1. Прерогативы монарха

1. Прерогативы монарха

Политический кризис 30–40-х гг. XVI в., ключевые события которого были рассмотрены в первой части книги, высветил некоторые характерные черты русской монархии того времени и, в частности, показал действительную роль государя в функционировании политической системы страны. Выяснилось, что некоторые функции являлись неотъемлемыми прерогативами великого князя и, в случае его малолетства и фактической недееспособности, не могли быть переданы даже матери государя, не говоря уже о других лицах, претендовавших на регентство. К числу таких прерогатив в первую очередь относилось представительство страны во внешнеполитической сфере, ведь по понятиям той эпохи государь олицетворял собой государство.

Как было показано выше, Иван IV уже с трехлетнего возраста был вынужден участвовать в утомительных для маленького ребенка посольских приемах[1428]. Его мать, великая княгиня Елена Васильевна, на подобных придворных церемониях, как правило, не присутствовала (во всяком случае, ее присутствие не зафиксировано в посольских книгах 1530-х гг.). Единственное исключение — устроенный Еленой на своем дворе прием в январе 1536 г. бывшего казанского хана Ших-Али (Шигалея) — только подтверждает это правило[1429].

После смерти матери роль юного государя во внешнеполитических делах принципиально не изменилась: она по-прежнему сводилась к участию в посольских приемах, но по мере того, как царственный отрок взрослел, его общение с иностранными послами становилось более продолжительным, а формы этого общения — более разнообразными. В начале сентября 1538 г. крымский посол Дивей-мурза «с товарищи» во время аудиенции у Ивана IV был пожалован дорогой тканью («платном»), но «ести их князь велики не звал — того деля, что еще у него стол не живет»[1430]. А чуть более полугода спустя, 4 мая 1539 г., встречаем едва ли не первую запись в посольской книге о данном государем обеде («столе») в честь ханского посла Сулеша: во время пира «князь велики к бояром колача послал с кравчим, а Сулешу в ту же пору подал из своих рук…»[1431].

Переговоры с посланцем хана Сахиб-Гирея Сулеш-мурзой в мае 1539 г. примечательны еще и тем, что тогда же, по-видимому, впервые послы услышали довольно продолжительные речи самого государя (разумеется, не приходится сомневаться в том, что их содержание было продиктовано Ивану его взрослыми и искушенными в дипломатии советниками). Так, 16 мая во время аудиенции в кремлевских палатах великий князь «сам говорил» послу: «Сулеш-мырза! Посылали есмя с тобою говорити бояр своих, которые слова в шертной грамоте непригожие были, а иные многие убавлены слова; и ты те слова из шертной грамоты выставил и грамоту еси шертную велел переписати цареву бакшею слово в слово, какова грамота шертная Менли-Гиреева царева у отца нашего, у великого князя Василья; и правду еси нам учинил. Ино то делаешь гораздо, что брату нашему и нам служишь прямо»[1432].

Два дня спустя великий князь в присутствии крымского посла «учинил правду», т. е. скрепил крестоцелованием договор (шертную грамоту) с ханом. Церемония сопровождалась краткой речью государя: «Целую яз крест к брату своему к Саиб-Гирею царю на сей шертной грамоте, на том, как в сей шертной грамоте писано — по тому ему хотим и правити, и в дружбе и в братстве в крепком хотим с ним быти»[1433]. В тот же день состоялся пир, после которого Иван IV, встав из-за стола, вновь произнес речь: «Сулеш-мырза! Межи нас з братом нашим с Саиб-Гиреем царем доброе дело, дал Бог, поделалося. Дай Бог, брат наш здоров был, а мы здес(ь) на своем государьстве здоровы были. Хотим брата своего чашу подати»[1434]. «И подавал князь велики цареву чашу, — говорится далее в посольской книге, — да сам, выпив чашу, да подал Сулешу; а после того бояром подавал чашу». Пожаловав посла серебряным ковшом с медом, государь отпустил его на подворье: на этом церемония закончилась[1435].

Читая приведенные строки, можно невольно забыть о том, что юному Ивану IV, произносившему положенные по протоколу речи и поднимавшему заздравную чашу в честь своего «брата» — крымского хана, еще не было в ту пору и девяти лет. Все ритуалы, предусмотренные русским посольским обычаем, он исполнял уже в полном объеме, без какой-либо скидки на возраст. Но современники прекрасно понимали разницу между представительскими функциями и реальным принятием важных решений. Когда тот же Сулеш-мурза во время своей очередной миссии в Москве добивался отпуска в Крым, он попросил встречи с кн. И. В. Шуйским и 20 октября 1539 г. был принят могущественным боярином на его дворе[1436].

В 40-е гг. XVI в., когда великий князь надолго оставлял свою столицу, оперативное руководство внешнеполитическими делами, как явствует из сохранившихся посольских книг, находилось в руках бояр. Они получали все донесения, приходившие на имя Ивана IV, и принимали прибывавших иностранных гонцов; после ознакомления с корреспонденцией копии грамот посылались великому князю[1437]. Но бояре не только информировали государя о происходивших событиях: они самостоятельно принимали необходимые меры, не дожидаясь указаний от великого князя и будучи, очевидно, уверены, что все предпринятые ими шаги будут одобрены Иваном IV.

Так, весной 1544 г., когда великий князь находился на богомолье в Никольском монастыре на Угреше, бояре занимались подготовкой пограничного съезда русских и литовских представителей («судей») для размежевания спорных земель в районе Себежа: «И мы, государь, — докладывали они Ивану IV, — судьям твоим Михайлу Карамышеву да Ширяю Грибакину велели ехати на Себеж, а к твоим есмя, государь, воеводам на Себеж послали от тебя, государя, грамоту, а велели им себежских старожилцов и тех людей, которым твоим государевым людем учинилися обиды от литовских людей, и от которых от твоих государевых людей учинилися обиды литовским людем, держати их всех готовых»[1438] (выделено мной. — М. К.).

В цитируемой грамоте бояре почтительно испрашивали у своего государя дальнейших указаний по поводу проведения пограничного съезда, но при этом, что характерно, сами «подсказывали» нужное решение, подробно пересказывая ранее состоявшийся «приговор», в котором детально регламентировался порядок межевания спорных земель и удовлетворения накопившихся с обеих сторон «обид». По сути, от великого князя ожидалось лишь подтверждение заранее согласованного и подробно описанного плана действий, что и нашло отражение в вопросе: «И ныне, государь, как укажешь: по тому ли твоему государеву указу на Себеж послати твой государев наказ?»[1439] Едва ли на этот вопрос предполагался какой-то иной ответ, кроме утвердительного. Зато на волю Ивана IV (или, что более вероятно, сопровождавших его доверенных лиц) полностью отдавалось решение второстепенных проблем: «Да о том бы еси, государь, указал: где сьезду быти, блиско ли Себежа, или где подале Себежа, где будет пригоже, и колким [скольким. — М. К.] детем боарским быти на сьезде с твоими государевыми судиями…»[1440]

Пройдут годы, и личность грозного царя наложит явственный отпечаток на внешнюю политику России второй половины XVI в., но в период «боярского правления» влияние самого монарха на выработку дипломатических и военных решений было совершенно незаметно. Постепенно освоив к восьмилетнему возрасту условности придворного этикета и посольских обычаев, юный государь ими и ограничивался.

* * *

Другой прерогативой монарха, которую особенно четко высветил политический кризис 30–40-х гг. XVI в., была его роль верховного арбитра по отношению к придворной элите. Именно от государя зависело сохранение или изменение сложившейся при дворе иерархии, возвышение одних семейств и опала других, а также урегулирование местнических конфликтов. Но, в отличие от внешнеполитического представительства, функция контроля за элитой требовала не ритуального присутствия монарха, а проявления его воли: следовательно, ее мог осуществлять только дееспособный государь. Именно потребность в верховном арбитре заставила бояр вручить бразды правления Елене Глинской, отстранив от власти назначенных Василием III душеприказчиков-опекунов.

Хотя полномочия «государыни великой княгини», как я старался показать, не были безграничны, но все же придворной аристократии пришлось, стиснув зубы, ей подчиниться. После смерти Елены (возможно, насильственной) никакой общепризнанной верховной инстанции при дворе не осталось: «…бояре живут по своей воле, а от них великое насилье, а управы в земле никому нет, а промеж бояр великая рознь…»[1441] — так оценил ситуацию придворный архитектор Петр Фрязин, бежавший осенью 1538 г. в Ливонию. Попытки митрополитов Даниила и Иоасафа заполнить вакуум верховной власти и взять под свой контроль не только духовные, но и светские дела, были, как мы помним, решительно отвергнуты боярской верхушкой во главе с князьями Василием и Иваном Шуйскими, которые прибегли к насилию для низложения обоих церковных иерархов.

Фактическая недееспособность юного государя и невозможность найти ему какую-либо легитимную замену на роль верховного арбитра в придворной среде привели к резкому росту местнических дел начиная с 1539 г. Теми же причинами, что и расцвет местничества, объясняется, по-видимому, еще одно примечательное явление эпохи «боярского правления» — отсутствие крестоцеловальных и поручных записей, с помощью которых великие князья и цари гарантировали верность своих подданных. За период с декабря 1533 до декабря 1547 г. мы имеем только один документ такого рода: это уже известная нам крестоцеловальная запись кн. Андрея Старицкого на верность Ивану IV и его матери великой княгине Елене[1442]. 9 декабря 1547 г. датирована поручная запись по кн. И. И. Пронскому, взятая в связи с его неудавшейся попыткой побега[1443]. Характерно, что предыдущая дошедшая до нас поручная запись (по князьям И. М. и А. М. Шуйским) относится к июню 1528 г.[1444] Вполне понятно, что при боярах-правителях этот механизм контроля над лояльностью знати оставался без употребления.

Таким образом, внешнеполитическое представительство (и шире — олицетворение верховной власти как внутри страны, так и по отношению к соседним державам) и контроль над придворной элитой являлись двумя неотъемлемыми прерогативами государя, которые не могли быть переданы никому из его подданных. Что же касается других управленческих функций, то они, как будет показано далее в этой главе, вполне могли осуществляться и безличного участия великого князя.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.