Глава 1 Обида

Глава 1

Обида

Вот и кончилась война. Давно уже все нормальные люди разъехались по домам – кто в Петербург, кто в Москву, кто в свои поместья, – зажили обычной жизнью, радовались встрече с детьми, любовались на жен и сестер, смиренно склонялись перед умудренными отцами и матерями.

А граф Румянцев не знал покоя и в эти первые мирные месяцы 1762 года. Сначала, после взятия Кольберга, он вздохнул с облегчением. Потом начались банкеты и балы, но и они вскоре наскучили, душа воина затосковала. И весть о воинственных намерениях Петра III отвоевать у Дании некогда принадлежащий Голштинии Шлезвиг снова всколыхнула размеренную жизнь генерала.

Писала ему жена Екатерина Михайловна… Слезно молила приехать: дескать, давно не виделись, соскучилась, дети растут без него… А что он может поделать с собой – ушла любовь из его сердца и вряд ли вернется. Конечно, хорошо бы пожить в Петербурге или в Москве, но как представит себе строгую физиономию своей благоверной, так сразу прекращались его внутренние колебания… Нет уж, лучше поживет здесь, в походных условиях, в Кольберге или в Гданьске. Столько еще нужно сделать для подготовки армии к новому походу, столько всего предусмотреть. Понятно, его, как и всех русских офицеров и солдат, огорчили мирные условия, по которым все завоеванное возвращалось Пруссии. Но такова уж воля нового монарха Петра III, тут уж ничего не попишешь. Но жаль, очень жаль пролитой русской крови!

Петр Александрович редко оставался наедине с самим собой, а потому в эту летнюю ночь 1762 года долго не мог заснуть от тревожных раздумий. Сегодня захотелось ему отдохнуть от людей, от женщин, от вина и водки, и он ушел с очередного банкета. Надеялся, что быстро заснет, но не тут-то было. Думы, одна тревожнее другой, одолевали его. И отгоняли сон.

Румянцев встал, зажег лампу, оглядел свое жилище. Нет, не так уж плохо он устроился здесь, в Гданьске, только с деньгами туго, жена их не шлет, лишь бомбардирует письмами. Ага, вот оно, это письмо, последнее письмо жены… 17 марта 1762 года, Москва, Петр III и его двор в Москве… Петр Александрович снова перечитал письмо Екатерины Михайловны. Искреннее, бесхитростное, оно тронуло его зачерствевшее сердце.

«Батюшка мой Петр Александрович, – читал Румянцев. – На сих днях была у Двора, где, по обыкновению, все меня спрашивали, скоро ли будешь. На что, по письму твоему, сказывала, что болезнь твоя удержала, что хотел ехать, да занемог лихорадкою, из чего разное заключают. Я Богом свидетельствую, что за истину сие приняла; только человек такой мне сказывал, что-де не то, а есть-де другие письма, которые сюда пишут, что-де он собирался, а теперь откладывает свою ездку; так кто к вам ходит – остерегайся их, пожалуй; я знаю одного верного, который сюда к своему министру пишет; а сам знаешь, что немудрено, чтобы прочесть, так я не почитаю сие быть за истину, чтобы ты отлагал вовсе езду свою или бы стал длить после всего этого, что ты сам писал, кажется невозможное… Сама матушка сказать изволила, что к тебе писала. Я боюсь истинно, что ты все сие мне в вину поставляешь, что я причиною, только Богом свидетельствуюся, что, с моей стороны, ничего не оставлено было, чтобы не в удовольствие твое это я хотела сделать, а единственно только то делаю, чтобы скорее сюда приехал, а то боюсь, что замешкаешься, так не пришло бы в Петербург ехать, а здесь бы застал, так бы свои меры взял, и коли захочешь и в отпуск бы отпустили, только прости меня, буде и этим тебе досадила. Я, по несчастию своему, вижу, что я всегда причиною всему, на меня всегда заочно сердишься, и не хотела было и писать, боялася, только за долг нахожу, лучше дать знать, чтобы поосторожнее свои мнения сказывали тем, кто сюда пишут; я не знаю, что их интересует об тебе описывать, только же это скажу, что я уверила совсем противное, что, конечно, болезнь твоя удержала, а не иное что; так тебе остается доказать только тем, что ехать. А я пребуду покорная и верная жена г. К. Румянцева».

Дочитал письмо и поморщился, словно от зубной боли, – такова была первая его реакция на признание в любви от надоевшей ему жены. А потом почувствовал угрызения совести. Ведь ей действительно тяжело. Но не мог же он написать, что не хочет ее видеть и что у него здесь появилась веселая подружка. Вот и написал, что заболел… Да и в самом деле: столько претерпел за эти семь лет войны. А если вспомнить о неусыпной службе с 1739 года, когда он совсем юным поехал в Берлин, исполняя наказ отца выучиться дипломатическому искусству? Нет, он и тогда почувствовал в себе изрядную тягу к военным делам…

И вот он, командующий русским корпусом, прошедший многолетнюю закалку на войне, хорошо подготовился к походу против Дании, ждал Петра, который пообещал лично приехать в лагерь и благословить свою армию на ратный подвиг во имя справедливости – восстановления единства его Голштинского герцогства.

Румянцев понимал всю опасность этой затеи: ведь Дания не останется одинокой, непременно какие-то европейские страны встанут на ее сторону, и снова разгорится война… Сколько уж раз такое бывало даже на его памяти: начинается с частного, а потом потянется ниточка и накрутится целый клубок необъяснимых противоречий… Война за испанское наследство, постоянные конфликты между Францией и Австрией, между Францией и Англией, а тут еще появилась воинственная Пруссия, которая сейчас ничуть не уступает грозным державам Европы, даже переигрывает их благодаря коварству и военным талантам Фридриха.

Румянцев в те дни и не думал об отдыхе. Путь армии был неблизкий. Вот он и старался привести войско в надлежащее состояние. И успел многое за это время. Душа его радовалась при виде подтянутых, отдохнувших от военных тягостей солдат и офицеров, жаждущих отличиться. И как все изменилось самым неожиданным образом! Лопнули, как мыльный пузырь, его военные вожделения, не сбылась взлелеянная мечта о самостоятельных операциях против сильного противника… Не загуляешь ли после этого?..

Сначала он просто не поверил вести, полученной от генерал-фельдмаршала Салтыкова: в столице переворот, российской императрицей стала Екатерина Алексеевна, Екатерина II, а Петр III арестован и доставлен в Ропшу. Эту весть он получил за несколько часов до прибытия курьера из Петербурга и мучительно раздумывал, как поступить. Добрый и честный Салтыков советовал подчиниться без всяких раздумий и сомнений – власть, она и есть власть, кого угодно сломает без сожаления и сомнений, надо думать о будущем. Пока Румянцев раздумывал, сомневаясь и мучаясь, в корпусе уже прослышали о событиях в Петербурге. Близкие к нему офицеры заходили, чтобы узнать о подробностях, а узнав, уговаривали его не медлить с присягой на верность новой императрице. Но ведь Петр III, которому он недавно присягал, – законный император, внук Петра Великого, и он еще жив… Как же быть? Сколько же можно играть в дворцовые перевороты!

Опыт и разум победили чувство долга перед законным, но, видимо, незадачливым властителем России, который, взойдя на престол, отдал Фридриху II все завоеванное Россией в кровопролитной войне, даже Восточную Пруссию, уже обжитую и освоенную русскими за эти семь лет… Благоразумие взяло верх. Румянцев в тот же день, до получения указа, собрал войска и объявил всенародно о благополучном восшествии Екатерины на всероссийский императорский самодержавный престол. Торжественно привели войска к присяге, отслужили благодарственный молебен, троекратно ударили с крепости из всех орудий и из мелкого ружья, и эта троекратная пальба сопровождалась радостными восклицаниями в честь ее императорского величества.

Что он мог еще сделать как командующий корпусом? Сделал все, чтобы проявить свои верноподданнические чувства, хотя, конечно, понимал всю несправедливость и незаконность происходящего… Совсем чужая женщина, немка, без капли русской крови, так очаровала всех, что повела гвардию против внука Петра и победила. Будет ли польза от этого России? Этот мучительный вопрос не давал покоя Петру Александровичу.

Румянцев сдал командование корпусом генералу Петру Панину, а «немедленно возвратиться в Россию», как повелела ему Екатерина, решительно отказался, сообщив о своей болезни и желании лечиться… Правда, сначала хотел вернуться в Россию, но потом, оскорбленный унизительной сдачей корпуса, недоверием новой правительницы, решительно отказался от своих намерений. Взяла верх гордыня молодости, чувства победили разум, и он, простившись с друзьями, отъехал в Гданьск.

И вот уже сколько месяцев жил жизнью беспечного человека, которому все нипочем. Пил и куролесил, наводя страх на хозяина гостиницы.

Через несколько дней после сдачи корпуса Панину отправил Екатерине письмо с просьбой об отставке, сославшись на болезни, на необходимость ехать лечиться на целительные воды. Екатерина незамедлительно ответила ему энергичным письмом, содержание которого не оставляло никаких сомнений в том, что он ненадобен новой повелительнице. Часто в горькие минуты раздумий он доставал это письмо и перечитывал его. Вот оно: «С.-Петербург, 5 августа 1762 года. Граф Петр Александрович! С неприятностию усмотрела я из письма Вашего от 20 июля о приключившейся Вам болезни и об оной жалею сердечно. Службы Ваши, которым Вы и чрез последовавшее под предводительством Вашим взятье Кольберга новый показали опыт, служат мне поводом к отданию надлежащей Вам справедливости. Итак, снисходя охотно на прошение Ваше, позволяю для лучшей способности до излечения Вашего жить в деревне Вашей или по востребованию нужды ехать и к целительным водам и пребываю императорскою милостью Вам благосклонная Екатерина».

Почти одновременно с этим получил он и письмо от своей Екатерины Михайловны, тоже не порадовавшее его. И жене он написал, что поедет лечиться на воды, а для этого надобны деньги. Деньги нужны были не столько для лечения, сколько для уплаты долгов хозяину, да и карточные долги появились. Ведь жил он не оглядываясь, есть у него деньги или нет, жил как в молодости. Ответа от жены долго не было. К каждой почте посылал слугу, но письма не было, вот как обиделась Екатерина Михайловна. Но все оказалось хорошо, и ее молчание объяснилось просто: долго не получала его писем, а теперь получила сразу два. Слава богу, что все подошло из того, что он им послал. Господи, как ей мало надо, только письмо да кое-что из подарков… И готова ему все простить. «Бог слезы мои услышал, что порадована на несколько времени, теперь спокойна», – вспомнились Петру Александровичу строки из письма.

Петр Александрович, только что благодушно настроенный при воспоминании о домашних делах, неожиданно нахмурился при воспоминании о Екатерине Михайловне… Вот ведь ничего другого не могла придумать, как посылать письма через Дмитрия Васильевича Волкова, тайного секретаря Петра III, самого доверенного и влиятельного его человека. Конечно, он теперь либо сослан, либо убит, вот и задержались письма жены. Может, и передала-то эти письма Волкову тогда, когда все там в Петербурге закрутилось… А может, передала письма через Прасковью Александровну? На нее вообще нельзя положиться: либо забудет, либо передаст не тому, кому следовало бы. Пашеньке, конечно, сплошные недосуги, то с одним закрутит, то с другим. Бедный граф Брюс, несчастный муж ее, как он все терпит? А ведь Прасковьюшка, кажется, подружка новой императрицы?

Тяжко на душе у графа Румянцева. Не привык к безделью. Готов был растерзать себя тревожными сомнениями. Что делать? Как быть? Ведь растут три сына, их не бросишь и не побежишь за первой встречной, которые тут наведывались к нему. И возвращаться нельзя, и покидать родную страну обидно. И сколько можно бездельничать в Гданьске!..

Румянцев вспомнил последние свои распоряжения в Кольберге, когда он еще командовал корпусом. Незадолго до дворцового переворота, составляя по распоряжению императора Петра III реляцию о производстве офицеров на свободные вакансии, Румянцев каждого офицера и сержанта осмотрел, назначая на ту или иную вакансию не только по старшинству, но и по достоинству. Некоторых, не способных к продолжению службы, отправил в Военную коллегию, пусть там разбираются, что делать с таковыми. А самого старшего и самого достойного – подполковника Александра Суворова – рекомендовал к повышению в полковники на состоящую в кавалерийских полках вакансию… Получилось ли производство по его рекомендациям? Или новые правители не вняли ему?

Нет, не поедет в Москву, повременит покуда, тут так хорошо, никаких забот, тревожило лишь безденежье, так можно и в долг пожить…

Во многих московских домах уже давно отпраздновали возвращение с войны служивых. Увечные и здоровые, с орденами и медалями и без оных, все были радостно встречены, слезами женскими омыты, девичьими улыбками озарены. Лишь в барском подворье Румянцевых по-прежнему было скучно и тоскливо. Бывало, конечно, и здесь веселье, когда маленькие барчуки вываливались с няньками из дома и бегали по двору, укрывались в чудесном саду, прячась от надоедливых нянек. Девятилетний Николай и восьмилетний Сергей, забыв строгие наставления матери, весело играли в войну; старший – Михайл – считал для себя зазорным играть с «малышами», больше крутился около лошадей.

Екатерина Михайловна все еще надеялась, что Петр Александрович скоро вернется к ней и снова они заживут одной семьей, как в первые годы после женитьбы. Но надежды с каждым месяцем убывали, редкой весточке от мужа радовалась, как ребенок новой игрушке, но сколько могло так продолжаться… Большое хозяйство требовало много внимания, и днем она была в постоянных хлопотах. Но вот наступал вечер, дети отходили ко сну, большой дом замирал, и она оставалась наедине со своими мыслями. Все одна и одна… Конечно, к ней приезжал брат, князь Андрей Голицын, рассказывал о своих неудачах, о том, что полк его направляют в корпус Румянцева, и она надеялась, что муж не оставит его своей помощью. Через Ивана Петровича Салтыкова, сына знаменитого фельдмаршала, передала тулуп и звезды, но от мужа опять не было никаких вестей. Получил ли он то, что она ему посылала, или нет? Так жить больше невозможно. В постоянном напряжении, страхе, сомнениях: приедет или не приедет домой?

Наконец пришло письмо, в котором граф Румянцев сообщил ей, что, получив отставку, собирается ехать на воды. После этого письма многое открылось графине. Бывая при дворе, разговаривая с друзьями, графиня Румянцева узнала, что он обижен за отставку и в знак протеста не хочет приезжать в Россию. Но ей-то говорили и о другом: Петр Александрович завел себе любовницу, бражничает и больше ни о чем не думает.

Сначала при виде письма она порадовалась, но, как только познакомилась с его содержанием, горькое чувство одиночества снова охватило ее. Сразу яснее стали все разговоры близких и знакомых, которые ей довелось слышать о Румянцеве, давно уже ставшем предметом острого интереса в свете. Ну как же, единственный герой минувшей войны праздно живет за границей, влезает в долги, а в Россию даже не собирается! Это кого хочешь заинтересует, а уж о светских сплетницах и говорить нечего. «Ишь, что удумал, – в сердцах укоряла графиня Петра Александровича, – сам уедет к водам лечиться, а я ему должна во всем помогать! А уж меня-то совсем, знать, забыл, что я есть. Ведь я в жизни моей ничего худого ему не сделала, даже мыслию против него не грешила… Если он сделает это, поедет на воды, то вечное ему предосуждение будет, а мне с бедными детьми пагуба. Нет, я просить его и мешать ему не буду, но и утаить сие нельзя, раз он написал мне. Только о том сожалею, что не знаю истинной правды. Перенестись бы туда и взглянуть хотя бы одним глазком, что он там делает… Нет, лучше не знать ничего, пускай лучше люди думают, что я ничего не знаю. Верю, очень верю, что он болен, только захотят ли эти резоны принять от меня, когда я стану говорить о них… Еще и обо мне люди вздумают, что и я ищу способы жить розно с ним. Вот ведь почти сорок лет на свете изжила, а никто слова плохого сказать обо мне не может. Неужели сейчас надо изворачиваться, врать? Поздно зачинать жить по-другому. Может, образумится? И письма, и посылки как бы явным образом доказывают знаки милости его к моим бедным детям. Может, избегает только меня, чтобы не жить со мною вместе?..»

Екатерина Михайловна тяжело страдала от этих мыслей, которые неизбежно возникали у нее всякий раз при воспоминании о Петре Александровиче. Она пыталась его как-то оправдать, используя малейшую возможность, но прямая ее натура, не привыкшая лукавить и хитрить ни перед людьми, ни перед собой, заставляла честно признаться, что муж перестал ее любить.

Раздумья графини Румянцевой были прерваны вошедшим слугой.

– Ваше сиятельство! Граф Петр Семенович Салтыков просит принять его.

– Вот некстати-то… Но проси, проси! Что стоишь-то как пень, сам главнокомандующий Москвы к нам пожаловал, а ты…

«Что ж ты, милая, злишься-то, срываешь свою печаль на других?» – горько осудила себя несчастная графиня.

В скромном, по своему обыкновению, мундире, без орденов и других знаков отличия, вошел фельдмаршал Салтыков. Графиня шла ему навстречу, широко улыбаясь.

– Рад вас видеть, графинюшка… А вы все в делах да хлопотах? Что-то лицо-то у вас озабоченное?

– Все строюсь, ваше сиятельство, – ответила графиня. – Сад развожу, оранжерею на каменном фундаменте, галерею. Да временами такая грусть на все возьмет, что, чаю, каждое дело слезами оплакано.

– Ну, не печалься, голубушка. Скоро, видно, приедет твой граф.

– Так до сих пор ничего не знаю. Знать, Бог определил так в грусти век свой кончить.

– Да полно тебе, не печалься. Никак не разберу его почерк. Вчера пришло от графа письмо, а ничего в нем не пойму, говорят, только ты и понимаешь его руку.

Салтыков вытащил из кармана пакет и подал графине письмо Румянцева.

Она быстро побежала глазами по строчкам письма. Но с первых же строк поняла, что не в силах будет повторить его вслух: Петр Александрович откровенно признавался другу, что давно мечтает поехать с любовницей на воды, а жена не шлет ему денег, видно, растратила все оставленные им, а оставил он не так уж мало, пять тысяч рублей…

Каждая строчка письма Румянцева была оскорбительна для нее, она почувствовала, как слезы покатились по ее щекам, она больше не видела ни письма, ни перепуганного графа Салтыкова, понявшего, что совершил оплошность. Да разве мог он подумать, что в письме есть какие-то секреты от жены! Он-то сам был хороший супруг и семьянин. А тут, видно, слухи подтверждаются самим Петром Александровичем.

– Нет, ваше сиятельство, и я ничего не пойму в каракулях моего муженька. – Столько яда было вложено в эти простые слова, что главнокомандующий Москвы поспешно ретировался.

«Господи! – взмолилась несчастная графиня. – Пусть это будет неправда…» Сколько раз уж нашептывали ей про графа, про его измены, про его любовниц, но она не верила, отвергала все. А тут сама увидела признания Петра Александровича, сама убедилась в правоте всего, что говорили. Не могла читать вслух эти пакостные признания, пусть граф Салтыков сам прочитает и поймет, каков его приятель…

«Ишь, ехать к водам с пустыми руками ему не можно, надобно деревни заложить или продавать, так таких мало у нас найдется. Если Чаборчино продать, так не с чем и жить…»

Не успел Петр Семенович намекнуть своей жене о конфузной истории с письмом Румянцева, как слух пошел гулять по Москве.

В тот же день, к вечеру, к дому Румянцевых подъехала карета. Это Мария Андреевна Румянцева, мать опального генерала, приехала проведать невестку. И сразу дала понять, что Москва уже знает о скандальном письме, вызвавшем пересуды в светских кругах.

– И что ты так переживаешь, голубушка? – сразу заговорила Мария Андреевна, и сама охочая до светских сплетен. – Не перебесился еще… Ты ж его знаешь…

– Господи, стыд-то какой, уж вся Москва знает. Да и может ли у нас быть что-нибудь тайным? Неужто граф Салтыков дал кому-нибудь почитать его письмо? Теперь слух разойдется, всяк скажет, почему он ехать сюда не хочет.

– Никто на Петра Семеновича и не ссылается. Это мне сказала по секрету графиня Вельская, а ей – княгиня Волконская…

– Боже мой, ну почему ты не накажешь его?! – И столько ярости прозвучало в голосе графини, что Мария Андреевна замахала в суеверном ужасе руками.

– Ты брось свои причитания, он отец твоих детей. Что ты значишь без него?

– Уж сидела бы я одна, такова моя судьба. Коли Бог мне определил, так буди его воля святая. Коли я рождена на все горести, пусть будет так. Ну а почему, матушка, такая выпала мне судьба? Ведь я истинно никому не помешала и ни в чем препятствий не делаю, никаких происков против него не замышляла. Неужели за эти годы он не увидел всю искренность моей любви к нему? Все огорчения сносила, все надеялась, что и он, увидев мою преданность, сжалится. Но нет, нонешний случай доказывает, что все позабыл, навлекает на себя предосуждения, а меня к сокрушению ведет… Господи, прости его грешного! Только во век мой единую надежду на Бога полагала и теперь уповаю на Его единого; может, смягчится его сердце, и он увидит, что я не таковая жена, как он себе воображает… А что ж мне теперь делать?

Мария Андреевна искренне удивилась тому, как близко к сердцу приняла графиня Румянцева измену своего мужа: всю жизнь Мария Андреевна провела при дворе и всякого навидалась, а главное – в ее время мало кто хранил супружескую верность.

– Ты уж не суди его так строго-то! Семь лет была война! Устал, поизносился, вот и хочется в мирной жизни поразвлечься. – Мария Андреевна пыталась урезонить и успокоить невестку.

– Здесь ли ждать, что он надумает, или в деревню уехать, скрыться ото всего этого отвратительного, что ждет меня здесь… Разговоры, слухи, нашептывания… Пусть сам решает…

Мария Андреевна догадалась, что Екатерине Михайловне необходимо высказаться, и не мешала ей.

– Пусть сам решает… Пусть присылает кого угодно заниматься домом и детьми, пусть присылает доверенность для закладу или продажи деревни, без того денег не достать. Да и на воспитание детей нужны деньги. О чем он только думает? Ох, в каковое состояние он меня привел своим письмом! Если б он знал мое отчаяние… Думала ли я когда, что таковым вот явным образом он будет доказывать, как несносно жить ему вместе со мною… Ни себя не жалеет, ни мнения света не страшится, ни гнева ее величества…

– Ее величество не раз уж спрашивала о нем… Своим приятелям он пишет: «Да что я ей делаю? Я все, что свое имею, в ее руки отдал». Видно, дошел до него слух, как ты переживаешь разлуку с ним.

– Нет уж, Петр Александрыч, такой дурой больше не буду, как до сих пор. Правда, все было на мне, все хозяйство, все хлопоты деревенские и домовые, все утешалася, что придет конец войне и моим горестям и будем жить по-прежнему. А теперь вижу иное: когда неволя ведет его жить вместе со мною, так он все время отыскивает новые способы уклониться от этого. А если я ему говорю правду, то сердится на меня. Никто не любит правды. Пусть знает, что коли хочет жить вместе, то надобно оставить езду к водам и приезжать сюда или в лифляндскую деревню, я с охотой к нему поеду и ничего в жизни не пожалею, чтобы сделать его жизнь счастливой и благополучной. Если ж к водам поедет, то пусть дом и правление препоручает кому угодно. Хватит с меня… Соберу все крепости, письма и все, что ему принадлежит, с описью отдам вам, матушка, или кому прикажете. Не хочу больше заниматься его делами. Хватит! А то он будет ездить со своей полюбовницей да веселиться, а я здесь плакать, да крушиться, да в долги входить.

– Что-то ты уж больно горяча, ничего еще толком не знаешь, а уж решение принимаешь. Такова уж наша бабья доля – провожать на войну да дожидаться возвращения. Ты все время забываешь, что семь лет шла война, – успокаивала Мария Андреевна, зная, конечно, что ее слова вряд ли доходят до сознания невестки.

– Тяжко мне, матушка, уж шесть лет это иго на себе ношу, знаю, каково сносить, знаю, чем это все кончится. Апраксин повсюду таскал свою б…, а теперь дошло до того, что вся семья разорена, жене нечего есть, а детей по миру пришлось пускать. Если уж не хочет возвращаться ко мне, пусть я свой век кончу в деревне. И почему я так рано перестала бывать в свете? Как вышла замуж, пошли дети, я и перестала бывать в свете. А что из этого вышло? Он привык повсюду бывать один, никуда меня не брал. А теперь привык и вообще не хочет возвращаться, да еще просит денег… Как дух во мне удержался после такого зловредного письма!

Мария Андреевна уехала, а Екатерина Михайловна взяла щипцы и, поправив свечи, снова задумалась о своей нелегкой судьбе покинутой жены.

Екатерина Михайловна сдержала свое слово, выстраданное в таких мучительных раздумьях. После письма Румянцеву, в котором все ему высказала, она не занималась делами до тех пор, пока не получила его указания. Денег она ему послала, но мало, сколько могла набрать. Она не могла заложить свои деревни и пустить все на ветер, она должна была думать о будущем своих детей. Не имея доверенности от Румянцева, она не могла распоряжаться его имуществом, деревнями. Стойко выдержала Екатерина Михайловна упреки графа в том, что она, дескать, живет не своим умом, слушает всяческие сплетни о нем, не помогает ему преодолеть обиды и унижения, которые выпали на его долю от новой императрицы.

Так вот они и жили эти месяцы: она упрекала его в неверности и нежелании жить вместе с детьми и женой, а он упрекал ее в непонимании его душевного состояния, его обиды на новое российское правительство, не оценившее его воинских заслуг перед Отечеством.

Екатерина Михайловна в ответ на упреки графа писала ему, что она никогда не поступала по советам людским, ни у кого не спрашивала, как поступать ей в том или ином случае, всегда слушалась голоса своей совести и не чувствует себя виновной перед ним ни в чем. Сколько горя бы ни выпадало на ее долю, она всегда все эти тяготы носила на сердце, слова не обронила, никому не жаловалась. Да и откуда же она могла узнать, что он по-прежнему живет в Гданьске? Кто ни приезжал из Гданьска в Москву, каждый уверял ее, что граф вскорости приедет в Москву. Она и ждала этого приезда со дня на день, а он, оказывается, ждал от нее денег, писем, посылок. Куда ж она могла посылать, если ждала его приезда, а сам он замолчал, обиженный ее молчанием? Вот так они и жили, каждый затаив обиду на сердце. И никто не хотел уступать.

Через три месяца Петр Александрович написал графине, что задолжал много денег, не может никуда стронуться отсюда – ни на воды, ни в Россию. Так что Екатерине Михайловне, почувствовавшей надежду на его возвращение, пришлось заложить свою деревню Юрьевскую и послать ему деньги, чтобы он мог расплатиться с долгами. Особенно тяжко переживала она упрек графа в том, что она растратила оставленные им пять тысяч рублей. Ведь она писала ему, что она эти пять тысяч заплатила ему: по его векселям было заплачено маркитантам четыре тысячи, а тысячу она израсходовала по его приказу на покупку кареты, да и шоры немало стоили. Карета с шорами в доме его остается. Все это время жила в долг. И чем теперь жить? Едва хватает на пропитание…

20 ноября 1762 года графиня Румянцева писала Петру Александровичу: «Батюшка мой Петр Александрыч, письмо твое от 28-го прошедшего получила через графа Петра Семеныча (Салтыкова. – В. П.), из которого вижу, что я всему причиною, даже и до того, что коли бы я деньги прислала, так бы давно здесь был, сожалею о сем, что злость моя уже довела до того, что я сама себе злодейка».

Пройдет еще немало времени, пока наладятся отношения между супругами Румянцевыми. А пока все оставалось по-прежнему: Петр Александрович жил за границей, Екатерина Михайловна то в Москве, то в деревне. Угрозы угрозами, но ей не удалось выполнить своего обещания и бросить заниматься хозяйством и детьми графа Румянцева, она по-прежнему оставалась и любящей матерью, и хорошей хозяйкой.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.