(Из дневника)

(Из дневника)

Вскоре из оставшейся порции друзей и приятелей была создана и вторая ложа под юрисдикцией все того же Великого Востока Франции. Перестраивающаяся страна, озабоченная постоянным исчезновением то стирального порошка и зубной пасты, то сигарет, то лекарств, притягивала иностранцев, как открытый пузырек валерьянки нашего кота Васю.

Фантастический успех на «русском рынке» Великого Востока, видимо, сводил с ума другие масонские «обидианс» – т.е. «послушания» французов, и дождливым летом 1991 года к нам попыталась вползти Великая Ложа. Ее эмиссары явились в Москву под крышей Конгресса Соотечественников, смогли полюбоваться спектаклем нашего путча и открыли свою ложу «Александр Пушкин». Ты принимал активнейшее участие в процессе подготовки и был «прима-балериной» на самой церемонии…

Я была поглощена своими делами: набором новой мастерской компьютерной графики во ВГИКе, собиралась лететь в экваториальную Африку, тряслась от прививок против желтой лихорадки и других тропических болячек, а ты и твои, уже довольно многочисленные к тому времени «братья», устраивались в развороченной стране.

Мы проходим через Красную площадь. Нам и в голову не пришло приложиться к Казанской иконе, но мелочь какую-то в копилку бросили. За глухим забором урчали машины. Народ воссоздавал храм. Мы шли из гостиницы «Россия», где жили французские потомки харьковских евреев, приехавшие открывать ложу. Ты, как всегда, немногословно и довольно тускло объяснял символический смысл своей работы. Вы тоже строили «храм».

Вот одна из моих «досок» с подобной лукавой фразеологией.

Масонская работа

Масонской работой называют, строительство разрушенного некогда Храма и потому среди главных символов Вольных Каменщиков – прежде всего строительные инструменты: циркуль и наугольник, отвес, мастерок, уровень, а одежда масонов олицетворяет собой традиционные элементы рабочей одежды строителей.

Но работа по возведению Храма понимается всеми как прекрасный романтический символ. Ведь Храм – не что-то конкретное, материальное, земное. Это Храм КРАСОТЫ, ДОБРА и ИСТИНЫ. Вольные Каменщики всего мира строят на протяжении многих веков здание незримое, нематериальное, духовное. Этот Храм каждый масон возводит, прежде всего, в своей собственной душе, а все братья и сестры вместе заняты строительством этого Храма в каждой конкретной ложе, во всем сообществе Мирового масонства и даже за его пределами, в окружающем, профанском мире. И здесь оказывается, что в образном наименовании масонской работы содержится и вполне конкретный смысл. Это действительно работа, притом весьма нелегкая – самовоспитание, переустройство собственной души и, тем более, воспитание других.

Такую работу масона языком современной науки можно назвать работой по расширению границ сознания и гармонизации психической жизни. Выполняя конкретное задание Ложи, т.е. готовя собственно «работу» – Зодческую работу, каждый из братьев или сестер должен оторваться от повседневной суеты, погрузиться в книги и многое обдумать. Дошедшие до нас печатные тексты тех, кто уже пребывает на Вечном Востоке так символичны и зашифрованы, написаны порой таким сложным архаичным языком, что их осмысление и перевод на современный литературный язык требуют не только серьезных усилий, но и немало времени. Значительных умственных усилий требует от масонов работа в ложе в процессе слушания и обсуждения работы других сестер и братьев.

В ложе, однако, присутствует и совершенно особый, оккультный вид работы. Повторение особых жестов и действий, ношение особых облачений, погружение в особым образом выстроенное физическое пространство – также не просто и связано с известным преодолением своей физической материи, даже с некоторым насилием над собственной личностью. Такое повторение ритуальных обрядовых действий, проникновение в глубочайшее содержание древних символов, отождествление себя с далекими предками, иррациональное, не всегда осознаваемое приближение к тайному знанию – наиболее, может быть, сложная, хоть и не всегда понимаемая часть масонской работы, но это – видимо – самая значительная ее часть.

Именно эта, эзотерическая по своему содержанию работа формирует особые энергетические поля, проделывает НЕЧТО, совершенно не поддающееся описанию с каждым индивидуальным сознанием присутствующих в ложе. и с целостной душой Ордена и, может быть, с ноосферой Планеты. Я верю словам М.В. Гардера, который как-то сказал: «Каждый удар молотка в Храме совсем чуть-чуть, почти незаметно, но совершенствует Вселенную».

Ты помнишь, что мы больше всего любили во Франции? Конечно же, французскую еду! В Москве в это время проблемы были уже не только с колбасой, но и с сахаром, макаронами, даже со спичками. И когда, после всех этих оскорбительных «карточек покупателя», очередей с мордобоем и матом, каких-то диких обменов денег и прочей ежедневной борьбы за выживание, мы вдруг за какие-то четыре часа через Шереметьево переносились в магазинно-ресторанный рай, сердца наши, как и желудки, наполнялись сладкой теплотой и радостью…

Жан подкупил тебя сразу, прямо на месте: он устроил тебе этот праздник живота в Москве. Впервые позвонив, он пригласил сразу же на ужин в ресторан французского отеля, и ты потом долго и подробно описывал мне меню и особенно «шведский стол» десертов. Вспоминая ртом сливочную нежность шоколадного мусса, я догрызала каменный пряник с запахом мыла и заочно влюблялась в нашего нового «брата».

Поляк по происхождению, этот Жан резко отличался от всех наших прежних французских друзей. В нем была славянская щедрость, широта и слезливость, болтливость, смешливость, сумбур. Жан моментально «увел» нас у Андре и Франсин и стал на долгие годы просто членом нашей семьи. В Москву он приезжал чуть ли не каждый месяц в командировку. Он торговал французскими машинами самой знаменитой фирмы. Мы опекали его, как могли, помогали во всех делах, устраивали быт, развлекали масонством и русским искусством.

У нас в Париже появился собственный дом, точнее – квартира. Квартира Жана, который жил у своей «жены» – Жан-Пьера.

Честно говоря, по-настоящему наслаждалась я этой французской жизнью только тогда, когда хвасталась ею перед своими московскими подружками. Было чем хвастаться, было… С одной стороны…

Франция прекрасна. Особенно из окна шикарного, модного автомобиля, когда за рулем профессиональный автомобильный дилер Жан. Зеленые газоны и розы в декабре. Севр, Версаль и «глухомань» провинциального Шаню. Сена, Рона, Луара и непостижимая красота громадины Шартрского собора. А французская Ривьера? Ницца, Канн, Сан-Рафаэль, Сан-Тропе… Пальмы и кипарисы Лазурного Берега, ослепительное великолепие отеля Негреско и казино в Монте-Карло, кроткая нежность средиземноморской волны…

Я думаю, ты тоже никогда не забудешь Прованс…

Арль, оказывается, знаменит не только тем, что там жил, творил и в безумии отрезал себе ухо Ван-Гог, но и развалинами античного колизея, не худшими, чем в Риме. Неправдоподобно толстые лошади-першероны с ласковыми глазами и лохматыми ушами задумчиво жуют свою французскую травку, как какие-нибудь заурядные подмосковные козы… Фламинго, оказывается, могут быть не только стандартно-розовыми, как в нашем зоопарке, но и апельсиново-оранжевыми и почти лиловыми. И они могут спокойно вышагивать по трясине лиманов под Марселем, совершенно не обращая внимания ни на нас, ни на нашу машину, ни на писклявый лай игрушечного пуделя с модной стрижкой…

А рестораны? Чуть ли не каждый ужин или обед – отдельная поэма. Наша родная «золотая» и, одновременно «голубая» парочка любила, очень любила вкусно поесть и, разумеется, могла это себе позволить. Перед каждой поездкой – именно поездкой, ведь Жан-Пьер при весе в 230 кг пешком не ходит, – а Жан весит раза в два меньше, но дистрофиком выглядит только на фоне «жены» – так вот, перед каждой поездкой поесть, огромный, неподъемный двухтомный справочник ресторанов изучался по часу. Потом что-то долго вызванивалось, уточнялось, совещалось, заказывалось…

Трепанация омара проводится при помощи целого подноса с набором сверкающего хирургического (столярного или слесарного), безумно сложного инструмента, требует отваги, физической силы и ловкости, особого мастерства. Процесс поедания этого морского зверя – менее интересен, чем подготовительный период.

Снобистские французские лягушки мало чем отличаются от «ножек Буша», только сочнее и коленок больше. Устрицы напоминают соленые чищеные маслята, только шевелятся, пищат и пахнут рыбой. Есть их удобнее тем, кто предварительно поработал в цирке эквилибристом или фокусником.

Любимый жанр нашей «семьи» – рестораны самые дорогие и с изыском. Рюмочка арманьяка, который Жан заказал на аджюстив по случаю моего дня рождения, стоила, наверное, столько же, сколько трехэтажная дача в Малаховке… Я имела возможность «выступить» только по поводу фруктов. Побывав у истоков Нила, я могла смотреть на ананасы, манго и «банана-сплит» в Париже с таким же ворчливым лицом, с каким кот Вася нюхает овсяный супчик.

А этот «комплексный обед»? Мы удивились тому, что в меню не обычный порядок – холодные, горячие, салаты, сыры, десерты – а на каждой страничке, вот именно – «комплекс». От аперитива до аджюстива и кофе. Наши кормильцы с одухотворенными глазами повествовали нам о великих традициях Французской Кухни, о творческом поиске поваров, о том, что завершенное произведение искусства, совершенная и гармоничная композиция не может быть разрушена и дилетантски собрана бездарными едоками.

Но все это – те празднично-глянцевые страницы нашей французской жизни, те туристические забавы, которыми я могла нещадно делиться со своими московскими подружками, предварительно по-царски осчастливив их колготками, – те страницы, за которыми скрывались трудовые будни…

«Мы спиной к спине у мачты против тысячи вдвоем» – вот подлинный лозунг тех наших дней. Французская жизнь для русских людей – на самом деле испытание тяжкое. Мы были все же чем-то вроде экзотических животных, которыми хозяева любуются, гордятся, хвастают, за которыми бережно ухаживают, стараясь соблюдать рацион и режим, но которых совсем не понимают. Тиская, нечаянно наступают на хвост, а могут порой и забыть накормить…

Если Жан не из жадности, а просто по рассеянности не оставлял нам франков на карманные расходы, то запуская магнитную карточку в автоматический турникет метро, я с ужасом соображала, что это ведь мой чуть ли не месячный оклад во ВГИКе, а твой – и того меньше. У нас на Родине тогда уже началась эта безумная гонка цен, этот беспредел с конвертацией и чахлое непоспевание зарплат… Над каждым франком и сантимом я тряслась, прикидывая, как много можно купить на них в Москве, кормила тебя в Париже тайком, когда никто не видит, пшенной кашей из привезенной с собой крупы…

А наши убогие одежки? Это в Москве мы могли чувствовать себя хорошо и даже авангардно одетыми, а во Франции… Англичане, как известно, все узнают о человеке по тому, как он говорит: возраст, соцпроисхождение, образование, профессия, уровень доходов. Чуть ли не количество детей и кошек в семье вычисляется по произношению и словарному запасу. Бедная Элиза Дулиттл – быть в ее шкуре – кошмар! Французы, бросив самый беглый взгляд на человека, мгновенно определяют магазины и фирмы, из которых шарф, пиджак, брюки и обувка. Пиджачная пуговица расскажет о ее носителе французу абсолютно все – от люльки до могилки.

Я читаю лекцию в Париже, в киношколе. Я радуюсь тому, как жадно смотрят студенты наши вгиковские фильмы, действительно, намного лучшие, чем у них. Я говорю и чувствую, что им интересно, что они слушают, отвечаю на вопросы… И вдруг холодею – на мне туфли из «Тати»! Я вижу по взгляду одного из мальчишек: он это вычислил… Какой позор и стыд для режиссера и профессора…

Вообще это постоянное чувство какой-то бедности, ущербности, второсортности… Французы – страшные националисты, впрочем, как и все, наверное, народы. Гордятся своими традициями и обычаями, не любят тех, кто не знает этих обычаев и традиций, не может или не хочет им следовать. А сами… Бесконечно вспоминается «Скромное обаяние буржуазии», копится усталость, раздражение, злость…

Ну почему утром все, вылезая из постелей, бредут с закрытыми глазами сначала сразу пить кофе с круассонами, а только потом начинают мыться, одеваться, краситься? Ну почему моются не нормальной мочалкой, а какой-то дурацкой мягкой варежкой? Почему так редко и неохотно едят по домам, а чаще тащатся в рестораны и своих гостей волокут туда же?!! Почему почти не имеют вешалок в прихожих, а шубы и пальто чаще всего заносят в хозяйскую спальню и бережно укладывают на широкий сексодром?!!

И это, не говоря уже о пододеяльниках, которых просто нет; кошках, которых не подзывают по-человечески «кис-кис», а как-то по-уродски чмокают; о собаках, которые хорошо питаются и оставляют под ногами слоновьи кучи…

А пятница??? Общенациональный сексуальный день, когда по всем телеканалам – одна порнуха, дети ткнуты спать чуть ли не с шести вечера, звонить неприлично, в гости ходить – тем более…

Зато как сближает нас окружающая языковая стена! Мы прочно замкнуты друг на друге, изолированы, как в капсуле, от окружающего чужого мира! Какое счастье, какой покой – остаться хоть поздно ночью наедине и говорить по-русски, делиться событиями очередного сумасшедше напряженного дня…

Работа наша была не очень заметной, даже скорее тайной и точнее, не работа, а борьба. Даже, может быть, – война. Воевали мы сначала с французским, а дальше и с мировым масонским бюрократизмом и жадностью. На самых первых этапах существования твоих лож во французском послушании мы наивно пытались выколотить из масонских начальников деньги.

Ну, в самом деле, – по-большевицки рассуждали мы, – у них огромное здание, в котором по пять «храмов» на каждом этаже, музей, ресторан, библиотека, офисы… И это только в Париже, А в каждом провинциальном городе! У них аккуратно собираются взносы, причем в валюте, естественно! Стабильное, сытое, застрахованное житье… У нас же… Развал страны, обвал рубля… Какой тут «храм», какие взносы? Ведь должны, должны же французские «братья» по-братски поделиться с русскими! В процессе строительства невидимого и бесплотного «храма» в своей душе, должны они построить нам заодно и «храм» реальный, материальный. В Москве… Ведь по-нынешнему курсу для них это копейки!

Таков был подтекст тех бесчисленных бумаг, обращений, призывов, которые мы писали центнерами, и которые были наполнены романтическим порывом и благородством бедных рыцарей, радеющих за дело правое… Мы мотались по бесконечным кабинетам, встречам и посиделкам, непрерывно звонили и договаривались о новых письмах и новых встречах.

Сердца простых людей, рядовых масонов, наши вопли как-то трогали. Они старались, как могли, при всей своей французской жадности, помочь. Приносили чемоданы обносков, привозили в Москву лекарства, крупы, сахар, мыло. Одному из наших «братья» даже «Ладу-Ниву» купили. До того, правда, старенькую, что рассыпалась она на месте, прямо в Париже, не преодолев даже кольца Переферик… А они-то ведь на ней в Москву как бы ехали! Сэкономить на билетах хотели?

Огромную готовность помочь бедным русским выразили «братья» из Великой Ложи – те, которые создали ложу «Александр Пушкин». Они купили конфет и еще какие-то кулечки с рисом и какао и начали собираться в экспедицию. Нас с тобой пригласили на выставку теплых исподников, купленных специально для такого дальнего похода Константином.

Константин Мильский был следующим шампиньоном «русского» масонства в Париже, поразившим нас не меньше предыдущего – кавалера Ордена Почетного Легиона. Он был также стар и уважаем, происходил из харбинской колонии, китайским владел как русским и французским, имел опыт сидения в коммунистической тюрьме при режиме Мао, считал себя на этом основании большим советологом и обожал особый китайский деликатес – тухлые утиные яйца.

С чисто еврейским апломбом этот бывший узник-мятежник-китаист и русолюб отечески наставлял тебя, мнил себя в перспективе главой и лидером «вольных каменщиков» на своей исторической родине. Он строил какие-то тайно-дерзкие планы, интриговал втихаря против «братьев» из Великого Востока, сплетничал, помогал нам писать письма и возил на ужин к богатому толстому китайцу-художнику.