Книга VIII

Книга VIII

1. Самодержцу стало известно, что скифские военачальники отправили часть своего войска против Хировакх[814] и что появление варваров ожидается с минуты на минуту. Император, человек весьма деятельный и всегда готовый ко всякого рода неожиданностям, не позволил себе и недели отдыха во дворце; он, даже не вымывшись в бане, не стряхнув с себя пыль войны, немедленно собрал воинов, охранявших город, и новобранцев — всего около пятисот человек, всю ночь вооружал их, а утром вышел из Константинополя и тогда же объявил о своем выступлении против скифов родственникам, свойственникам и прочим высокородным особам, принадлежавшим к военному сословию. Это происходило в пятницу мясопустной недели[815]. Через своих посланцев Алексей отдал им следующий приказ: «Я выступил из города, ибо узнал о стремительном продвижении скифов к Хировакхам. Вам надлежит явиться ко мне на сырной неделе[816]. Я предоставлю вам для небольшого отдыха время между мясопустной пятницей и сырным вторником, так как не хочу, чтобы вы сочли мой приказ суровым и неразумным».

Император немедленно отправился прямо к Хировакхам, вошел в город, запер ворота и забрал ключи. Всех преданных ему слуг он расставил у бойниц, приказав им, не смыкая глаз, сторожить стены города, чтобы никто не смог туда подняться и, перевесившись через стену, вступить в переговоры со скифами. Скифы же, как и предполагалось, прибыли на рассвете к Хировакхам и расположились на гребне холма, примыкающего к городской стене. Из их числа отделилось около шести тысяч воинов, которые в поисках провианта рассеялись в разные стороны и даже достигли Деката[817], находящегося примерно в десяти стадиях от стен царицы городов (поэтому, я думаю, этот город так и назывался). Остальные скифы оставались на месте. Император поднялся на предстенное укрепление и стал осматривать равнину и холмы, желая удостовериться в том, что на помощь варварам не движется новое войско и что скифы не устроили засады против тех, кто попытался бы на них напасть. Император не только не заметил никаких военных приготовлений со стороны скифов, но, напротив, увидел, что скифы во втором часу[818] дня собираются обедать и отдыхать. Смотря на несметное множество варваров, Алексей не осмеливался вступить с ними в открытый бой; в то же время его мучило сознание, что скифы могут опустошить всю страну и даже подойти к стенам царственного го-{228}рода, а он в это время, ради того чтобы изгнать их, покинул столицу. И вот он призвал к себе воинов и, испытывая их, сказал: «Нечего бояться многолюдного скифского войска! С надеждой на бога в сердце вступим в бой со скифами. И если только наша воля будет едина, мы, я уверен, наголову разобьем противника». Воины решительно было отказались и возмутились его словами, и поэтому Алексей, еще больше пугая их и вместе с тем склоняя на риск, заявил: «Если ушедшие за провиантом скифы возвратятся назад и соединятся с оставшимися, над нами нависнет грозная опасность. Ведь скифы или овладеют городом и обрекут нас на смерть, или же, не обращая внимания на нас, подойдут к стенам столицы, расположатся у ее ворот и закроют нам вход в царственный город. Лучше рискнуть, чем трусливо умереть. Я уже выхожу из города: кто хочет, пусть следует за мной в гущу скифов, а кто не может или не хочет, пусть не высовывается за ворота».

После этого император вооружился и немедленно вышел из города через ворота, ведущие к озеру. Обогнув стену, он чуть отклонился от нее и поднялся на холм в тылу у врага. Ведь Алексей прекрасно понимал, что в лобовую атаку на скифов за ним не пойдет ни один воин. Он выхватил копье, врезался в гущу скифов и ударил первого встретившегося ему врага. Воины Алексея также не уклонились от боя, многих скифов убили, других взяли в плен. Затем со свойственной ему хитростью Алексей приказывает воинам облачиться в скифские одежды и сесть на скифских коней; своих же коней, значки и отрубленные головы скифов он поручил преданным воинам, приказав им доставить все это в крепость и ждать там его возвращения.

Отдав такие распоряжения, Алексей со скифскими знаменами и облаченными в скифские одежды воинами спускается к реке[819], протекающей вблизи Хировакх, предполагая, что через нее должны будут переправиться скифы, возвращающиеся после набега. Последние заметили воинов Алексея, приняли их за своих и без страха приблизились к ним; в результате одни скифы были убиты, другие захвачены в плен.

2. С наступлением вечера (дело было в субботу) император, ведя за собой пленных, возвращается в Хировакхи. Он пробыл там весь следующий день, а в понедельник[820] утром вышел из крепости. Он разделил войско, поставил впереди воинов, несущих скифские знамена, а за ними — пленных скифов, которых вели местные жители. Другим местным жителям император велел нести насаженные на копья отрубленные головы скифов и таким образом совершать путь. Немного поодаль под {229} ромейскими значками следовал император вместе со своими воинами.

В утро мясопустного воскресенья[821] всегда готовый к ратным делам Палеолог раньше других вышел из Византия. Зная подвижность скифских отрядов, он не пренебрег в пути мерами предосторожности и выделил нескольких находившихся при нем слуг, которым приказал, двигаясь на некотором расстоянии впереди остального войска, осматривать равнины, леса и дороги, а если покажутся какие-нибудь скифы, быстро вернуться и сообщить об этом. Слуги вышли вперед, увидели скифские знамена и одетых в скифские одежды воинов на равнине Димилия, вернулись назад и сообщили о приближении скифов. Палеолог немедленно вооружился. Вслед за ними явился другой вестник, сообщивший, что на некотором расстоянии от так называемых скифов показались ромейские значки, а за ними — воины. Принесшие эту весть были и правы и не правы: шедшее позади войско и казалось и было ромейским, и им предводительствовал император, но и те, что, одетые по-скифски, двигались впереди, тоже были ромеями, только в скифских одеждах. Они оделись так по приказу самодержца, чтобы уподобиться по внешнему виду скифам и, как я уже говорила, ввести в заблуждение настоящих скифов. С другой стороны, император воспользовался скифским снаряжением для обмана наших, чтобы ромейские воины, встретившись с его отрядом, решили, что натолкнулись на скифов и испугались. Это была невинная воинская шутка, хотя она и преследовала цель возбудить страх. Ведь ромеи, не успев еще испугаться, уже успокоились бы, заметив императора. Таким безобидным образом самодержец пугал встречных. Но если в ком это зрелище возбудило страх, то Палеолог — он всех превосходил своей опытностью и знал, как любит Алексей изобретать всевозможные хитрости, — сразу же распознав уловку Алексея, быстро успокоил себя и других воинов.

Вслед за Палеологом из Константинополя устремилось множество родственников и близких императора. Они торопились, как им самим казалось, выполнить договор и явиться к самодержцу. Ведь, как уже говорилось раньше, было условлено, что они прибудут к Алексею в сырную неделю, следующую за мясопустной. Не успели они, однако, выйти из города, как император сам вернулся туда с трофеем. Встретившись с Алексеем, они, наверное, не поверили бы, что император один добыл такой трофей и столь быстро одержал победу, если бы своими глазами не увидели насаженные на острия копий головы скифов и не узрели того, как ведут одного за другим в оковах, {230} со связанными за спиной руками тех варваров, которых пощадили мечи. И действительно, быстрота, с которой свершился этот поход, была удивительна. Я знаю также, что Георгий Палеолог бранил и порицал себя (об этом рассказывали мне очевидцы) за то, что опоздал к битве и не был рядом с самодержцем, заслужившим столь великую славу неожиданной победой над варварами. — Георгий страстно желал разделить славу Алексея.

В отношении же самодержца, можно сказать, наглядно осуществились слова известной песни «Второзакония»: «Как бы мог один преследовать тысячу и двое прогнать тьму?»[822]. Ведь император Алексей чуть ли не один противостоял в тот день огромному множеству варваров и до самого победного конца мужественно выносил на себе всю тяжесть битвы. Если учесть, сколько и какие воины были у императора, если сопоставить военную хитрость самодержца, его находчивость, силу и смелость с числом и мощью варваров, станет ясно, что император один завоевал победу.

3. Таким образом, бог неожиданно даровал победу властителю. Увидя вступающего в город императора, жители Византия ликовали и восхищались быстротой, смелостью и искусством, с которым было совершено это предприятие. Радуясь неожиданной победе, они пели, танцевали и славили бога, пославшего им такого спасителя и благодетеля. И лишь Никифор Мелиссин страдал душой, не мог, как это свойственно людям, перенести чужой славы и сказал: «Эта победа для нас — радость без выгоды, а для врагов — печаль без урона».

Между тем бесчисленное множество скифов, рассеявшихся по всему Западу, подвергало грабежу наши земли, и никакие поражения не могли обуздать их беспредельную дерзость. То там, то здесь захватывали они городки на Западе, не щадили селений, находящихся вблизи царицы городов, и даже доходили до места под названием Вафис-Риак[823], у которого воздвигнут храм величайшего из мучеников — Феодора[824]. Множество людей ежедневно приходило туда для поклонения святому, а по воскресеньям благочестивые богомольцы толпами являлись в этот святой храм и, располагаясь вокруг него, в притворе или во внутренней части[825], проводили там дни и ночи. Однако натиск скифов настолько усилился, что желающие поклониться мученику, опасаясь внезапных набегов скифов, даже не решались открыть ворота Византия.

Такая напасть с Запада постигла самодержца на суше. Но и на море он не чувствовал себя спокойно, ибо подвергался большой опасности из-за Чакана, который вновь соорудил {231} флот а совершая набеги на Приморские области. Все это мучило и терзало императора, и заботы одолевали его со всех сторон.

Алексею сообщили, что Чакан соорудил еще больший флот в прибрежных областях, разорил острова, которыми владел раньше, начал подумывать о наступлении на западные земли и через послов посоветовал скифам захватить Херсонес[826].

Кроме того, Чакан не давал наемникам, явившимся к Алексею с Востока (я говорю о турках), соблюдать договор с самодержцем и сулил им всяческие блага, если они оставят самодержца и перейдут к нему, как только он достанет ячменя[827]. Император знал об этом и, так как его дела на суше и на море находились в весьма тяжелом положении и суровая зима[828]заперла все выходы (из-за сугробов нельзя было даже открыть двери домов — никто не помнил, чтобы когда-нибудь навалило столько снега, как в тот год), он приложил все усилия, чтобы письмами вызвать отовсюду наемное войско.

Когда же наступило весеннее равноденствие, тучи перестали грозить войной и море смирило свой гнев, император, на которого с обеих сторон наседали враги, решил направиться в приморские области, дабы обороняться от врагов на море и одновременно бороться с ними на суше. Он сразу же отправил кесаря Никифора Мелиссина[829] и приказал ему быстрее, чем слово сказывается, прибыть в Энос. Алексей еще раньше в письме поручил Мелиссину собрать как можно большее число воинов, причем призвать на службу не ветеранов (их он прежде распределил по западным городам для охраны наиболее важных крепостей), а новобранцев из числа болгар и кочевников (их в просторечии называют влахами)[830] и тех, кто пешие и конные явятся к нему из всех других областей[831]. Сам же Алексей вызвал к себе из Никомидии пятьсот кельтов, посланных ему графом Фландрским, выступил из Византия вместе со своими родственниками и быстро прибыл в Энос. Затем он сел в лодку и поплыл по реке[832], осматривая ее русло и берега. Выбрав место, где удобней всего можно было расположить войско, он вернулся. Ночью Алексей собрал военачальников и рассказал им о реке и об обоих ее берегах. «Давайте, — сказал он, — завтра переправимся через реку; вы осмотрите равнину и, может быть, не сочтете вовсе непригодным для лагеря то место, которое я вам покажу; там и надо будет разбить палатки».

Все согласились с ним. Наутро Алексей первым переправился на другой берег, и все войско последовало за ним. Вместе с военачальниками он вновь осмотрел берега и рав-{232}нину у реки и показал им понравившееся ему место (оно лежит у городка, именуемого местными жителями Хирины[833], по одну сторону от него — река, по другую — болото). Так как всем воинам это место показалось достаточно защищенным, Алексей приказал быстро вырыть траншею и расположил там все войско. Затем с большим числом пельтастов он возвратился обратно в Энос, чтобы отражать напор наступающих с той стороны скифов.

4. Ромеи, окопавшиеся у Хирин, узнали о приближении огромного скифского войска и сообщили об этом самодержцу, который еще находился в Эносе. Алексей на дозорном судне[834]поплыл вдоль берега, через устье вошел в реку и присоединился к своему войску. Отчаяние и страх охватили императора, когда он увидел, что его войско не составляет и малой доли скифской армии и что не в человеческих силах помочь ему. Тем не менее Алексей не пал духом, не опустил руки; напротив, он старался найти выход из положения.

Через четыре дня он издали заметил, как с другой стороны к нему уже приближается почти сорокатысячное куманское войско. Опасаясь, что куманы соединятся со скифами и вместе с ними навяжут ему кровопролитную битву (Алексей не ждал от нее ничего, кроме гибели всего войска), император решил привлечь куманов на свою сторону; ведь это он призвал их к себе. Главными предводителями куманского войска были Тогортак, Маниак[835] и другие воинственные мужи. Император видел, какое множество куманов приближается к нему, и, зная податливость их нрава, боялся, что из союзников они превратятся во врагов и нанесут ему величайший вред. Поэтому он предпочел ради безопасности со всем войском уйти оттуда и переправиться обратно через реку, но прежде всего решил призвать к себе куманских вождей. Последние немедленно явились к императору; позже других, после долгих колебаний пришел Маниак.

Алексей приказал поварам приготовить для них роскошный стоя, он дружелюбно принял куманов, хорошо угостил их, вручил всевозможные дары, а затем потребовал от куманских вождей клятв и заложников — ведь ему был известен коварный нрав этих людей. Куманы с готовностью выполнили требование Алексея, дали ручательства и попросили разрешения сражаться с печенегами в течение трех дней. При этом они обещали, если бог дарует победу, разделить на две части всю захваченную добычу и половину выделить императору. Император предоставил им право по их желанию преследовать скифов в течение не только трех, но целых десяти дней и {233} к тому же заранее подарил им всю добычу, которую они должны были бы захватить, если бы только бог послал им победу. До тех пор скифская и куманская армии оставались на своих местах, и куманы тревожили скифское войско стрельбой из лука.

Не прошло еще и трех дней, как самодержец вызвал к себе Антиоха (это знатный муж, решительностью своего характера превосходивший многих людей) и приказал ему навести мост через реку. Вскоре мост был наведен из кораблей, скрепленных друг с другом огромными бревнами. Император, призвав своего шурина, протостратора Михаила Дуку, и своего брата, великого доместика Адриана, приказал им встать на берегу реки, не позволять коннице и пехоте переправляться одновременно, а пустить перед конницей пехоту, повозки со снаряжением и вьючных мулов. Когда переправилась пехота, император, боясь скифов и куманов и опасаясь их неожиданного наступления, быстрее, чем слово сказывается, вырыл ров[836], поместил туда всех пехотинцев и лишь после этого приказал переправляться коннице. Стоя на берегу реки, он сам наблюдал за переправой.

Между тем Мелиссин, действуя согласно письменному приказу самодержца[837], собрал отовсюду войско, вывел из соседних областей пехотинцев, которые везли свое снаряжение и необходимые припасы на повозках, запряженных быками, и срочно отправил их к самодержцу. Когда пехотинцы находились уже в поле зрения наших воинов, многие ромеи приняли их за скифский отряд, наступающий на самодержца. Один воин набрался смелости и, указывая на них пальцем самодержцу, стал утверждать, что это скифы. Алексей поверил его словам и, не имея сил бороться с таким многочисленным врагом, пришел в отчаяние. Призвав к себе Радомира (этот муж был отпрыском знатного болгарского рода и по материнской линии приходился родственником Августе — моей матери)[838], он послал его разведать, кто такие эти пришельцы. Радомир быстро выполнил приказ и, вернувшись, сообщил, что приближаются воины, посланные Мелиссином. Самодержец обрадовался и, после того как воины вскоре подошли, вместе с ними переправился через реку. Алексей приказал еще больше увеличить ров и объединил вновь прибывший отряд с остальным войском. Тем временем куманы немедля подошли к рву, который самодержец покинул вместе со всем войском, идя к переправе, и поставили там свои шатры.

На следующий день самодержец двинулся вниз по реке с намерением достичь брода, который местные жители назы-{234}вают Филокаловым[839]. Но по дороге он встретил большой отряд скифов, напал на него и завязал жестокий бой. Обе стороны понесли в битве большие потери, но победу одержал император, наголову разбивший скифов. После битвы каждое войско вернулось в свой лагерь, и ромеи в течение всей ночи оставались на месте. С рассветом они выступили оттуда, прибыли к так называемому Левуни (это возвышающийся над равниной холм), и самодержец поднялся на него. Так как для всего войска места наверху не хватало, император велел вырыть у подножия холма ров, достаточный для всего войска, и поместил там своих воинов. В это время к самодержцу вместе с несколькими скифами вновь явился перебежчик Неанц. Увидев последнего, император припомнил ему его недавнее предательство и еще кое-что, взял его под стражу и заковал в кандалы вместе с другими скифами.

5. Так действовал император. Между тем скифы, расположившись по берегам речки под названием Мавропотам[840], начали тайком привлекать на свою сторону куманов, призывая их стать союзниками. Вместе с тем они непрерывно отправляли послов к императору с предложением мира. Алексей догадывался о хитром замысле скифов и давал уклончивые ответы послам, желая внушить им мысль, что к нему должно подойти наемное войско из Рима[841]. Куманы же, поскольку обещания печенегов были двусмысленными, не перешли к ним и вечером обратились к императору со следующими словами: «До каких пор будем мы оттягивать бой? Знай, что мы больше не намерены ждать и с восходом солнца отведаем мяса волка или ягненка». Император выслушал это и, зная крутой нрав куманов[842], больше не стал откладывать сражения. Определив следующий день для решительной битвы, он обещал куманам назавтра вступить в бой со скифами, а сам немедленно созвал военачальников, пентеконтархов и остальных командиров и велел им объявить по всему лагерю о назначенной битве. Несмотря на принятые меры, император опасался бесчисленного множества печенегов и куманов и боялся соединения обоих войск.

К одолеваемому этими мыслями императору прибыли на подмогу перебежчики — около пяти тысяч храбрых и воинственных жителей горных областей[843]. Не собираясь более откладывать сражения, император стал просить помощи у бога. На закате он первый приступил к молитвам, устроил торжественное факельное шествие и стал исполнять соответствующие случаю гимны. Он не оставил в покое ни одного человека в лагере; разумным людям советовал, а невежественным при-{235}казывал делать то же, что и он. В это время можно было наблюдать такую картину: солнце опускалось за горизонт, а воздух, казалось, озаряли не только лучи солнца, но и яркий свет других многочисленных звезд. Каждый воин укрепил на своем копье и зажег как можно большее число светильников и свечей. А голоса воинов, я думаю, достигали небесных сфер и даже, можно с уверенностью сказать, возносились к самому господу богу. Как я полагаю, все это было свидетельством благочестия императора, который даже не помышлял напасть на врагов без божественной помощи. Алексей не возлагал надежд ни на воинов, ни на коней, ни на свои военные хитрости, но всецело полагался на высший суд. До середины ночи свершал молитвы Алексей и лишь затем позволил себе кратковременный отдых. Восстав ото сна, император полностью вооружил легкие отряды войска, правда, некоторых воинов облачил в одежды и головные уборы, перешитые из одноцветных шелковых плащей[844], ибо железных доспехов на всех не хватило.

С первой улыбкой утра Алексей в полном вооружении вышел из лощины и приказал подать сигнал к бою. У подножья так называемого Левуния (это место...[845]) он разделил свое войско и выстроил фаланги по отрядам. Сам пышащий яростью самодержец встал впереди строя, командование правым флангом принял Георгий Палеолог, левым — Константин Далассин. Справа от куманов стоял в полном вооружении вместе со своими воинами Монастра. Видя, что самодержец устанавливает фаланги, куманы также вооружили и выстроили в принятый у них боевой порядок свои отряды. Слева от них находились Уза и — фронтом на запад — Умбертопул с кельтами. Как бы огородив свое войско строем фаланг и окружив его плотным кольцом конных отрядов, самодержец приказал вновь подать трубой сигнал к бою.

Ромеи, опасаясь неисчислимого скифского войска и несметного множества крытых повозок, которые скифы использовали вместо стены, в один голос воззвали к милости всевышнего и, опустив поводья, бросились в бой со скифами; самодержец несся впереди всех. Строй принял вид серпа, и в один момент, будто по условному знаку, все войско, в том числе и куманы, ринулось на скифов. Один из самых главных скифских военачальников понял, чем все это может кончиться, и решил заранее обеспечить себе спасение: в сопровождении нескольких скифов он явился к куманам — последние говорили на одном с ним языке. Хотя куманы ревностно сражались со скифами, тем не менее он питал к ним больше доверия, чем к ромеям, {236} и хотел воспользоваться их посредничеством перед самодержцем. Самодержец заметил это и стал опасаться, как бы и другие скифы не перешли к ним, не привлекли на свою сторону куманов и не убедили их направить против ромейской фаланги как помыслы свои, так и коней. Поэтому император, который всегда умел находить выход из критического положения, немедленно приказал императорскому знаменосцу со знаменем в руках встать у куманского лагеря.

К этому времени скифский строй был уже прорван, оба войска сошлись в рукопашной схватке и началась резня, подобной которой никто никогда не был свидетелем. Страшные удары мечей поражали уже постигнутых божьим гневом скифов, а разящие устали непрерывно размахивать оружием и, утомленные, ослабили натиск. Самодержец въехал на коне в гущу врагов; он приводил в замешательство целые фаланги, наносил удары пытавшимся сопротивляться, а находившихся вдали устрашал криками. Когда Алексей увидел, что наступил полдень и солнечные лучи уже падают вертикально, он предусмотрительно сделал следующее. Подозвав к себе нескольких воинов, он приказал им попросить крестьян наполнить водой кожаные мехи и привезти их на своих мулах. Когда доставляющих воду крестьян увидели их соседи, они, хотя их никто об этом и не просил, сделали то же самое: стали подвозить воду в амфорах, в кожаных мехах или в других подвернувшихся под руку сосудах, чтобы освежить наших воинов, освобождавших их от страшного скифского владычества. Выпив немного воды, ромеи продолжили битву.

В тот день произошло нечто необычайное: погиб целый народ вместе с женщинами и детьми, народ, численность которого составляла не десять тысяч человек, а выражалась в огромных цифрах. Это было двадцать девятого апреля[846], в третий день недели. По этому поводу византийцы стали распевать насмешливую песенку: «Из-за одного дня не пришлось скифам увидеть мая».

На закате, когда все скифы, включая женщин и детей, стали добычей меча и многие из них были взяты в плен, император приказал сыграть сигнал отхода и вернулся в свой лагерь. Все случившееся тогда должно было казаться чудом, особенно если принять во внимание следующее обстоятельство. В свое время ромеи, выступая из Византия против скифов, закупили веревки и ремни, чтобы ими связать пленных и таким образом привести их к себе домой[847]. Но все произошло тогда наоборот: ромеи сами были связаны и оказались в плену у скифов. Это произошло в битве со скифами у Дристры[848],{237} когда бог обуздал гордыню ромеев. Но позднее, в то время, о котором я сейчас повествую, бог, видя, что ромеи охвачены страхом, потеряли всякую надежду на спасение и не имеют сил противостоять такому множеству врагов, неожиданно даровал им победу, и теперь уже они вязали, разили, вели в плен скифов и, не ограничиваясь этим (ведь все это нередко происходит и во время небольших сражений), в один день полностью уничтожили многотысячный народ.

6. Куманский и скифский отряды отошли друг от друга, и самодержец с наступлением сумерек вспомнил о еде. В это время перед ним предстал разгневанный Синесий и сказал следующее: «Что происходит? Что это за новые порядки? У каждого воина по тридцати и более пленных скифов, а рядом с нами толпа куманов. Если усталые воины, как это и должно быть, уснут, скифы освободят друг друга и, выхватив акинаки, убьют своих стражей. Что тогда будет? Прикажи скорей умертвить пленных». Император сурово взглянул на Синесия и сказал: «Скифы — те же люди; враги тоже достойны сострадания. Я не знаю, о чем ты только думаешь, болтая это!». Затем Алексей с гневом прогнал продолжавшего упорствовать Синесия. Одновременно он велел довести до сведения всех воинов приказ сложить в одно место скифское оружие и хорошо стеречь пленных.

Сделав такие распоряжения, император спокойно провел остаток ночи. Однако в среднюю стражу ночи воины, повинуясь божественному гласу, или по другой неизвестной мне причине убили почти всех пленных[849]. Император узнал об этом утром, сразу же заподозрил Синесия и немедленно призвал его к себе. Разразившись угрозами, Алексей сказал в обвинение Синесию: «Это дело твоих рук». И хотя Синесий поклялся, что ни о чем не знает, Алексей приказал заключить его в оковы. «Пусть узнает, — сказал император, — каким злом являются одни только оковы, и он никогда не будет выносить людям столь суровые приговоры». И Алексей наказал бы Синесия, если бы к нему не явились вельможи, приходившиеся родственниками и свойственниками самодержцу, и сообща не попросили помиловать Синесия.

Между тем большинство куманов опасалось, как бы самодержец ночью не замыслил чего-нибудь против них, поэтому они забрали свою добычу и ночью выступили по дороге к Данувию. Сам же император, стремясь уйти от зловония, исходившего от трупов, на рассвете выступил из лагеря и направился к Кала-Дендра — в восемнадцати стадиях от Хирин. По дороге его нагнал Мелиссин: он не успел прибыть к моменту {238} битвы, ибо занимался отправкой самодержцу упомянутых новобранцев. Алексей и Мелиссин, как полагается, радушно приветствовали друг друга и остаток пути беседовали о событиях минувшей битвы со скифами.

Прибыв в Кала-Дендра, самодержец узнал о бегстве куманов и велел погрузить на мулов все то, что он должен был отдать куманам согласно условиям договора, и приказал, если удастся, настичь их до Данувия и вручить им их долю. Ведь Алексей нередко и со многими людьми вел беседы о лживости и считал недопустимым не только лгать, но даже казаться лживым. Так он распорядился относительно беглецов. Тех же куманов, которые за ним последовали, Алексей щедро угощал весь остаток дня. Он решил, однако, не отдавать куманам в тот день причитающегося им жалования, а подождать, пока они не протрезвятся во сне и, придя в себя, не начнут отдавать себе отчет в происходящем. На следующий же день Алексей призвал их всех к себе и заплатил им намного лучше, чем обещал раньше. Император решил отпустить куманов домой, но взял у них заложников, ибо опасался, что на обратном пути они рассеются во все стороны в поисках провианта и нанесут немалый вред селениям, расположенным вдоль дороги. Так как куманы просили обеспечить им безопасность в пути, Алексей поручил Иоаннаки (это человек выдающегося мужества и ума) позаботиться о куманах и благополучно доставить их к самому Зигу[850]. Так божественное провидение позаботилось о самодержце.

Полностью исполнив своей долг, самодержец в мае с трофеем победителем возвращается в Византий.

Здесь я должна кончить свой рассказ о скифах, хотя из многочисленных событий я коснулась лишь немногих и, можно сказать, погрузила только кончики пальцев в воды Адриатического моря. Ведь о блестящих победах самодержца, о поражениях его врагов, о собственных подвигах Алексея, о всех случившихся в то время событиях и о том, как император всегда умел приспособиться к обстоятельствам и тем или иным способом выпутаться из тяжелого положения, — обо всем этом не смогли бы рассказать ни новый Демосфен, ни весь сонм ораторов, ни Академия вместе со Стоей, если бы они даже сочли своей первой задачей восхваление деяний Алексея.

7. Через несколько дней после возвращения императора во дворце был раскрыт заговор, составленный против самодержца армянином Ариевом и кельтом Умбертопулом (и тот и другой знатные и воинственные мужи), привлекшими к себе немалое число сторонников. Улики были налицо, и истина {239} обнаружилась. Заговорщики были осуждены и приговорены к конфискации имущества и изгнанию. Следует отметить, что самодержец полностью освободил их от полагающегося по законам наказания[851].

Затем до самодержца донеслись слухи о нашествии куманов и о том, что Бодин вместе с далматами намерен нарушить договор и вторгнуться в наши земли. Поэтому Алексей пребывал в нерешительности, не зная, против какого врага обратить свое оружие. Он решил выступить вначале против далматов, до их прибытия занять узкую долину между нашими и их землями и, насколько будет возможно, укрепить ее. Он собрал всех приближенных, открыл им свое намерение и, получив общее одобрение, выступил из столицы, чтобы устроить дела на Западе.

Вскоре Алексей прибыл в Филиппополь, где получил письмо от болгарского архиепископа[852], в котором тот сообщал, что дука Диррахия Иоанн, сын севастократора, вынашивает планы восстания. Весь день и всю ночь провел Алексей в душевном волнении; из жалости к отцу Иоанна он откладывал расследование дела, но в то же время опасался, что слух об Иоанне оправдается. Иоанн был еще юношей, и Алексей, зная необузданный нрав людей этого возраста, боялся, что он поднимет мятеж и доставит невыносимое горе как своему отцу, так и дяде. Поэтому император решил всеми способами постараться сорвать замысел Иоанна, ведь он был необычайно привязан к юноше.

И вот Алексей призвал к себе великого этериарха[853] Аргира Карацу (несмотря на свое скифское происхождение, этот человек отличался большим благоразумием и был слугой добродетели и истины) и вручил ему два письма[854]. В первом, адресованном Иоанну, содержалось следующее: «Наша царственность, узнав, что варвары выступили против нас и прошли через клисуры, вышла из Константинополя, чтобы укрепить границы[855] Ромейской державы. Тебе же следует самому явиться с докладом о положении во вверенной тебе области (ибо я опасаюсь злых умыслов против нас со стороны Вукана) и сообщить мне о положении в Далмации и о том, соблюдает ли Вукан условия мирного договора (ведь до меня ежедневно доходят неблагоприятные вести о нем), чтобы, получив более точные сведения о Вукане, я смог во всеоружии встретить его козни. Затем я отправлю тебя с необходимыми инструкциями обратно в Иллирик, дабы, на два фронта сражаясь с врагами, с божьей помощью добиться победы». Таково было содержание письма, адресованного Иоанну. {240}

В другом письме, обращенном к знатным жителям Диррахия, говорилось следующее: «Узнав, что Вукан вновь злоумышляет против меня, я выступил из Византия, чтобы укрепить узкие долины между Далмацией и нашим государством и вместе с тем точнее разузнать о Вукане и о далматах. Поэтому я решил вызвать к себе вашего пуку и любимого племянника моего владычества, а дукой назначил человека, который вручит вам это письмо. Примите же нового дуку и подчиняйтесь всем его распоряжениям».

Вручив эти письма Караце, он приказал ему по прибытии прежде всего доставить письмо, адресованное Иоанну, и, если тот добровольно подчинится приказу, с миром проводить его и взять на себя охрану области до возвращения Иоанна; а на тот случай, если Иоанн станет сопротивляться и откажется повиноваться, Алексей велел Караце призвать к себе наиболее влиятельных граждан Диррахия и прочесть им второе письмо, чтобы они помогли ему задержать Иоанна.

8. Сведения обо всем этом дошли до севастократора Исаака, который находился в то время в Константинополе. Он спешно выступил из города и через двое суток прибыл в Филиппополь. Застав императора спящим, он тихо вошел в его палатку, рукой подал знак спальникам самодержца соблюдать тишину, улегся на другое ложе, находившееся в палатке его брата-императора, и заснул.

Император, восстав ото сна, неожиданно увидел брата. Алексей некоторое время старался не шуметь и приказал то же самое остальным. Когда севастократор проснулся, он увидел своего брата-императора бодрствующим, тот также увидел его, они подошли друг к другу и обнялись. Затем император спросил Исаака, чего он хочет и какова причина его прихода. Тот ответил: «Я пришел ради тебя». На что император: «Напрасно ты тратил силы и утомлял себя». Севастократор встретил эти слова молчанием, ибо терялся в догадках, с каким известием прибудет посол, еще ранее отправленный им в Диррахий. Ведь как только до Исаака дошли слухи о сыне, он набросал ему короткое письмо, в котором приказывал Иоанну скорее явиться к самодержцу и сообщал, что сам он отправляется из Византия в Филиппополь, дабы соответствующими доводами опровергнуть доносы на Иоанна и дождаться там прибытия сына.

Исаак покинул императора и удалился в предназначенную для него палатку. Немедленно вслед за этим к нему прибежал письмоносец, посланный к Иоанну, и сообщил о прибытие сына. {241}

Севастократор отбросил всякие подозрения, подбодрил себя мужественными мыслями и, исполненный гнева против тех, кто первыми донесли на его сына, в сильном волнении явился к императору. Увидев Исаака, император сразу же понял причину его гнева, но все же спросил брата, как он себя чувствует. Исаак ответил: «Плохо, по твоей вине». Он вообще не умел обуздывать свой гнев и нередко готов был взорваться по самому пустому поводу[856]. К этому он добавил еще следующее: «Я не столько зол на твою царственность, сколько, — тут он указал пальцем на Адриана, — на этого лжеца». Кроткий и ласковый император ничего ему не возразил, ибо знал, как следует утихомирить кипящего гневом брата. Они уселись и вместе с кесарем Никифором Мелиссином и некоторыми своими родственниками и свойственниками стали обсуждать слухи, распространяемые об Иоанне. Когда Исаак увидел, что его брат Адриан и Мелиссин намеками стараются бросить тень на его сына, он вновь не смог сдержать бурлящего в нем гнева и, сурово взглянув на Адриана, пригрозил, что вырвет ему бороду и отучит нагло лгать и пытаться отнять у императора его близких родственников.

В это время прибывает Иоанн. Его сразу же провели в палатку императора, и он слышал все, что о нем говорилось. Не на суд привели его, и обвиняемого не держали под стражей. Император сказал Иоанну: «Сочувствуя твоему отцу — моему брату, я не могу вынести того, что тут о тебе говорят, поэтому будь спокоен и живи как раньше». Все это говорилось в императорской палатке, где присутствовали только родственники и не было ни одного чужого человека. Так было замято это дело, и остается неизвестным, возникло ли оно в результате пустой болтовни или Иоанн действительно злоумышлял против императора. Алексей подозвал к себе своего брата севастократора Исаака вместе с его сыном Иоанном и после продолжительной беседы сказал, обращаясь к севастократору: «Спокойно отправляйся в царственный город и расскажи о наших делах матери. Его же, — тут он указал на Иоанна, — как видишь, я отправляю назад в Диррахий, чтобы он позаботился о вверенной ему области». Так они расстались: один на следующий день направился в Византий, другой — в Диррахий[857].

9. Это выступление против самодержца было не последним. В царственном городе находился Феодор Гавра[858]. Зная дерзость и энергию этого человека, Алексей решил удалить его из столицы и потому назначил дукой Трапезунда, города, который тот ранее отобрал у турок. Гавра был родом из горных районов Халдии[859] и завоевал славу доблестного воина, ибо {242} превосходил всех людей своим умом и мужеством. Ни в одном, даже самом малом деле, не терпел он неудач и постоянно брал верх над своими противниками, а завладев Трапезундом и распоряжаясь им как своей собственностью, он и вовсе стал непобедим. Сына Гавры, Григория, севастократор Исаак Комнин обручил с одной из своих дочерей. Так как молодые люди были еще очень юны, между ними только состоялась помолвка. Гавра отдал севастократору своего сына Григория, для того чтобы дети вступили в брак, когда достигнут совершеннолетия, а сам, попрощавшись с императором, вернулся в свою страну. Однако вскоре, покоряясь общей участи, умерла супруга Гавры, и он женился вторично — на одной знатной аланке. Новая жена Гавры и супруга севастократора оказались дочерьми двух сестер. Когда это обнаружилось, брачный договор между детьми был расторгнут, ибо законы и каноны запрещали их связь[860].

Зная, какой Гавра воин и что он может учинить, император не пожелал после расторжения брачного договора отпустить назад его сына. Он решил задержать Григория в царственном городе по двум причинам: Алексей хотел, во-первых, оставить его в качестве заложника, а во-вторых, обеспечить себе дружелюбие Гавры — ведь если последний и замыслил бы зло против императора, то должен был бы воздержаться от его осуществления. Кроме того, Алексей намеревался женить Григория на одной из моих сестер[861]. Вот почему он откладывал возвращение юноши.

Гавра же вновь прибыл в царицу городов и, вовсе не понимая планов самодержца, решил тайно забрать сына. Он держал пока это решение в тайне, хотя самодержец косвенно, намеками давал ему понять о своем намерении. Я не знаю, может быть, Гавра не понимал намеков, а может быть, и сознательно не обращал на них никакого внимания из-за недавнего расторжения брачного договора, во всяком случае он попросил позволить ему вернуться назад вместе с сыном. Но самодержец не согласился на это. Тогда Гавра сделал вид, что он добровольно оставляет сына и вверяет его заботам самодержца.

Когда Гавра попрощался с императором и уже должен был покинуть Византии, севастократор устроил ему прием в том месте, где сооружен храм великомученика Фоки[862], в очень красивом имении, расположенном у Пропонтиды; сделать это севастократора побудила новая женитьба Гавры, в результате которой между ними возникла родственная близость. После роскошного пира севастократор отправился в Византий, {243} а Гавра попросил разрешить его сыну провести с ним следующий день; севастократор охотно дал свое согласие.

Когда многократно упомянутый нами Гавра уже должен был на следующий день расстаться с сыном, он попросил наставников проводить его до Сосфения[863], где намеревался разбить свой лагерь. Наставники согласились и отправились вместе с Гаврой. Затем, уже собираясь уходить из Сосфения, он обратился к наставникам с прежней просьбой — разрешить сыну следовать с ним до Фароса[864]. Но они отказали ему. Тогда Гавра стал ссылаться на свои отцовские чувства, на предстоящую долгую разлуку с сыном и приводить различные другие доводы и таким образом тронул сердца наставников. Они дали себя убедить и последовали за Гаврой. Прибыв к Фаросу, Гавра обнаружил свой замысел, похитил сына, посадил его на грузовое судно и вместе с ним предался воле понтийских волн.

Когда самодержец узнал об этом, он быстрее, чем слово сказывается, отправил в погоню быстроходные суда, приказав морякам вручить Гавре предназначенное ему письмо[865] и постараться вернуть мальчика, если только Гавра согласится на это и не захочет приобрести врага в лице самодержца. Отправленные в погоню настигли Гавру уже за городом Эгиной, у города, который местные жители называют Карамвис[866]. Они вручили ему императорское письмо, в котором самодержец сообщал, что намерен женить мальчика на одной из моих сестер, прибавили на словах многое другое и убедили Гавру отправить назад сына. По его прибытии самодержец сразу же скрепил брачный договор соответствующими грамотами и передал Григория заботам наставника — одного из слуг императрицы, евнуха Михаила.

Живя во дворце, Григорий пользовался большим вниманием со стороны императора, который исправлял его нрав и обучал всем военным наукам. Но, как это вообще свойственно молодым людям, Григорий никому не желал подчиняться и страдал оттого, что якобы не получил приличествующего ему титула. Будучи к тому же недоволен наставником, он стал искать способ уйти к своему отцу, хотя ему скорее следовало испытывать благодарность к императору за столь большую заботу. Григорий не ограничился одними намерениями и приступил к делу. Кое с кем он поделился своим тайным замыслом. Этими людьми были Георгий, сын Декана, Евстафий Камица[867] и Михаил-виночерпий, которого дворцовые слуги обычно называют «пинкерном»[868] (все трое — храбрые воины и весьма близкие самодержцу люди). Михаил явился к само-{244}держцу и сообщил ему обо всем, но Алексей не хотел верить этому и отказался его слушать.

Так как Гавра продолжал настаивать и спешно готовил бегство, преданные самодержцу люди сказали ему: «Если ты клятвенно не подтвердишь своего решения, мы не последуем за тобой». Когда тот согласился, они показали ему, где лежит святой гвоздь[869], которым нечестивцы пронзили бок моего спасителя. Они хотели, чтобы Григорий похитил этот гвоздь и поклялся именем того, кто был им ранен. Гавра послушался и тайком похитил святой гвоздь. Один из тех, кто еще раньше известил самодержца о замысле Григория, прибежал к Алексею со словами: «Вот Гавра, а за пазухой у него гвоздь». По приказу самодержца Гавру немедленно привели и у него из-за пазухи извлекли гвоздь. На допросе он сразу же без колебаний обо всем рассказал, выдал сообщников и раскрыл свои замыслы. Алексей осудил Григория и передал его дуке Филиппополя Георгию Месопотамиту[870] с приказом в оковах и под стражей стеречь его на акрополе[871]. Георгия, сына Декана, он, снабдив письмом, отправил к Льву Никериту, который был в то время дукой Параданувия[872]. Сделал он это будто бы для того, чтобы Георгий вместе со Львом охраняли прилежащие к Данувию области, на самом же деле, чтобы Георгий находился под надзором Льва. Алексей заключил под стражу Евстафия Камицу и остальных заговорщиков и отправил их и ссылку.