3. Симптомы политического кризиса

3. Симптомы политического кризиса

Описанные выше события 1534 г. обнаруживают явные симптомы острого политического кризиса. Прежде всего бросается в глаза непрочность положения опекунов юного Ивана IV в первые месяцы после смерти его отца, Василия III. Судьба Елены Глинской и ее приближенных зависела от здоровья маленького мальчика, занимавшего тогда русский престол. Неудивительно, что время от времени возникали слухи о смерти юного государя: выше я привел один из таких слухов, записанных в начале июля 1534 г. в Литве со слов бежавших из Московского государства смоленских помещиков. Впоследствии молва о кончине венценосного отрока появлялась еще неоднократно.

Сегодня мы приписываем болезни естественным причинам, но люди XVI в. придерживались на этот счет иного мнения. Более того, кое-кто был готов ускорить ход событий, прибегнув к ворожбе и «порче». Сохранившийся в упомянутом выше «деле» Ивана Яганова отрывок «речей» некоего Ивашки Черного знакомит нас с ярким образцом политического колдовства той эпохи. По словам Яганова, этот Ивашко обещал раскрыть страшную тайну: «Только даст мне правду Шигона [дворецкий И. Ю. Шигона Поджегин. — М. К.], что меня государыни великаа княгини пожалует, — якобы говорил он, — и яз государыни скажу великое дело, да и тех мужиков, которые над великим князем на Волоце кудесы били: Грызла а Пронка Курица, мощинец в руки дал, а похвалялися те мужики на государя пакость наводити, а ныне те мужики на Москве; да и тех всех выскажу, хто тех мужиков у собя держит лиха для»[338].

Таким образом, Ивашко Черный утверждал, что знает неких волхвов, которые, в бытность больного Василия III на Волоке (осенью 1533 г.), насылали на государя порчу («кудесы били»). Более того, опасность еще не миновала, и в тот момент, когда Ивашко передавал свое сообщение, адресованное властям, те «мужики» находились в Москве, их держали «лиха для» некие люди на своих подворьях. Понятно, что и в новое царствование кудесники могли пригодиться — как орудие козней против юного государя и его матери.

Помимо болезней и черной магии, ребенку на троне могли угрожать и иные опасности: одну из них постарались отвести его опекуны сразу после смерти Василия III, арестовав удельного князя Юрия Дмитровского. Это означает, что кризис с самых первых дней нового царствования приобрел династический характер: очевидно, наследование великокняжеского престола по прямой линии, от отца к сыну, еще не стало в династии потомков Калиты незыблемой традицией. Как и во время междоусобной войны второй четверти XV в., претензии братьев покойного государя на трон рассматривались как реальная угроза для их малолетнего племянника — независимо даже от действительных намерений князей Юрия Дмитровского и Андрея Старицкого в обстановке 1530-х гг. Первый акт придворной драмы наступил с арестом князя Юрия 11 декабря 1533 г. Вторым актом стал так называемый мятеж Андрея Старицкого в 1537 г., о котором будет рассказано в четвертой главе этой книги.

Династический кризис и острая местническая борьба, вспыхнувшая после смерти Василия III, привели к множеству жертв среди московской знати: за девять месяцев с декабря 1533 по август 1534 г. в темницу были брошены дяди Ивана IV по отцу (кн. Юрий Дмитровский) и по матери (кн. М. Л. Глинский), а также принадлежавшие к высшей аристократии князья А. М. Шуйский, И. Ф. Бельский, И. М. Воротынский и др. То, что опекуны Ивана IV прибегли к репрессиям, бессудным расправам в борьбе со своими соперниками, свидетельствует об отсутствии у формирующегося регентства твердой легитимной почвы и подчеркивает кризисный характер обстановки 1534 г.

Однако кризис затронул не только верхушку знати, но и более широкие слои служилого люда: есть основания говорить о начавшемся после смерти Василия III кризисе служебных отношений.

В первой половине XVI в. служба сохраняла еще присущий Средневековью личный характер: служили не государству, а государю. Между тем на Руси в то время, помимо великого князя, были и другие «государи», имевшие собственные отряды вооруженных слуг. В первую очередь нужно назвать дворы удельных князей Московского дома: в 1533 г. их было два — дмитровский и старицкий[339]. Немало детей боярских состояло на службе у митрополита и епископов[340]. Наконец, имеются отрывочные данные о вольных слугах ряда знатных лиц. Так, в середине XVI столетия князьям Микулинским, согласно Дозорной книге Тверского уезда 1551–1554 гг., служили со своих вотчин более 50 детей боярских[341]. У кн. Ф. М. Мстиславского были свои помещики, которым он выдавал жалованные грамоты[342].

В нормальной обстановке, т. е. при совершеннолетнем и полновластном государе, служба великому князю Московскому, надо полагать, сулила больше выгод, чем служба удельным князьям или крупным вотчинникам. По наблюдениям А. А. Зимина, «служилая мелкота тянулась к великокняжеской власти в расчете на получение новых земель и чинов»[343]. Но в ситуации, когда на троне оказывался ребенок, государева служба уже не открывала таких заманчивых перспектив. Припомним слова, которые летописец вложил в уста князя Андрея Шуйского, якобы подговаривавшего своего родственника кн. Б. И. Горбатого «отъехать» к дмитровскому князю: «…здесе нам служити и нам не выслужити, князь велики еще молод, а се слова носятся про князя Юрья. И только будет князь Юрьи на государьстве, а мы к нему ранее отъедем, и мы у него тем выслужим»[344]. То же соображение — о преимуществе в глазах служилых людей взрослого удельного князя перед малолетним племянником, занимавшим великокняжеский трон, — привело, согласно летописному рассказу, бояр к выводу о необходимости арестовать Юрия Дмитровского: «…государь еще млад, трех лет, а князь Юрьи совръшенный человек, люди приучити умеет; и как люди к нему пойдут, и он станет под великим князем государьства его подискивати»[345].

Арест Юрия Дмитровского устранил с политической сцены опасного соперника малолетнего государя, но не решил в принципе обозначенную выше проблему. Одним из проявлений «шатости», обнаружившейся среди служилого люда в первый же год «правления» юного Ивана IV, стало массовое бегство детей боярских в Литву.

Хотя никаких статистических данных в нашем распоряжении нет, но сплошной просмотр книг Литовской метрики за первую половину XVI в. позволяет высказать предположение о том, что поток беглецов из Московского государства усилился с весны 1534 г. В мае Сигизмунд I раздавал пустующие земли в различных поветах Великого княжества Литовского «на хлебокормление» детям боярским, которые «тых часов [только что. — М. К.] на нашо имя господарское з Москвы приехали». Так, 18 мая 1534 г. земли в Василишском повете были пожалованы Ивану Степановичу Поросукову и Федору Селеву, а братья Протас и Наум Константиновичи Ярцовы получили, соответственно, селище Холм и село Полоницу в Кричевской волости[346]. 20 мая раздачи земель беглецам были продолжены: на этот раз пожалования в Василишском повете получили дети боярские Иван Козинович и Артем Васильевич (фамильные их прозвища в королевских «листах» не указаны)[347].

В конце июня того же года, как уже говорилось, в Литву прибыли смоленские помещики Иван Семенович и Василий Иванович Коверзины «зжонами и з детьми»[348]. Вероятно, неслучайно их приезд совпал с распространением слуха о смерти юного московского государя (о чем и сами беглецы говорили как о достоверном факте)[349]. Коверзины принадлежали к роду смоленских бояр, служивших до присоединения их города к Московскому государству (1514 г.) великим князьям литовским[350]. И вот теперь, летом 1534 г., они, похоже, разочаровались в своих перспективах на московской службе и решили вернуться в литовское подданство.

В августе 1534 г. со службы из Серпухова бежали в Литву воеводы кн. С. Ф. Бельский и окольничий И. В. Ляцкий. Как мы знаем, их побег повлек за собой многочисленные аресты среди московской знати. Но сейчас нас интересует свита беглых воевод: по словам Вологодско-Пермской летописи, вместе с ними бежали в Литву «многие дети боярские великого князя дворяне»[351]. Из источников литовского происхождения выясняется, что это был большой отряд численностью в 400, а по некоторым оценкам — даже 500–600 конных[352]. Годом позже, правда, часть сопровождавших Бельского и Ляцкого служилых людей вернулась на родину, «пограбив казны» воевод-изменников и сообщив в Москве о военных планах литовского командования[353].

Добровольное возвращение некоторых беглецов, однако, не означало, будто колебания московского служилого люда прекратились и все дети боярские отныне демонстрировали полную лояльность юному Ивану IV и его матери. Как явствует из переписки короля Сигизмунда I с панами-радой, в ходе начавшейся осенью 1534 г. русско-литовской войны служилые люди перебегали, прямо из полков, на сторону противника — и, видимо, в немалом количестве, если уже летом 1535 г. перед литовским правительством встал вопрос об их размещении и пропитании. Информируя короля о «москвичах», которые «з войска неприятельского до панства нашого [т. е. Литвы. — М. К.] втекають», паны-рады просили господаря дать указания о том, где их размещать. В ответ Сигизмунд распорядился временно поселить «оных москвич, который з войска неприятельского приехали, або приеждчати будуть», на господарских дворах и снабдить их продовольствием («велел им жита по колку бочок и сена на кони их подавати»), а также деньгами («по две або по тры копы грошей»)[354]. Впрочем, как будет показано ниже, до конца 30-х гг. XVI в. литовские власти так и не смогли решить проблему обустройства многочисленных беглецов из России.

Но кризис 1534 г. затронул не только придворную элиту и сложившуюся систему служебных связей, он сказался также на внешнеполитическом положении страны. По понятиям той эпохи субъектами международно-правовых отношений являлись не государства, а государи: они воевали и мирились друг с другом, заключали договоры, действовавшие только при жизни соответствующих царственных особ, и т. д.[355] Малолетство Ивана IV умаляло престиж Русского государства в контактах с правителем соседней Литовской державы — великим князем (и польским королем) Сигизмундом Старым. В феврале 1534 г. литовские паны в послании московским боярам язвительно советовали последним «стеречь» своего государя, «абы он в молодости лет своих к великому впаду сам и з господарьством своим не пришел»[356]. И в последующем литовская дипломатия пыталась извлечь выгоду из разницы в возрасте между королем Сигизмундом и московским великим князем Иваном, настаивая на том, что последний, будучи «в молодых летех», должен первым послать своих послов к королю, «яко к отцу своему»[357]. Московская сторона отвергала подобные притязания[358], и в конце концов литовское посольство прибыло-таки в январе 1537 г. в Москву[359]. Этому событию, однако, предшествовало несколько лет войны.

Хотя с точки зрения статуса и престижа малолетство московского государя и давало некоторые преимущества литовской стороне, но решающим обстоятельством, подтолкнувшим виленских политиков к началу военных действий с восточным соседом, стали слухи о раздорах при московском дворе, которые стали приходить в литовскую столицу сразу после смерти Василия III. Другими словами, внешнеполитические осложнения явились прямым следствием внутренней нестабильности Русского государства в течение многих месяцев с конца 1533 по осень 1534 г.

Достойна удивления резкая перемена в русско-литовских отношениях, произошедшая в начале 1534 г. В последние годы правления Василия III литовская дипломатия предпринимала энергичные усилия к сохранению хрупкого перемирия между двумя соседними державами, а московский государь явно демонстрировал свою незаинтересованность в его продлении[360]. Однако сразу после смерти великого князя стороны как бы поменялись ролями: теперь уже московская сторона искала мира, а король Сигизмунд на предложения посла Т. В. Бражникова, сделанные от имени юного Ивана IV, по словам летописца, «ответ учинил гордостен»[361] и повел дело к полному разрыву отношений. Единственным объяснением этой метаморфозы могут служить приходившие в литовскую столицу многочисленные слухи о притязаниях братьев покойного московского государя на престол и их раздорах с опекунами его сына.

Сами эти известия уже анализировались в начале данной главы, а здесь уместно привести комментарии, которые давали по поводу подобной информации литовские сановники. Так, 13 января 1534 г. канцлер Великого княжества Литовского Ольбрахт Гаштольд, сообщая в письме прусскому герцогу Альбрехту о смерти Василия III, напоминал, что покойный князь Московский «обманом захватил многие крепости господаря нашего» (Сигизмунда I), теперь же следует позаботиться о возвращении захваченных неприятелем владений, «для чего сейчас самое подходящее время»[362]. Другой виленский корреспондент Альбрехта, Николай Нипшиц, сообщал ему 14 января, что в Москве можно ожидать вспышки междоусобной борьбы и что, если это случится, литовцы попытаются отвоевать Смоленск[363]. Созванный в середине февраля в Вильне литовский сейм постановил начать подготовку к войне с Москвой. Комментируя упомянутое решение, Н. Нипшиц писал герцогу Альбрехту 2 марта, что «к этому литовские сословия подтолкнуло не что иное, как великий разлад и раздор, возникшие в Москве между братьями старого [государя. — М. К.] и юным великим князем…»[364].

Военные приготовления литовцев растянулись на полгода, и все это время реваншистские планы виленских сановников подогревались новыми слухами о распрях при московском дворе. Наконец, появление знатных перебежчиков, князя С. Ф. Бельского и окольничего И. В. Ляцкого с большой свитой, побудило литовского гетмана Юрия Радзивилла отбросить последние сомнения и начать военные действия[365]. По словам осведомленного современника, Н. Нипшица, беглецы сулили королю Сигизмунду отвоевание не только Смоленска, но и всех других крепостей и земель, утраченных Литвой за минувшие 50 лет[366].

* * *

В такой кризисной обстановке началось осенью 1534 г. самостоятельное правление Елены Глинской. Придворная элита была ослаблена междоусобной борьбой и многочисленными арестами. Продолжались побеги за рубеж знатных лиц, детей боярских, а в приграничной Псковской земле в бега пустились даже некоторые чины местной администрации[367]. На этом фоне в сентябре 1534 г. началась большая война с Великим княжеством Литовским[368]. Но сегодня мы можем сказать, что надежды литовских панов на затяжную смуту в Москве не оправдались: к моменту начала русско-литовской войны там уже наметились признаки внутриполитической стабилизации. Кто составлял опору Елены Глинской в годы ее правления? Какое идеологическое обоснование получила ее власть и какими реальными полномочиями обладала правительница? К рассмотрению этого круга вопросов мы теперь и переходим.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.