«БОГОСЛОВ»

«БОГОСЛОВ»

Жил в России в конце XIX века странный человек по имени Иван Михайлович Трегубов. Странность заключалась, между прочим, в том, что был он, с одной стороны, вольным богоискателем, к тридцати годам успокоившимся душой на толстовстве, с другой же — допущен к преподаванию в низших духовных учебных заведениях, а сам некоторое время проходил курс в Духовной академии.

В середине 1880-х Трегубов преподавал в Полтавском духовном училище. Среди учеников его был Георгий Гапон.

В феврале 1905 года, когда Гапон пребывал в зените своей революционной славы, Трегубов напечатал в парижской газете «Освобождение» краткую заметку о своем с ним общении:

«Это был юноша умный, серьезный, вдумчивый, хотя очень живой. Он всегда был одним из первых учеников, отличался исполнительностью и большой любознательностью. Он читал очень много и интересовался всякими вопросами. Я давал ему разные книги, кроме тех, которые имелись в училищной библиотеке, и между прочим запрещенные сочинения Льва Толстого, ходившие тогда в рукописях, которые я усердно распространял, несмотря на запрещение, среди моих учеников и семинаристов, посещавших меня, и которые производили, как на меня, так и на них, сильное впечатление».

Богословские сочинения Толстого Трегубов открыл для себя как раз в это время и усиленно потчевал ими своих учеников. Как и на многих русских провинциальных интеллигентов, идеи яснополянского мудреца произвели на него сильное впечатление. Толстой был одним из немногих, кто призывал начать переустройство мира с собственной жизни, а не с общественной системы. Это было внове. При этом его рекомендации были настолько просты, что даже ученики Полтавского духовного училища могли их усвоить.

Конечно, еретические увлечения предусматривали «двойную жизнь» — Трегубов вспоминает об этом так:

«…Я не верил уже в православие, но тем не менее я ходил с учениками в церковь, говел и причащался. То же самое делали и мои молодые друзья, которые тоже уже не верили в православие. Некоторые из них, не преставая в душе отрицать православие, поделались потом даже священниками для того, чтобы, под прикрытием священнического сана, успешнее разрушать православие и проповедовать усвоенный ими христианский идеал.

Я уверен, что этот самый идеал и соединенный с ним иезуитский принцип были усвоены и Гапоном, и эта-то смесь божеского с дьявольским и погубила его».

Это было написано в 1909 году, когда судьба Георгия Гапона уже свершилась, а сам Иван Михайлович стал исповедовать свою новую веру открыто и последовательно: вкладывал в свой паспорт бумажку с изъяснением, что-де не считает себя ни православным, ни потомственным почетным гражданином (ибо люди равны)[4].

Но почему Георгий Гапон поступил в духовное училище (это произошло, видимо, в 1883 году)?

Сам он так говорит об этом — не без юмора:

«Два обстоятельства решили этот вопрос. Первое — это поговорка: „Поп — золотой сноп“, второе — то, что если я сделаюсь священником, то не только попаду на небо, но и всем своим помогу попасть туда».

На самом деле все было, видимо, чуть сложнее. Очевидно, что Аполлон Гапон, состоятельный крестьянин и земский служащий, не прочь бы был дать своему сыну образование, возможность выбиться в люди, тем более что в церковно-приходской школе Георгий учился отлично. Как человек практический, он не мог не думать и о том, что семинарский аттестат открывает, в конце концов, разные пути не только в церковном ведомстве. Выпускников семинарий принимали на государственную службу с классным чином — самым низшим, коллежского регистратора, но и это что-то значило. До 1879 года, отучившись четыре года в семинарии (из шести), можно было поступать в университет. Такой привилегией не пользовались ни «реалисты» (которым требовалось сдавать дополнительные экзамены по древним языкам), ни тем более выпускники прогимназий, технических и коммерческих училищ — только гимназисты и семинарские. Правда, испуганные массовым уходом лучших четвероклассников церковные власти изменили порядок: право поступления в светские высшие учебные заведения теперь имели лишь лица, окончившие полный курс семинарии и лишь с дипломом первой степени, причем и им требовалось сдать (с разрешения церковного начальства) дополнительный экзамен в гимназии. Исключение составлял Томский университет, основанный в 1887 году и имевший поначалу лишь медицинский факультет. Туда семинаристы, окончившие по первому разряду, принимались без дополнительных испытаний и даже имели льготы при поступлении. Эти изменения оказали на судьбу Гапона важное влияние.

Достойно внимания: выходцев из иных сословий, кроме духовного, как правило, принимали в церковные учебные заведения на своем коште. Другими словами, за обучение полагалось платить, и по крестьянским меркам очень немало — 40 рублей в год. Но Георгия, видимо, удалось устроить на казенный кошт — может быть, благодаря содействию беликского приходского попа, доброжелательно относившегося к способному сельскому школьнику. Подготовлен сын Аполлона Федоровича был хорошо: его приняли сразу во второй класс.

Среди сыновей священников и дьяконов (в крайнем случае дьячков, псаломщиков) мальчик «в крестьянской одежде, с мужицкими манерами» сперва ощущал себя чужаком, ему приходилось защищать себя «обычным мальчишеским способом». Можно лишь гадать, какое влияние оказали на характер самолюбивого и привыкшего к первенству Гапона унижения, пережитые на первых порах в бурсе. Но вскоре отношения с соучениками наладились.

Бурсацкие драки и грубые шалости (самая, должно быть, невинная — походы за яблоками в соседский сад, о которых Георгий Аполлонович нежно вспоминает в своих мемуарах) вполне сочетались и с той довольно глубокой, на юношеский лад, умственной жизнью, о которой пишет Трегубов, и с драматичными человеческими переживаниями. В 1886 году (как раз примерно в это время преподаватель-вольнодумец знакомит Георгия с толстовством) в Беликах одиннадцати лет от роду умирает младшая сестра, к которой Георгий был очень привязан. Это стало первой в жизни Георгия Гапона важной утратой.

Год спустя Гапон перешел из училища в Полтавскую духовную семинарию.

Семинария в Полтаве — так получилось — трижды основывалась и дважды закрывалась. Та, о которой идет речь, была основана в 1738 году преосвященным Антонием Берлом в уездном городе Переяславле по образу и подобию Киево-Могилянской академии, с 1803 года именовалась официально Полтавской, хотя на самом деле в губернский город перенесена была лишь в 1862-м. В семинарии в разные годы учились и преподавали довольно многие видные церковные деятели; из светских стоит упомянуть Ивана Семеновича Нечуй-Левицкого, украинского писателя, и украинского же политического деятеля Симона Петлюру (последний, правда, из семинарии был исключен, как и его тифлисский сверстник Иосиф Джугашвили).

В духовном училище кроме общеобразовательных предметов (географии, арифметики) преподавали древние языки (церковнославянский, первые начала латыни и греческого), церковный устав, катехизис, нотное пение, Священную историю: круг знаний, необходимый для исполнения дьяконской службы.

В семинарии перечень предметов был намного шире.

Можно разделить их на три категории.

Во-первых, специальные знания и навыки, потребные священнику. Сюда относятся нравственное богословие, догматическое богословие, гомилевтика (искусство составления проповеди), литургика, пасхалия, изъяснение Ветхого и Нового Завета.

Во-вторых, общеобразовательные знания (алгебра, геометрия, тригонометрия, физика, космография, русская и мировая история) — в рамках примерно гимназического курса. Языков учили больше, чем в гимназиях. Там, как правило, преподавали три языка (два древних и один новый или один древний и два новых), в семинарии же были обязательны латынь и греческий, французский и немецкий, а факультативно изучался еврейский[5]. Другое дело — глубина изучения. В живых иноземных наречиях семинаристы традиционно не были сильны — даже в сравнении с гимназистами. А как раз Гапону потом иностранные языки очень пригодились бы.

Третья категория знаний — логика, психология, обзор философских учений. Знания, которые выходили за круг нужных для аттестата зрелости, и не так уж жизненно необходимые приходскому священнику, но позволяющие ему свободно ориентироваться в современном мире и, что называется, «работать с людьми».

Некогда в российском образованном обществе принято было смеяться над невежеством попов. Если в эпоху Ломоносова или даже в начале XIX века для таких насмешек были основания, то к концу столетия, казалось бы, положение изменилось: даже простой сельский священник был человеком по любым критериям довольно просвещенным и книжным, «превзошедшим науки». Ядро разночинной интеллигенции не зря ведь составили именно поповичи, выпускники семинарий. И все-таки влияние государственной и господствующей церкви на светскую культуру (а иной, не светской, культуры давно, в сущности, не было) оставалось скромным и скорее убывало, чем увеличивалось, а место ее представителей в интеллектуальном диалоге эпохи было маргинальным. О причинах этого можно рассуждать долго.

Вернемся покамест к отроку Георгию. Учился он хорошо. Согласно записи в журнале педагогического собрания правления Полтавской духовной семинарии от 9 (22) июня 1893 года, «происходя из казаков и не отличаясь природною благовоспитанностью, он нередко обнаруживал этот недостаток и в присутствии своих воспитателей и преподавателей, но на его выходки не всегда обращалось должное внимание, вероятно, потому, что их извиняли средою, в которой он вырос и проводил неучебное время, а также и потому, что по успехам принадлежал к числу лучших учеников». Но духовные интересы уводили его все дальше от церкви.

В семинарские годы Гапон сблизился еще с одним, кроме Трегубова, видным толстовцем — Исааком Борисовичем Фейнерманом (Гапон в воспоминаниях называет его «Фаейрман»), Фейнерман был в то время, в конце 1880-х, еще совсем молодым человеком, но успел лично познакомиться с Учителем и даже входил в его тесное окружение. Одно время он преподавал в яснополянской школе, но не был утвержден попечителем учебного округа — и стал пастухом, как истинный толстовец. Выдворенный из Тульской губернии, он поселился почти в родных краях, Полтаве, а потом Елисаветграде (сам был из Кременчуга), зарабатывая на жизнь столярным ремеслом и неустанно распространяя толстовские идеи среди местной молодежи. С Толстым он вел переписку и иногда публиковал полученные от него письма в газетах. (Впоследствии Исаак Борисович получил диплом зубного врача, вернувшись, таким образом, в мир респектабельных обывателей, — и одновременно стал плодовитым публицистом, под псевдонимом Тенеромо; еще позже он сделался одним из первых в России профессиональных киносценаристов; по его сценарию, между прочим, снят фильм Протазанова «Уход великого старца».)

К Гапону Фейнерман был ближе по возрасту, чем Трегубов, и не был связан с ним официальными отношениями педагога и школьника. Правда, тот был «жидом», хотя и крещеным, — чужаком для крестьянского мальчика и семинариста. Тем не менее сумел оказать на него влияние.

Толстовские идеи «опрощения» едва ли могли увлечь юношу Георгия. Это могло впечатлить потомственного горожанина, выходца из дворян, торговцев, чиновников, но не крестьянского сына, в детстве пасшего гусей. Для него-то, наоборот, естественно стремиться «вверх», к высотам книжной и бытовой культуры. Скорее полтавскому семинаристу могло понравиться рациональное, сведенное к чистой этике толкование Евангелия — без мистики, без догматической казуистики. В духе века, в согласии с прогрессом. Хотя сам Толстой идею прогресса совсем, как известно, не жаловал.

Кроме толстовцев Гапон, по некоторым сведениям, общался в эти годы со штундистами (родственное баптизму протестантское учение, зародившееся в России среди немецких колонистов, затем распространившееся среди велико- и малороссов). В самом конце жизни он, тоскуя по утраченному священническому статусу, мечтал стать баптистским или штундистским проповедником. Значит — видел этих людей вблизи, имел о них представление.

По собственному утверждению Гапона, он пытался проповедовать толстовские идеи в семинарии — «разоблачать окружающее лицемерие». Закончилось это (опять же — по словам Гапона!) плохо: «Один из священников и один из наставников… донесли на меня семинарскому начальству, что я развращаю товарищей, насаждая семена ереси. В результате последовала угроза лишить меня правительственной стипендии, на что я ответил, что и сам не желаю ее получать». По документам все выглядит несколько иначе. Согласно выписке из журнала педагогического совета Полтавской духовной семинарии, «до последнего класса Гапон жил в общежитии и пользовался казенным содержанием; в начале же настоящего учебного года он пожелал выйти на частную квартиру и просил дать ему пособие из суммы, жертвуемой духовенством на беднейших учеников… Впоследствии ему назначено было пособие в количестве двадцати рублей и выдано в марте месяце сего года».

Так или иначе, Георгию пришлось зарабатывать частными уроками, главным образом в семьях священников. Летом он часто жил у своих учеников, что дало ему возможность «познакомиться с внутренней жизнью русского духовенства», которая его разочаровала (пьянство, своекорыстие…).

Еще одним эпизодом семинарского периода стала болезнь: тиф, перешедший в менингит. («Я болел долго, и когда отец приехал навестить меня в лазарете, то сначала не узнал меня».) Ей Гапон придает важное, рубежное значение в своей духовной жизни.

Вообще мемуары Гапона — автобиография действующего (и находящегося в зените известности) общественно-политического деятеля. Жанр особый, со своими законами. Так что неудивительно, что Георгий Аполлонович всем своим действиям с самой ранней молодости дает идеологическую мотивацию, все превратности, случавшиеся с ним, рисует как гонения за правду, а все житейские наблюдения сводит к «народным страданиям».

Не всегда можно проверить эти утверждения — например, о том, что юноша, в ущерб учебным занятиям, посвящал свое время «больным и босякам», беседуя с ними об их нуждах (чем он, сам безденежный, мог бы им помочь?). Не приходится, конечно, сомневаться, что Гапон-семинарист читал — может быть, не очень обильно, но сочувственно и увлеченно — базовые тексты начинающего «передового интеллигента»: инструктивную критику Белинского — Чернышевского — Добролюбова — Писарева, стихи Некрасова и его эпигонов, ну, и заодно избранные произведения Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Тургенева и пр., воспринятые через призму «передовой критики». Но в этом отношении он едва ли серьезно отличался от многих своих товарищей. Русская левая интеллигенция была тоже церковью своего рода: со своим священным писанием, своими святыми и мучениками. Семинарские выпускники, которым учение этой «церкви» оказывалось ближе православия, естественно входили в ее «клир», взяв с собой из прежней жизни не только приличные по объему знания (об этом мы уже упоминали), но и особый (догматический, грубо говоря) навык отношения к текстам и идеям.

Нет сомнения: к старшим курсам семинарии Гапон уже не стремился к духовной карьере. Выбор был, казалось бы, сделан в пользу интеллигентских ценностей. Толстовство было закономерным этапом на пути к этому выбору.

Однако судьба распорядилась иначе.

Гапон описывает эти события так:

«Когда, по окончании семинарии, возник вопрос о моем поступлении в духовную академию, я сказал, что предпочитаю поступить в университет, но когда я получил свой аттестат, то увидел, что поведение мое аттестовано так дурно, что о поступлении в университет нечего было и думать».

И на сей раз документы позволяют скорректировать рассказ Гапона. Гапон — всего лишь! — получил по поведению «4», а не «5». Суть, однако же, была в том, что он был признан окончившим семинарию не по первому, а по второму разряду. «Перворазрядники» именовались «студентами семинарии», «второразрядники» — «богословами». Последние могли преподавать в духовных училищах, могли быть рукоположены в дьяконы, в принципе — и в священники. Но права продолжать обучение ни в духовных, ни в светских учебных заведениях у них не было.

За что же такая обида?

Гапона, кажется, подвело как раз страстное желание во что бы то ни стало получить диплом первого разряда.

Он и на старших курсах (несмотря на болезни и отнимавшие его время уроки) хорошо успевал по всем предметам, кроме трех: церковного пения (хотя петь он любил), алгебры и — догматического богословия. Склад ума, чуждый абстракций, или отголоски толстовских увлечений? Если верить Гапону, он спорил с преподавателем догматического богословия В. П. Щегловым «о естестве Христа». Педагогу это, конечно, понравиться не могло.

И вот накануне экзамена семинарист явился к преподавателю и прямо спросил его: «Какие вы мне годовые баллы поставите по догматическому и нравственному богословию?»

Дальше разговор (согласно докладу ректора, протоиерея Ивана Христофоровича Пичеты педагогическому совету семинарии) шел так:

«Озадаченный преподаватель ответил: „какие следует“. Тогда Гапон сказал: „если вы мне не выставите 4 и я не попаду в первый разряд, то погублю и себя и вас“. Когда преподаватель сообщил мне о дерзкой выходке Гапона, я не счел нужным входить с ним ни в какие объяснения, но дал заметить в присутствии всего класса, что неблаговидные поступки и грубые выходки не останутся без должного взыскания. Я надеялся, что он загладит свою вину и, сознавшись в грубости и дерзости, извинится пред г. Щегловым. Но что-же он сделал? 7-го мая, в день экзамена по догматическому богословию, мне принесли от него письмо, в котором извещает, что „к сожалению не могу сегодня держать экзамен по догматике вследствие разстройства и физических и душевных сил“. Однако на все последующие экзамены он являлся и не обнаруживал болезненного вида; не показался он таковым и на экзамене по догматическому богословию, который произведен был ему в моем присутствии и который оказался только удовлетворительным. В промежутке между экзаменами он спрашивал меня, какие ему годовые баллы будут выставлены по догматическому и нравственному богословию, и просил, чтобы я „помирил его с г. Щегловым“, который якобы неправильно понял его слова, не заключавшие в себе никакой угрозы. Я поговорил серьезно с Гапоном о неблаговидности его поведения и сказал ему, что он сам должен позаботиться о испрошении прощения у оскорбленного им преподавателя, но он не постеснялся сказать мне, что ему самолюбие не позволяет это сделать. Был ли Гапон у г. Щеглова и в какой форме извинялся — я не знаю; знаю только, что он не имеет расположения к духовному званию и домогается первого разряда для поступления в Томский университет».

Поведение Гапона в ходе этой истории кажется странно инфантильным: словно ему не 23, а в лучшем случае 15 лет.

Запись в журнале учебного комитета Духовной академии от 14 июля 1898 года вносит в сюжет дополнительные краски. Пичету возмутило, в числе прочего, то, что письмо ему было написано не по форме: пропущено обращение «его высокопреподобию», подписано «уважающий Вас Ваш воспитанник и сын» вместо «Вашего высокопреподобия нижайший послушник». Такое презрение к формально-ритуальной стороне дела было присуще Гапону и в его зрелой жизни. Но сейчас оно усугубило раздражение начальства.

Не сумев договориться с семинарским начальством, Гапон написал письмо епископу Полтавскому Илариону.

Иларион (в миру Иван Ефимович Юшенов) был личностью весьма примечательной. Священником он был смолоду, а монашество принял поздно, почти пятидесяти лет, овдовев и потеряв двоих детей. В течение восьми лет он был настоятелем Киево-Печерской лавры. В 1893 году ему уже было под семьдесят.

Иларион Юшенов считался (и действительно был) человеком, близким к обер-прокурору Святейшего синода Константину Петровичу Победоносцеву. Но трудно представить себе более разных людей.

Обер-прокурор, наставник и советник двух последних императоров, сухощавый, некрасивый, странный, но по-своему величественный человек, похожий на старую птицу (знаменитые блоковские «совиные крыла» порождены зрительной ассоциацией), воплощал строгую и печальную охранительную мудрость. За его утопическим стремлением «подморозить Россию» (в том числе и через ограничение доступа к образованию для представителей низших классов) лежало выстраданное презрение к человеческой суете — но и к самому человеку тоже.

Иларион же Полтавский отличался простотой в обхождении, доброжелательностью, практической энергией (когда дело касалось благотворительных проектов), незаносчивостью, терпимостью. Как вспоминает журналист Д. М. Иваненко, «подготовляя осуществление какого-нибудь общественного начинания, епископ Иларион привлекал и призывал принять участие и содействовать ему в хлопотах и заботах решительно всех, без различия национальностей, вероисповедания, сословия, общественного и иного положения. И потому на подготовительных организационных собраниях, обыкновенно в архиерейских покоях, среди собравшихся можно было видеть, кроме православных, и евреев, католиков, лютеран, — не говоря уже о том, что рядом с генеральским мундиром и шелковой рясой часто сидела рабочая поддевка, пиджак и скромная ряса деревенского диакона. Всех Владыка встречал самолично, с одинаковым приветом и благодушием».

Он часто присутствовал на экзаменах в семинарии. По словам того же Иваненко, «одно присутствие Владыки, затем его манеры — все действовало необыкновенно ободряюще и успокаивающе на отвечающих — а уж щедрее Епископа Илариона никто не ставил баллов, — по его оценке все отвечали на пять и редко кто, в самом худшем случае, срезывался на четверку». Таким образом познакомился он, видно, и с Гапоном.

В письме епископу Георгий чистосердечно признается, что принимать священнический сан не хочет, а собирается действительно поступать на медицинский факультет Томского университета и уже предпринял к тому некие шаги.

Иларион написал Пичете записку с просьбой проявить снисхождение к пылкому юноше. Два купца (у которых Гапон, может быть, был репетитором) тоже ходили просить за него — тщетно. Пичета был непреклонен. С мыслью о поступлении в университет пришлось распроститься — по крайней мере на время.

А если бы мечты юноши осуществились? Представим себе на мгновение доктора Гапона. Наверняка он не затерялся бы в истории, может, даже сыграл бы какую-то важную роль. Но она была бы совершенно иной.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.