Антон Павлович Чехов. Всматриваясь в жизнь Илья Барабаш

Антон Павлович Чехов. Всматриваясь в жизнь

Илья Барабаш

Но почему, почему красивые, добрые люди так несчастны? Почему их жизнь, которая могла быть нужной и полезной многим, оказывается бездарно и бессмысленно выброшенной? Почему их самые лучшие мечты и надежды звучат с такой безнадежностью? Почему они гибнут так глупо и бестолково? Тузенбах в «Трех сестрах», Треплев, да и Нина Заречная в «Чайке»… Из-за них Чехова называли пессимистом и очернителем жизни. Но, может, именно такие жестокие и страшные вещи нужны, чтобы привести нас в чувство, заставить задуматься о своей собственной судьбе?

И все же в чем причина? Да, наверное, все в том же – в запутанности человека, в безволии, в бездействии. Мы, писал Чехов в записных книжках, есть то, во что мы верим. А у нас так: «…была жажда жизни, а ему казалось, что это хочется выпить – и он выпил вина». Но если мы вдруг уже презрительно осудили таких «героев» – это наша личная проблема. У Чехова мы не услышим – ни явно, ни подспудно – ни ноты осуждения. Антон Павлович не таков.

Антон Павлович Чехов

От Чехонте до Чехова

Он рассказал нам много историй. А его собственная история началась очень давно, 150 лет назад, 17 января (по новому стилю 29-го)1860 года. Тогда в уездном городишке Таганроге родился врач, писатель, драматург, чьи пьесы, совсем немногочисленные, принесли ему мировую славу. Удивительный человек, заставляющий смеяться и плакать, задумываться о судьбе, чувствовать боль от бессмысленности обыденных вещей и безнадежности наших надежд. Чувствовать радость открывающейся где-то впереди великой и прекрасной жизни, которая когда-то, когда-то… обязательно настанет.

Впрочем, в тот момент, когда он родился, да и долгое время спустя ничто не предвещало такого оборота событий. Обычная семья средней руки купца (бывшего крепостного), впоследствии разорившегося и перебравшегося на заработки в Москву. Провинциальный быт и повседневную жизнь небольшого городка со всеми его обитателями – от городничего до вечно пьяного сапожника – будущий Антоша Чехонте изучал не по чужим словам.

Окончив гимназию в родном городе, он поступил в Московский университет на медицинский факультет, как сказали бы сейчас, на бюджетное отделение, со стипендией. Но где тот студент, которому хватало бы стипендии?! Пришлось искать заработок, и будущий медик Чехов начал сотрудничать в различных мелких газетках, пописывая фельетоны, придумывая подписи под комическими картинками и так далее. Так вот, по нужде и необходимости, вместе с врачом рождался будущий великий писатель. И хотя сам он утверждал: «Медицина – моя жена, литература – моя любовница», – время расставило акценты по-своему. Впрочем, время ли? Не мы ли сами по своему вкусу расставляем эти акценты? Надо полагать, для крестьян, спасенных Чеховым от холеры, или сахалинских колонистов все было совсем иначе… И не будь этих мужиков и каторжан, не было бы того Чехова, которого знаем мы.

Комизм и юмор, начиная с первых литературных экспериментов, прочно вошли в его образ, но все же мне он кажется гигантом, в котором мы чаще всего видим только эту сторону – насмешливого Антошу Чехонте, умеющего тонко подметить наши такие человеческие глупости и недостатки и так выпукло показать их нам. Чехов огромнее, многограннее. Читая его произведения, созданные в разные годы, видишь, как растет и созревает, может быть, главное в нем: от иронии и насмешки – к состраданию, к ощущению тайны и боли жизни, к очень глубокому осмыслению судьбы России, которыми делится Чехов в своих поздних рассказах и пьесах: в «Вишневом саде», «Трех сестрах», «Палате № 6», «Архиерее», «В овраге». И тогда даже гротеск и ирония приобретают совсем другой, значительный смысл.

Чехов бесконечно внимателен к происходящему, пристально всматривается в жизнь. Он пишет об обыденном, повседневном, привычном, о мелочах, но, читая его, вдруг ощущаешь в этом привычном глубокую скрытую суть. Порыв ветра, зябнущие руки, блестящее в лунном свете горлышко бутылки на плотине, какие-то совершенно не относящиеся к развитию действия реплики героев – все это наша жизнь. Чехов-философ не придумывает, он показывает ее как она есть, не редактируя. Здесь очень хорошо понимаешь, что вопрос не в том, на что и как смотреть, а в том, кто смотрит. Смысл вещей великих, прекрасных очевиден, сами величие и красота оправдывают их существование. Но вот увидеть его в мелком, глупом, слабом, нелепом? Чехов будто его предчувствует и оттого вглядывается в мелочи жизни сам и побуждает к тому же нас. Нет, он не дает ответа, не объясняет, но ты ощущаешь его искание, его всматривание в загадочную в своей обыденности жизнь в поисках ее сокровенного смысла – и начинаешь чувствовать и искать сам.

Маленькие люди

У Антона Павловича особое место в русской литературе. Он как будто замыкает ряд русских писателей XIX века, завершает почти столетний цикл истории русской культуры с ее темами, вопросами, проблемами. В творчестве Чехова темы эти доходят до предела своего развития. Одна из них – тема маленького человека, начатая Пушкиным и Гоголем. Выведенные ими образы трагичны, мистичны, даже инфернальны – чего стоит одна только пугающая прохожих мстительная тень Акакия Акакиевича! Любитель русской классики вспомнит и мягкие, романтические образы Достоевского. Маленький человек Чехова – а таковы большинство его героев – не воспринимается ни трагичным, ни тем более мистичным. Смешны не столько ситуации, в которые попадают чеховские персонажи, – само их существование, если верить в магию имени, уже насмешка. Пришибеев, Очумелов, Хрюкин… Село Блины-Съедены, где жил Василий Семи-Булатов, написавший знаменитое письмо к ученому соседу, или деревушка, известная лишь тем, что там «дьячок на похоронах всю икру съел»… Но за гротеском прячется бессмысленность, заброшенность, даже сиротство этих людей, не понимающих, ни зачем, ни ради чего они живут, и не понимающих того, что они этого не понимают. В записной книжке Чехова есть строчки, вошедшие потом в один из рассказов: «Отец Алексей, чтобы успевать на проскомидии, брал своего племянника Иллариона помогать; Илларион читал записочки и записи на просфорах, читал 18 лет и ни разу не спросил себя, хорошо это или дурно, а только получал по четвертаку с обедни. Веровал ли или нет в то, что делал, неизвестно, так как он ни разу не подумал об этом. И вдруг, через 18 лет на бумажке написано: „Да и дурак же ты, Илларион!“» Их трагедия ясна для автора, может быть, для читателя, но только не для них самих.

Откуда рождается это сиротство? Может быть, из отсутствия чего-то важного, того, что давало бы смысл нашей жизни, из отсутствия если не Бога, то искания Бога. В одном из дневников Чехов пишет, что между есть Бог и нету Бога – огромное поле, но для русского человека есть лишь либо то, либо другое. Здесь скорее второе. А ведь в искании Бога уже есть Бог, как и поиск смысла жизни уже дает ей смысл. Но в том-то и дело, что нет этого поиска… Да и часто ли мы задумываемся о смысле нашей жизни? Больше о чем-то «насущном». И потому там же Антон Павлович пишет: «Вы должны иметь приличных, хорошо одетых детей, а ваши дети тоже должны иметь хорошую квартиру и детей, а их дети тоже детей и хорошие квартиры, а для чего это – черт его знает». Вот проблема.

Были да и есть те, кто считали и самого Чехова атеистом, но что интересно – при всей его иронии над теми же дьячками да батюшками, над их глупостями и слабостями он никогда не смеялся над искренней верой своих героев. Почитайте удивительный, пронизанный вдохновением и красотой пасхальный рассказ «Студент»: «Студент опять подумал, что если Василиса заплакала, а ее дочь смутилась, то, очевидно, то… что происходило девятнадцать веков назад, имеет отношение к настоящему – к обеим женщинам и, вероятно, к этой пустынной деревне, к нему самому, ко всем людям. Если старуха заплакала, то не потому, что он умеет трогательно рассказывать, а потому, что Петр ей близок, и потому, что она всем своим существом заинтересована в том, что происходило в душе Петра. И радость вдруг заволновалась в его душе, и он даже остановился на минуту, чтобы перевести дух…» Для Чехова в этой вере живет глубокая человечность его героев, та самая, над которой нельзя смеяться, потому что в ней и теплится в человеке Бог, объединяющий нас друг с другом.

И потому же очень редко комическими персонажами были у него крестьяне. Будто видел он в них, простодушных, некую природную мудрость. Вот как в рассказе «В овраге» говорит один такой мужичок в споре о том, кто важнее и старше: «Кто трудится, кто терпит, тот и старше». Возможно, здесь еще один ключ к чеховскому гротеску – несоответствие самим себе, нежелание трудиться и терпеть, не убегая от себя настоящего, ложь и маски, удаляющие нас от этой теплой, сердечной человечности. И именно эти личины, нет, не сдергивал, скорее, просто предъявлял нам Антон Павлович. Не узнаем ли мы в этих чеховских героях и самих себя, когда лицемерим, стараемся выглядеть значительнее, чем есть, когда великую важность придаем вещам по большому счету мелким и ничтожным?

Мы попали в запендю…

Герой Чехова живет в ловушке собственных фантазий, глупостей и слабости, он не способен противостоять обыденности, не хочет перемен. «Мы попали в запендю…» – говорит ни к селу, ни к городу один из персонажей «Чайки». Не в западню – в этом чувствовалась бы некая трагичность, а так лишь бестолковость и нелепость. Трагедия опять скрыта где-то внутри. Мы не в силах вырваться из этого заведенного круга. Эта тема открывается и в юмористических рассказах, например в «Предложении» или «Открытии», и в очень серьезных, таких как «Три сестры» (помните: «В Москву, в Москву…»), «Скучная история», «Ионыч», в той же недавно экранизированной «Палате» и с душераздирающей силой в сценке «О вреде табака»: «Бежать, бросить все и бежать без оглядки… куда? Все равно куда… лишь бы бежать от этой дрянной, пошлой, дешевенькой жизни, превратившей меня в старого, жалкого дурака, старого, жалкого идиота…» Но, увы, редко кому из чеховских персонажей действительно удается этот героический побег к новой жизни, как, например, героям «Невесты» или «Медведя». Подавляющее большинство осуждено на безнадежное круговращение. В этой теме Чехов стал предтечей европейского экзистенциализма с его вопросами смысла существования человека, свободы выбора и так далее. Впрочем, вся эта так называемая «новая жизнь», в сущности, лишь осуществление человеком своего природного права на свободу быть самим собой, быть человеком в самом глубоком смысле этого слова. Как на свой лад понимает это Треплев в финале «Чайки» – дело не в новых или старых формах, а лишь в том, что свободно льется из твоей души…

С кем душу отвести?

Нас убивает бессмысленность. О, этот проклятый вопрос о смысле! Посмотрите, как пронзительно звучат слова из так никуда и не вошедшего монолога Соломона: «Как насекомое, что родилось из праха, прячусь я во тьме и с отчаянием, со страхом, весь дрожа и холодея, вижу и слышу во всем непостижимую тайну. К чему это утро? К чему из-за храма выходит солнце и золотит пальму? К чему красота жен? И куда торопится эта птица, какой смысл в ее полете, если она сама, ее птенцы и то место, куда она спешит, подобно мне, должны стать прахом?» Позднее эти мучительные мысли нашли свое продолжение и в «Чайке», и в «Палате № 6». Они действительно трудны, легче не задумываться об этом, чему и следуют большинство героев Чехова. Есть и те, кто думает и ищет ответ. Но и этот путь не спасает от боли, умножаемой нами самими, не умеющими выбраться из тупика безысходности человеческого существования, обреченного на смерть и разложение.

Где же выход? Что даст нам смысл? Да, идеалы и мечты, которые мы воплощаем, ради которых живем. Но не только. Чеховские герои страдают от страшного одиночества, от разделенности, отчужденности, какой-то ненужности друг для друга… Что за пропасть отделяет героя рассказа «Архиерей» от его матушки, видящей в нем не сына, а большого церковного начальника? Что за пропасть отделяет Беликова (помните, «Человек в футляре») от его учеников, от вроде бы друзей? А что за пропасть отделяет друг от друга нас? Непонимание, да и не желание понимать, видеть за внешней оболочкой, той же маской, одеваемой в силу известных причин, сердце зовущее, требующее тепла независимо от ранга и чина? А может, страх? Страх чужой боли, страдания? Кому, как не доктору Чехову, чувствовать и знать это… И потому так радостно видеть, как сквозь эту бездонную пустоту вдруг зазвучит что-то до слез живое: «Пришла старуха мать. Увидев его сморщенное лицо и большие глаза, она испугалась, упала на колени пред кроватью и стала целовать его лицо, плечи, руки. И ей тоже почему-то казалось, что он худее, слабее и незначительнее всех, и она уже не помнила, что он архиерей, и целовала его, как ребенка, очень близкого, родного…» И потому звучит вопль – с кем душу отвести, кто услышит? – увы, чаще всего остающийся без ответа. А помните, как у Достоевского Мармеладов: «…понимаете ли вы, милостивый государь, что значит, когда уже некуда больше идти»? Ну, такое время было. Да наше чем лучше? Может быть, Чехов пытается объяснить нам, что бессмысленность жизни от одиночества рождается? И в одиночестве этом нету ни любви, ни Бога, ничего…

Великаны из Вишневого сада

Мы уже говорили, как меняется, развивается со временем творчество Чехова. Такое ощущение, что Антон Павлович поднимается от проблем частных, психологических к проблемам историческим, философским, от судеб человеческих к судьбе России. Но видя и очень хорошо зная живущих рядом с ним людей, своих современников, он понимает, что судьба России неразрывно связана с судьбами их, совсем не героев, никому не ведомых, маленьких – Раневской, Гаева, Лопахина, Пети Трофимова, даже Шарлотты Ивановны… Эта тема особенно остро звучит в «Вишневом саде». Вся Россия – наш сад, и все мы – герои этой удивительной, почти мистической, несмотря на кажущийся рационализм Чехова, пьесы.

Начало 1900-х. Стык двух веков и двух миров. Старое немощно. Новое неясно, неопределенно. За кем будущее? За Лопахиным? За Трофимовым? Ясно только, что не за Раневской и Гаевым, их мир уходит вместе с Фирсом, уходит с болью, со страшными – только вдумайтесь! – словами: «Жизнь-то прошла, словно и не жил… Силушки-то у тебя нету, ничего не осталось, ничего…» Целый мир умирает. Искупление через страдания прочит России вечный студент Петя Трофимов, и мы теперь знаем: он очень близок к истине.

Вспомните, какой удивительный диалог происходит между Лопахиным и Раневской: «Господи, ты дал нам громадные леса, необъятные поля, глубочайшие горизонты, и, живя тут, мы сами должны бы по-настоящему быть великанами… Вам понадобились великаны… Они только в сказках хороши, а так они пугают». Красивые мечты… Быть великанами? После того как столько лет были маленькими людьми? Но может, это было нужно нашей родине? Может быть, нужно и сейчас? Что хотел сказать этим Чехов? Не знаю, но может быть, эти слова, произнесенные им, стоявшим на пороге смерти и ясно осознававшим это, помогут нам понять свою жизнь сегодня и что-то изменить.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.