» Геринг шепнул ему, чтобы он замолчал. Тем же вечером он сказал тюремному психологу Гилберту: «Вторая половина дня началась так хорошо. […] Были зачитаны стенограммы моих телефонных разговоров по австрийскому делу, все весельчаки оказались на моей стороне. И тут вдруг показали этот ужасный фильм. И это все испортило». Это было проявлением гипертрофированного тщеславия, аморальности… и непонимания сути происходящего.

Суд продолжался, и во время заседания 30 ноября свидетелем обвинения выступил генерал Лахузен, один из немногих выживших руководителей абвера, органа военной разведки и контрразведки нацистской Германии, который был расформирован Гитлером после покушения на него 20 июля 1944 года[678]. Этот худой изнуренный австриец с ввалившимися щеками сразу же заявил, что был членом антинацистского подполья, организованного в абвере адмиралом Канарисом. Появление такого свидетеля не сулило ничего хорошего подсудимым. Лица Геринга и Кейтеля сразу побагровели. А Лахузен спокойно, со ссылками на документы стал рассказывать об участии Геринга, Кейтеля и Йодля в бомбардировке Варшавы, уничтожении польской интеллигенции, провокации в Глейвице. Потом Лахузен поведал о том, как Кейтель передал ему приказ расстрелять всех захваченных в плен английских диверсантов, как начальник штаба ОКВ дал указание «устранить» французского генерала Вейгана и какую изобретательность проявил, разрабатывая план поимки и убийства шестидесятилетнего генерала Жиро после его побега из лагеря военнопленных в Кенигштейне. Наконец, он сообщил, что Риббентроп приказал задействовать украинских националистов в операциях по уничтожению поляков и евреев…

Таким образом, всю первую половину дня генерал Лахузен невозмутимо излагал хронику обыкновенного варварства на самом высшем уровне власти. Американским солдатам пришлось несколько раз вмешаться, чтобы успокоить Риббентропа, Кальтенбруннера и Геринга, которые порывались вскочить и наброситься на свидетеля. Во время обеда Геринг все еще кипел от злости. «Изменник! – шипел бывший рейхсмаршал. – Это один из тех, о ком мы забыли двадцатого июля. Гитлер был прав: наша разведка оказалась гнездом изменников. Ничего нет удивительного в том, что мы проиграли войну. Наша собственная разведка продалась врагу». Когда капитан Гилберт заметил, что вопрос состоит только в том, правдивы показания Лахузена или нет, Геринг фыркнул: «Да кто поверит свидетельству предателя? […] Он саботировал наши действия во время войны. Теперь я понимаю, почему на него нельзя было рассчитывать, чтобы получить достоверные сведения!»

Геринг явно продолжал жить прошлым и не понимал морального аспекта вопроса. Во второй половине дня адвокаты защиты попытались дискредитировать свидетеля, но их вопросы провоцировали еще более опасные для обвиняемых ответы[679] этого непоколебимого офицера, который заявил: «Я призван говорить от имени всех, кого они убили. Я – единственный, кому удалось остаться в живых». Это произвело большое воздействие на трибунал: показания Лахузена пробили первую крупную брешь в разработанной Герингом стратегии защиты. Да и его сообщники прекрасно это поняли: генерал Йодль перестал садиться за «командный стол», где председательствовали Геринг и Кейтель. Фриче и Франк потихоньку отдалились от них, Шпеер и Шахт стали их сторониться…

Однако 10 декабря, когда обвинение подняло вопрос подготовки к нападению на Советский Союз, Геринг увидел возможность оправдать Третий рейх: в конечном счете СССР в свою очередь напал на Польшу в 1939 году, совершил несколько крупных военных преступлений, таких, например, как расстрел польских офицеров в Катынском лесу, а его отношения с западными державами к концу 1945 года начали серьезно осложняться. Когда представленные на заседании документы подтвердили участие в разработке плана «Барбаросса» обвиняемых Кейтеля, Йодля, Геринга и Розенберга, двое последних даже испытали гордость. А во время обеда Розенберг сказал Гилберту: «Подождите немного – через двадцать лет вам самим придется поступить так же!» Чуть позже ему вторил Геринг: «Разумеется, мы хотели опрокинуть русского колосса! Но теперь это сделать придется вам!»

Следующий день несколько сплотил группу обвиняемых: был продемонстрирован фильм нацистской пропаганды, рассказывающий о неудержимом взлете партии, содержащий некоторые речи Гитлера, Гесса, Геббельса и Розенберга, показывающий массовые собрания и солдат, ступающих парадным шагом. Все бывшие руководители нацистской Германии с явным удовольствием пережили свои часы славы. Во время обеда Риббентроп и Гесс выглядели так, словно их загипнотизировал вид фюрера, Дёниц расхваливал выправку своих моряков, а Геринг сказал Гилберту: «Посмотрев этот фильм, прокурор Джексон непременно пожелает вступить в национал-социалистскую партию!» После обеда в ходе заседания был продемонстрирован фильм, рассказывающий о первых победах Германии, об ее первых неудачах, о покушении 20 июля 1944 года и о суде над главными заговорщиками, представшими перед Народной судебной палатой.

Вечером того же дня Келли и Гилберт пришли к Герингу в камеру и обнаружили его в прекрасном настроении. «Я мог бы избавить обвинение от большой работы, – сказал он американским врачам. – Им не нужно показывать фильмы и зачитывать документы ради того, чтобы доказать, что мы перевооружились для того, чтобы начать войну. Конечно же мы перевооружились! Я дал Германии столько вооружения, что она им вся ощетинилась! И жалею только об одном – что мы не произвели еще больше оружия! Конечно же я считал ваши договоры просто туалетной бумагой – надеюсь, это останется между нами. Конечно же я желал величия Германии. Мои планы в отношении Англии были намного более амбициозными, чем англичане это подозревали. Подождите, когда мне дадут слово, я обо всем этом расскажу. Хотелось бы мне посмотреть, какие у них будут лица! Я был против того, чтобы начать войну с Россией в 1941 году, но точно и то, что я не желал, чтобы русские напали на нас. А это непременно случилось бы в 1943 или 1944 году. Когда они сказали мне, что я играл с огнем, создавая люфтваффе, я только ответил, что не был руководителем пансиона для девочек. […] Конечно же я скажу им, что был готов воевать за то, чтобы вернуть Германии ее величие. Но […] я никогда не отдавал приказа творить такие зверства».

Действительно, для Геринга это был компрометирующий вопрос. А заседания трибунала 13 и 14 декабря как раз и были посвящены операциям по уничтожению евреев в Польше. Обвинение строилось на письменных докладах генерал-лейтенанта войск СС Штропа, а также на записях в дневнике генерал-губернатора Франка. Некоторые отрывки было очень тяжело слушать, и во время обеда Гесс и Риббентроп поинтересовались у Франка, знал ли Гитлер обо всех этих преступлениях. На что Франк с презрением ответил, что Гитлер не только не мог не знать, но и сам отдавал приказы. Когда Кейтель спросил, не следовало ли переложить ответственность за это на фюрера, Геринг почувствовал, что сплоченность их группы начала давать трещины, и сразу же вмешался: «В любом случае, он был нашим владыкой, и я не могу допустить, чтобы его судил иностранный трибунал. […] Лучше я тысячу раз умру, чем увижу, как немецкий вождь подвергнется такому унижению». Но Франка это не устроило, и он заявил: «В прошлом уже судили многих других вождей. Это он нас в это втянул, и нам остается лишь сказать правду». После этого Кейтель, Дёниц, Функ и фон Ширах резко встали и вышли из-за стола, оставив Геринга в одиночестве и в большом затруднении. Было ясно, что его власть над остальными нацистскими руководителями улетучивалась по мере роста числа обвинений…

Когда наступил новый год, положение обвиняемых еще более усложнилось: 3 января 1946 года трибунал заслушал бывшего шефа III управления РСХА Отто Олендорфа, выступавшего в качестве свидетеля обвинения Эрнста Кальтенбруннера[680]. Дело было в том, что, помимо выполнения своих непосредственных обязанностей, бригаденфюрер СС Олендорф в 1941–1942 годах руководил эйнзатцгруппой «Д», специальным оперативным подразделением из пятисот человек, действовавшим в тылу 11-й немецкой армии в южных районах Украины. И теперь он «без всякого стыда или следа какого-либо чувства жалости» рассказал, как в течение года его эсэсовцы уничтожили 90 000 человек, в основном евреев и советских комиссаров. Да, приказы отдавал Гиммлер, получая их непосредственно от фюрера. Да, женщин и детей уничтожали вместе с мужчинами. Да, их зарывали пластами в противотанковых рвах или в естественных оврагах. Да, существовали еще три спецгруппы, выполнявшие такую же работу, что и его группа, и они достигли более высоких показателей… Исходившая из такого достоверного источника, эта информация была неоспоримой, и во время обеда за столом осужденных царила напряженная атмосфера. «Вот еще один тип, продавший душу врагу! – ворчал Геринг. – На что надеется эта свинья? Его повесят в любом случае». Но Франка, Фриче и Функа это явно не убедило, и они даже выразили свое восхищение человеком, который подписал себе смертный приговор, открыто рассказав о своих преступлениях…

Но в ходе послеобеденного заседания взорвалась настоящая бомба: заместитель адвоката Альберта Шпеера внезапно спросил у свидетеля Олендорфа: «Известно ли вам, что обвиняемый Шпеер готовил покушение на жизнь фюрера в середине февраля 1945 года?» На этот вопрос Олендорф ответил отрицательно, как и на следующий, звучавший так: «Знаете ли вы, что он попытался захватить Гиммлера, чтобы выдать его союзникам?» Подсудимые стали недоуменно переглядываться. А Геринг, не в силах совладать с собой, принялся махать руками и ругаться. Во время перерыва он бросился к Шпееру и спросил у него, как тот посмел признаться в подобном предательстве, ведь тем самым он нарушил единство, которое все обвиняемые согласились поддерживать. Последовало бурное выяснение отношений, и в итоге Шпеер открытым текстом послал Геринга куда подальше. Ошарашенный Геринг вернулся на свое место. Заседание продолжилось, и следующим свидетелем выступил штурмбанфюрер СС (майор) Дитер Вислицени, который во время войны работал в Центральном имперском управлении по делам еврейской эмиграции. Выслушав его показания, Геринг совсем пал духом: Вислицени участвовал в депортации 54 000 евреев из Греции и 450 000 евреев из Венгрии. Все они были умерщвлены в газовых камерах Аушвица. А соответствующие приказы отдавал лично фюрер… Как можно было оспорить подобные признания?

Вечером того же дня капитан Гилберт посетил Геринга в камере; тот выглядел уставшим и угнетенным. «”Плохой выдался денек, – сказал он, – вспоминал впоследствии Гилберт. – Пошел бы к черту этот придурок Шпеер! Вы видели, как он сегодня опозорился перед судом? Черт подери! Гром и молнии! Как он мог унизиться до такого отвратительного поступка, чтобы спасти свою шкуру! Я бы на его месте умер со стыда! […] Мне совершенно наплевать на то, буду ли я казнен, утону, разобьюсь на самолете или до смерти упьюсь! Но в этой проклятой жизни есть вопрос чести! Попытка убийства Гитлера! Ого! Черт возьми! Я бы предпочел провалиться сквозь землю! И вы полагаете, что я выдал бы Гиммлера врагам, как бы виновен он ни был? Проклятие ада! Я бы лучше своими руками убил этого ублюдка! Если уж говорить о суде, то его должен судить немецкий суд! Вы считаете, что американцы выдали бы нам своих преступников, чтобы мы смогли их судить?”»

На следующий день во время обеда Геринг велел фон Шираху переговорить «с этим дураком» Шпеером. Фон Ширах подчинился. Вечером Шпеер рассказал Гилберту: «[Фон Ширах] попытался убедить меня, что я сам себя позорю и пятнаю собственную репутацию в глазах немцев, что Геринг был в ярости и прочее. На это я сказал, что Герингу следовало бы сердиться тогда, когда Гитлер вел народ к гибели! Как второй человек рейха, он обязан был что-то с этим сделать, но в то время он вел себя слишком трусливо! И предпочитал накачиваться морфием и красть произведения искусства по всей Европе. Я так и сказал. […] Знаете, Геринг все еще считает себя великим вождем и полагает, что должен все контролировать, даже будучи военным преступником. Вчера он даже заявил мне: “Ты не предупредил меня о том, что скажешь такое!” Вы представляете?»

Действительно, именно Геринг не понимал всего, что происходило… В течение нескольких следующих дней, когда обвинение демонстрировало документальные фильмы и предъявляло свидетельства, доказывающие вину руководителей ОКВ Кейтеля и Йодля, бывший рейхсмаршал не скрывал своего нетерпения: его старались оттеснить на второй план, ему все еще не давали выступить, и во время заседаний ему приходилось ограничиваться мимикой, пожатием плечами, вздохами, перешептыванием с другими осужденными, смешками, выкриками и восклицаниями[681]; речи же он произносил пока лишь во время обеда, а по вечерам беспрестанно жаловался американским посетителям. Когда один из них вечером 6 января 1946 года спросил, что он думает о свидетельствах, позволивших точно установить, что приказы о массовых убийствах отдавал лично Гитлер, Геринг дал такой характерный ответ: «Ах, эти массовые убийства!.. Все это – огромный позор. Предпочитаю не говорить об этом, и даже думать не хочу. Но эти обвинения в заговоре – о-го-го! Подождите, когда я выступлю на эту тему! Увидите, как все закипит!» А своим подельникам этот великий фанфарон громко сказал, стукнув кулаком по столу: «Черт возьми, если бы у всех нас хватило смелости ограничиться всего четырьмя словами в свою защиту: “Поцелуй меня в зад!” Гёц произнес это первым, а я был бы последним, кто так сказал бы!»[682]

Восьмого января 1946 года помощник главного обвинителя от США Ральф Дж. Альбрехт сформулировал обвинения против Геринга. Они были весьма серьезными: «Сотрудничал с Гитлером с самого начала нацистского заговора… Принимал участие в Мюнхенском путче, будучи во главе СА… Как исполняющий обязанности министра внутренних дел и премьер-министра Пруссии способствовал установлению режима террора… Назначен Гитлером его преемником как законный наследник “нового порядка”… Создал истинно военную авиацию и мобилизовал ее для предстоящей войны… В качестве “нациста № 2” играл важную роль во всех основных фазах нацистской агрессии в период с 1937 по 1941 год… Был участником всей подготовки к военным операциям нацистских вооруженных сил на Востоке и Западе… Безжалостно эксплуатировал советскую территорию, возглавляя грабительскую армию, задачей которой был “захват сырья и всех важных предприятий”… Участвовал в принудительном захвате рабочей силы, угоне и порабощении жителей оккупированных территорий… Использовал военнопленных в военной промышленности… Присваивал произведения искусства… Как уполномоченный по проведению четырехлетнего плана организовал разграбление стран, оккупированных нацистами…» Все это было подтверждено ссылками на множество документов, включая приказ от 5 ноября 1940 года, в котором Геринг дает специальному штабу Розенберга указание насчет разграбления произведений искусств (документ США-368), меморандум от 16 сентября 1941 года, в котором говорилось об использовании ресурсов оккупированных территорий для целей германской продовольственной политики (документ США-318), а также письмо Гейдриху, написанное 31 июля 1941 года и касавшееся «окончательного решения еврейского вопроса» (документ США-509)…

В течение нескольких дней количество доказательного материала все возрастало, на месте для свидетелей руководители СС, сменяя один другого, приводили подробности совершенных ими преступлений, обвинители зачитывали целые куски из «Майн Кампф» и антисемитские высказывания из газеты «Дер Штюрмер» («Штурмовик»), которую издавал и редактировал Штрейхер. И «великий тысячелетний рейх» постепенно, но неотвратимо начал представать перед всеми сборищем убийц и сумасшедших. Герман Геринг понял это, но старался не показывать… Двенадцатого января 1946 года, в день своего 53-летия, этот неисправимый смутьян, которому временно запретили прогулки в саду из-за нарушения дисциплины[683], переговорил с новым помощником своего адвоката Вернером Броссом. После встречи тот записал в своем дневнике: «[Геринг] сильно похудел[684], у него свежий цвет лица, щеки розовые. Кожа под глазами и вокруг рта дряблая, глаза темно-синие. Поношенный мундир люфтваффе светло-серого цвета, ставший ему велик, сидел на нем мешковато. […] Мы обговорили поднятые в ходе процесса вопросы, начиная с депортации поляков и евреев и заканчивая генерал-губернаторством. Геринг сказал: “Я был сторонником выжидания, поскольку поляки были мне нужны в качестве рабочих. Раньше из-за нехватки валюты я не мог пригласить в рейх большое число иностранных рабочих, особенно сезонных работников”. […] Перейдя к “еврейскому вопросу”, он заявил, что всегда речь шла об их эвакуации, их размещении и их перевозке. “Я не желал даже частичного уничтожения евреев. Так, до самого 1944 года одну актрису-еврейку, подругу моей жены, […] ни разу не побеспокоило гестапо, поскольку я взял ее под свое покровительство. Я также поддерживал ее материально, но потом это делать стало невозможно. Я действительно ничего не знал относительно массовых убийств евреев. С 1943 года мне постоянно приводили огромные цифры, и я отвечал на это, что следовало меньше слушать иностранное радио. Если бы речь шла о меньшем количестве – 200 или 2000 человек, – мне это показалось бы более вероятным. Но когда говорили о миллионах, это казалось мне совершенно немыслимым! Могу честно сказать, что за всю войну я ни разу не слушал иностранное радио. […] С 1942 года я занимался только делами люфтваффе”[685]».

Последовавшие за этим недели стали для Геринга особенно трудными: ему пришлось молча выслушать подробный доклад представителя обвинения от Франции Ш. Жертоффера, который уделил особое внимание разграблению произведений искусств во Франции и тому, как их «приобретал» рейхсмаршал Геринг, уже владевший «в результате покупки, подарков, завещаний и обмена крупнейшей коллекцией если не в Европе, то, по крайней мере, в Германии», как он сам написал в одном из писем Розенбергу. Выступление его коллеги Пьера Мунье оказалось еще более неприятным для Геринга, потому что помощник главного обвинителя от Франции предъявил трибуналу документ РФ-1407, являющийся протоколом состоявшегося 15 и 16 мая 1944 года совещания, в ходе которого Геринг заявил, что предложит фюреру, чтобы отныне убивали на месте немедленно английские и американские экипажи самолетов, которые принимали участие в налетах на города или на пассажирские поезда во время их следования. Потом был предъявлен документ РФ-1427, являющийся отчетом, составленным майором британской армии Лео Александером, который занимался расследованием экспериментов доктора Рашера и экспериментов в области мозга, которые производились в Институте Кайзера Вильгельма. Пьер Мунье обратил внимание трибунала на поистине зверский характер мер, принимавшихся в отношении людей, которых убивали только для того, чтобы подвергнуть исследованию их мозг, так как для проведения этих опытов они были отобраны из различных медицинских учреждений с помощью чрезвычайно простого и быстрого способа: врачи перепоручили отбирать больных, которых должны были убить, медсестрам и санитарам. Тех, кто казался слабым или, с точки зрения санитаров, требовал много хлопот, включали в список и направляли в то место, где производилось умерщвление. Что касается собственно экспериментов, их производили в целях получения научных или псевдонаучных сведений по вопросу о влиянии, которое бывает оказано на мозг летчиков во время несчастных случаев, которые с ними могут произойти[686]. Восьмого февраля французов сменили главный обвинитель от СССР Руденко и его помощник, которые привели выдержки из весьма компрометирующих бывшего рейхсмаршала документов, «захваченных Красной армией в штабах разгромленных немецко-фашистских войск». В частности, были зачитаны указания об использовании советских людей на принудительных работах, которые Геринг дал своим чиновникам 7 ноября 1941 года во время секретного совещания в Берлине. Эти указания стали известны из документа, являющегося секретным циркуляром № 42006/41 хозяйственного штаба германского командования на востоке, от 4 декабря 1941 года. Затем генерал-лейтенант Руденко остановил внимание судей на документе, известном под названием «Директивы по руководству экономикой во вновь оккупированных восточных областях» («Зеленая папка»). Эти директивы, автором которых являлся Геринг, представляли собой широкую программу организованного ограбления Советского Союза. Грабительский план осуществляли немецкие воинские и экономические отряды, которыми Геринг руководил «с величайшим усердием». Вслед за этим Руденко сообщил, что на совещании 6 августа 1942 года с рейхскомиссарами и представителями военного командования Геринг требовал усилить ограбление оккупированных областей (документ СССР-170). «Вы посланы туда, – указал Геринг, – не для того, чтобы работать на благосостояние вверенных вам народов, а для того, чтобы выкачать все возможное». И далее: «…Я намереваюсь грабить, и именно эффективно». Затем речь зашла о разрушении и разграблении нацистами культурных и научных ценностей, монастырей, церквей и других учреждений религиозного культа. Главный обвинитель от СССР отметил, что повсеместными грабежами в оккупированных районах СССР, производившимися по прямому приказу германского правительства, руководили лично Геринг, Розенберг и находившиеся в их подчинении различные «штабы» и «команды». Когда же перешли к рассмотрению преступлений против человечности, советские обвинители даже привели высказывания Геринга двенадцатилетней давности. «Мы лишаем правовой защиты врагов народа…», «Мы, национал-социалисты, сознательно выступаем против фальшивой мягкости и фальшивой гуманности…», – писал Геринг еще в 1934 году в статье, опубликованной за океаном в газетах Херста. В одной из статей, датированной 1933 годом, продолжал Руденко, Геринг ставил себе в заслугу то, что он перестроил все руководство гестапо, подчинив тайную полицию непосредственно себе и организовав для борьбы с политическими противниками концентрационные лагеря. «Так, – говорил Геринг, – возникли концентрационные лагеря, в которые мы должны были вскоре водворить тысячи работников аппарата коммунистической и социал-демократической партий». Подавленный Геринг снял наушники…

Но его незавидное положение еще более усугубилось 11 февраля 1946 года и в последующие дни. Дело было в том, что советские обвинители вызвали в качестве свидетеля Фридриха Паулюса[687], плененного под Сталинградом. Бывший генерал-фельдмаршал рассказал об истории разработки плана «Барбаросса», перечислив всех, кто принимал участие в подготовке к нападению на СССР, начиная с Кейтеля, Йодля и Геринга. Слова Паулюса вызвали негодование на скамье подсудимых, которые подозвали к себе адвокатов и принялись давать им поручения. Геринг, самый возбужденный из всех, крикнул Штамеру: «Спросите у этой свиньи, знает ли он, что поступает как предатель! Спросите, не принял ли он советское гражданство!» Адмирал Рёдер попытался его успокоить, но Геринг продолжал орать: «Надо опозорить этого предателя!»

Именно с этой целью он надавил на весьма слабого духом Бальдура фон Шираха, и тот поручил своему адвокату поставить под сомнение свидетельство Паулюса сразу же в начале следующего заседания трибунала. Но происки Геринга не остались без внимания американских властей, и уже с 15 февраля полковник Эндрюс в приказном порядке запретил подсудимым общаться между собой в тюрьме. Даже во время прогулок. Вечером 16 февраля Гилберт после посещения Геринга записал в своем дневнике: «Подавленный и дрожащий, как наказанный ребенок, [Геринг] спросил меня, что означает это наказание. И высказал совершенно верное предположение, что это следствие его насмешливого, высокомерного и диктаторского поведения. “Но разве вы не видите, что все эти ужимки и шутки служат для того, чтобы разрядить обстановку? Вы полагаете, что мне нравится сидеть и слушать все эти обвинения, которые сыплются на нас одно за другим? Ведь надо же как-то взбодриться. Если бы я их не стимулировал, многие из них попросту сдались бы”. Все это он произнес подавленным и покорным голосом. Я сказал ему, что прекрасно понимаю, что он чувствовал себя обязанным вести себя иначе, чем другие, и не так, как в камере. Что я уверен в том, что за своим фанфаронством он прятал глубокий стыд. Геринг не возражал, он даже принял еще более удрученный вид, чем демонстрировал в ходе всех слушаний. Хотя было видно, что отчасти в этом состоял его расчет. “Конечно, – согласился он, – психолог все это понимает. Но полковник Эндрюс вовсе не психолог. Неужели вы не понимаете, что я испытываю достаточное раскаяние в стенах этой камеры, сожалея о том, что не избрал другой жизненный путь и не прожил жизнь иначе, вместо того чтобы оказаться в таком состоянии?”»

Однако новые правила, несмотря ни на что, хорошо восприняли некоторые подсудимые, в частности Альберт Шпеер, который сказал Гилберту: «Это сделано очень вовремя – как раз в тот самый момент, когда некоторых уже стала угнетать диктатура Геринга, оказывающего на нас сильное давление. Несколько дней назад он сказал Франку во время прогулки, что тот должен свыкнуться с мыслью о том, что жизнь его кончилась, что у него нет другого выхода, кроме как стойко держаться до конца и умереть мучеником. Потом добавил, что сожалеть об этом не стоит, потому что наступит день – пусть даже пройдет пятьдесят лет, – когда поднявшийся немецкий народ признает в них своих героев и поместит их останки в мраморные саркофаги, установленные посреди какого-нибудь национального мемориала. […] То же самое он сказал фон Шираху. Мраморный саркофаг, представляете?.. Теперь мы все шутим по поводу мраморного саркофага. […] Бедняга Функ весьма озабочен, а фон Ширах, все взвесив, тоже не выказывает восторга по поводу перспективы умереть мучеником. Но Геринг знает, что пропал, и ему нужен эскорт минимум из двадцати мучеников масштабом поменьше, чтобы торжественно вступить в Валгаллу[688]».

Между тем обособленность Геринга усиливалась. Во Дворце правосудия подсудимые теперь обедали в пяти изолированных комнатах: компанию «молодых» составляли Шпеер, Фриче, фон Ширах и Функ, стол «ветеранов» объединял фон Папена, фон Нейрата, Шахта и Дёница. В третьей комнате обедали Франк, Зейсс-Инкварт, Кейтель и Заукель, в четвертой принимали пищу Рёдер, Штрейхер, Гесс и Риббентроп. В пятой комнате за обеденным столом сидели Йодль, Фрик, Кальтенбруннер и Розенберг. А Геринг принимал пищу в маленькой холодной комнате, где не было ни окна, ни аудитории…[689] Это давало ему возможность изображать мученика, но обстоятельства явно к этому не располагали: после полудня 19 февраля обвинение от советской стороны показало фильм о зверствах, совершенных нацистами в СССР: усеянные трупами военнопленных поля, изуродованные тела женщин, полные отрубленных голов корзины, повешенные на уличных фонарях гражданские люди и дети с проломленным черепом. С того момента участь Геринга отошла на второй план, что весьма его огорчило… А что же фильм? «Любой может снять такой фильм, – сказал Геринг в тот вечер своим посетителям. – Это не доказательство. […] Я не верю ничему, что говорят советские обвинители. Они могут выставить нас виновниками своих же зверств». Потом он без перехода с пафосом заговорил о том, что его по-настоящему волновало, – о его изоляции: «Хотя я нацист номер один в этой группе, это вовсе не значит, что я – самый опасный из всех. В любом случае, полковник Эндрюс должен понимать, что он имеет дело с историческими персонажами. Что бы ни сделали, мы – исторические личности, а он исторической личностью вовсе не является».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.