Глава восьмая Битва при Цорндорфе (25 августа 1758 г.)

Глава восьмая

Битва при Цорндорфе (25 августа 1758 г.)

Фермор знал, что прусский король уже на марше, но никому в точности не было известно, сколь велика его армия. По разным донесениям, от 15 до 40 тыс. чел. И каким именно путём он идёт? Один из конфидентов Фермора, князь Сулковский, уверял, будто Фридрих движется на Позен, намереваясь ударить в тыл русской армии. Единственная достоверность заключалась в том, что нельзя было рассчитывать на помощь ни шведов, ни австрийцев. Первые не сделали ничего для соединения с Румянцевым; вторые неспешно двигались к Лузации, хотя Даун прекрасно знал, что общий враг уже покинул лагерь в Ландсгуте и спешит в Бранденбург навстречу русским. Фельдмаршал обещал не спускать с короля глаз и при любых перемещениях следовать по его пятам. Но когда уже обнаружилось северное направление Фридриха, Даун отнюдь не изменил своего движения на запад. Он и не собирался опережать русских, а лишь с присущими ему ловкостью и коварством осуществлял свои марш-манёвры. И неприятель не замедлил воспользоваться этим.

Несмотря на поражение Левальда при Грос-Егерсдорфе, где прусский фельдмаршал пунктуально следовал стратегическим советам Фридриха, сам король упорствовал в своём легкомысленном презрении к русской армии. Он упорно игнорировал произведённые в ней реформы и всё так же считал её ничуть не изменившейся со времён Миниха[149]. Ему казалось, что при сближении с неприятелем русские выстраиваются в огромные вытянутые каре, отягощённые неимоверным обозом, и не способны не только маневрировать, но даже перемещаться, подставляя себя таким образом под мушкетный и картечный огонь. Для победы достаточно сначала поколебать эту живую крепость интенсивным огнём артиллерии, затем расколоть её яростным натиском конницы и довершить всё залпами и штыками пехоты. Поспешая из Силезии навстречу неприятелю, король снова расспрашивал старого фельдмаршала Кейта, который командовал русскими войсками ещё при Анне Ивановне.

«А что такое русская армия? — Государь, это храбрые солдаты, умеющие превосходно защищаться, но у них плохие командиры. — Прекрасно! Вот увидите, с первой же атаки я разгоню этих негодяев. — Должен по всей правде сказать Вашему Величеству, что эти негодяи не так-то легко обращаются в бегство. — Ладно, сами убедитесь, теперь это совсем не те русские, как в ваше время»[150].

И действительно, они были уже не те — военные реформы 1755–1757 гг.[151] сделали их намного сильнее, чем при Кейте и Минихе. Королю ещё предстояло узнать это, но после Цорндорфа было замечено «его молчание в разговорах с фельдмаршалом касательно всего, что относилось к русским».

10 августа Фридрих писал к своему брату Генриху из лагеря у Грюссау:

«Прошу вас сохранить в абсолютной тайне всё в сем письме содержащееся и назначенное лишь для собственного вашего осведомления. Завтра я выступаю противу русских. Поелику случайности войны порождают всякого рода происшествия, и меня легко могут убить, долгом своим поставляю уведомить вас о принятых мною решениях, особливо касательно вашей должности как полновластного попечителя нашего племянника. 1. Если я буду убит, надобно без промедления привести все войска к присяге моему племянику[152]. 2. Необходимо ни в коей мере не ослаблять наших действий, дабы противник не мог догадаться о перемене командования. 3. Вот теперешний мой план: по возможности наголову разгромить неприятеля и сразу же отправить графа Дону на шведов, а самому оборотиться противу австрийцев»[153].

По всей очевидности, Фридрих надеялся при первой же встрече с русскими повторить ситуацию известного афоризма: Veni, vidi, vici[154].

Из 55 тыс. чел., которыми король командовал в Силезии, 40 тыс. он оставил для защиты позиций и наблюдения за австрийцами, а сам взял всего 15 тыс.: 14 батальонов пехоты и 38 эскадронов, в том числе и самых лучших из его кавалерии. Фридрих шёл с наивозможной быстротой, «подобно баску», как он сам говорил. Это не мешало ему ночами напролёт читать цицероновское «De natura Deorum»[155] и «Tusculanae»[156], беседовать с Каттом о философии и метафизике и сочинять vers de roi[157].

12 августа он был в Лигнице, 13-го в Гайнцендорфе, 15-го в Далькау, 16-го в Вартенберге, 17-го в Плотове, 18-го в Кроссене, 19-го в Зибингене. 20 августа Фридрих соединился во Франкфурте с графом Доной, который привёл ему ещё 18 тыс. чел., и, таким образом, у него насчитывалось уже 33 тыс. при 117 пушках, не считая полковых орудий. Король произвёл смотр всей армии и был поражён разницей между войсками, пришедшими из Восточной Пруссии и Померании, хорошо обмундированными, отдохнувшими и накормленными, и своими собственными, изнуренными, чуть ли не в лохмотьях, с лицами, почерневшими на зимнем солнце. Он не скрывал, что больше доверяет своим «силезским чертям», чем прусским «медвежьим шапкам»[158]. Егерсдорфское поражение тяжёлым бременем всё ещё лежало у него на сердце.

Как только Фридрих вошёл в те места, где уже похозяйничали казаки, ему пришлось утешать несчастных и помогать погорельцам. Крестьяне повсюду встречали его криками восторга как своего отца и избавителя.

В Вартенберге он узнал о нападении русских на Кюстрин и сразу написал генералу Доне: «Кюстрин должен держаться любой ценой под страхом смерти и прежестоких кар для всякого, кто осмелится хотя бы заговорить о капитуляции»[159]. Уже во Франкфурте Фридрих мог слышать гром пушек, обстреливавших его город. Болотов пишет (несомненно по каким-то немецким рассказам), что короля видели на крыльце того дома, где он остановился, смотрящим с искажённым лицом в сторону Кюстрина. При каждом залпе он набирал в нос понюшку табака. Но всё оказалось намного хуже, когда на следующий день он въехал в сожжённый дотла Кюстрин и смог понять все размеры бедствия. Встретившиеся ему прусские кавалеристы кричали: «Отец! Не беспокойся, мы порубим всех этих негодяев! Никому не будет пощады! Никому!»

Письма, где Фридрих описывает эксцессы русских в деревнях: сожжённые дома, убийства людей, насилия над женщинами, заставляют вспомнить о бюллетенях Наполеона, где он оповещал всю Европу о зверствах «этих варваров», которых безжалостная политика Австрии обрушила на Германию. Но не примешивались ли к подобным протестам Фридриха и Наполеона и политические виды? И разве вспомнил возмущённый страданиями своих подданных прусский король, как он обошёлся с жителями Саксонии? Сколь бы искренней ни казалась его печаль при виде бедствий войны, постигших и его отечество, не были ли жалобы Фридриха порождены желанием оправдаться самому или же повлиять на общественное мнение того «чувствительного» XVIII века? «Московиты, — писал он, — ведут в землях Королевства войну варваров; всякий день они жгут деревни и предаются бесчеловечным грабежам; они убивают женщин, детей и старцев; злодеяния их заставляют содрогнуться саму натуру человеческую». «Таковые ужасы наводят на чувствительное сердце прежесточайшую горесть», — писал он впоследствии брату Генриху и повторил то же самое своему министру графу Финкенштейну, посылая ему «перечень поборов, зверств и жестокостей, совершённых русскими», и присовокупил к этому: «Полагаю, что наилучшее для нас из сего употребление состоит в том, дабы публиковать о всех подобных случаях для сведения публики во французских и немецких газетах»[160].

Впрочем, случалось, что и пруссаки бывали не менее «зверскими», чем казаки. Генрих Катт сохранил для нас следующую поучительную сценку:

«В главную квартиру Его Величества привели пленного калмыка. К нему подошёл один из генералов и стал осыпать несчастного бранью, каковую тот совершенно не разумел. Увидев на шее калмыка какое-то украшение, генерал хотел прикоснуться к нему своей тростью. Пленник, думая, будто хотят отнять его бога, закрыл оного обеими руками. Тогда разгневанный генерал стал бить тростью по рукам калмыка с такой силой, что они сделались чёрными. Но тот крепко держался за своего бога и только жалобно смотрел на пруссака, который продолжал бить его уже по лицу. При виде сего зрелища кровь бросилась мне в голову, и я сказал ему, что хотя казаков и калмыков обвиняют в варварстве, но некоторые люди ещё худшие варвары»[161].

Между обоими немцами последовала жаркая перепалка, но когда Катт пригрозил, что об этом случае может узнать король и посчитать себя оскорблённым в своих принципах человеколюбия, генерал смягчился и просил не вспоминать более о случившемся.

Чтобы встретиться с неприятелем, Фридрих не пожелал идти ни к слишком удалённому Шведту, ни к Кюстрину, где он оказался бы перед самыми русскими позициями, а направился туда, где Фермор мог менее всего ждать его. Таким местом было избрано Густебизе на Одере. Это позволяло также отрезать от главной армии Румянцева, которому неоднократно подтверждался приказ прочно закрепиться в Шведте. Король сохранял свои приготовления в величайшей тайне и сумел обмануть обоих своих противников ложными демонстрациями на Одере. В ночь на 23 августа по спешно наведённым мостам был переправлен авангард генерала Мантейфеля, вслед за которым последовал и сам Фридрих с 1-м гусарским полком. К 3 часам ночи вся армия уже перешла на другой берег Одера. Солдаты были возбуждены этим первым успехом. «Отец! — восклицали они. — Скорее веди нас на врага. Мы победим или умрём за тебя!»

Начиная с 21 августа разъезды донцов сообщали Фермору о массовом передвижении прусских войск в северном направлении по левому берегу Одера. Однако командующий не придал этому особого значения и ещё раз подтвердил свой приказ Румянцеву надёжно удерживать Шведт, а сам, разрушив Шаумбургский мост, сосредоточился на укреплённых позициях под стенами Кюстрина. Однако 22-го Хомутов, один из кавалерийских командиров, сообщил, что пруссаки подходят к Густебизе. Тогда главнокомандующий снял самые близкие к Кюстрину осадные батареи, усилил аванпосты, чтобы скрыть своё отступление, и последовал на северо-восток, что едва не привело почти к лобовому столкновению с прусским королём. Теперь уже никак нельзя было избежать генеральной баталии.

Местность, где должны были встретиться обе армии, представляла собой замкнутое пространство протяжённостью 10 км с севера на юг и 12–15 км с запада на восток. На западе она ограничивалась лесом и Одером, с юга — заболоченным берегом Варты, а с севера Митцелем — другим притоком Одера. Восточная же сторона прикрывалась обширным Цихерским лесом. Внутри юго-западного угла расположен Кюстрин, внутри северо-западного — деревня Куцдорф, а в центре самого поля — деревня Цорндорф.

Русская армия попала в весьма опасное положение. Правда, с севера её отделяла от Фридриха II река Митцель, но это было весьма слабое препятствие, проходимое в любом месте. Если бы войска подались назад, они увязли бы на заболоченных берегах Варты или их прижали бы к Кюстрину. Отступление? Но отступать можно было лишь по дороге из Кюстрина в Бромберг, имея справа болота Варты и открытый для нападения левый фланг. Но главную опасность представлял собой сам Кюстрин, стоящий на вершине образованного Вартой и Одером угла. Да и северо-западный угол у Куцдорфа был ещё одним тупиком, второй «лузой» на этом бильярдном поле. Игра с таким сильным партнёром немало беспокоила Фермора, тем более что для защиты у него оставался, да и то всего на несколько часов, лишь ручей Митцель. Отступление же было ещё опаснее, чем оборона у Цорндорфа.

К счастью для Фермора, севернее этой болотистой и заросшей кустами местности, откуда его могли загнать в южные болота и уничтожить там, обозначались приземистые холмы Кварчен, которые были обращены крутизной к Митцелю, а пологостями к Цорндорфу. Именно на этих высотах в 10–11 км от Кюстрина и закрепился Фермор, построив свою армию в две параллельные линии фронтом к Митцелю. Прямо на юг, у деревни Грос-Каммин, на единственно возможном пути к отступлению, под охраной нескольких полков был поставлен в виде вагенбурга «тяжёлый обоз», окружённый рвами и палисадами[162].

Русская армия состояла из 30 тыс. пехотинцев, 3282 всадников регулярной кавалерии и 3 тыс. нерегулярной. Она имела 190 пушек полковой артиллерии и 50 батарейной.

Когда Фридрих узнал о занятой русскими позиции, он решил не атаковать их по фронту. Что касается атаки на западный фланг[163], то в случае успеха это облегчило бы неприятелю отступление, а при неудаче можно было и самому оказаться зажатым в опасном северо-западном углу. Зато при атаке на восточный фланг он подвергался лишь риску быть отброшенным к Цихерскому лесу, и в то же время появлялась возможность опрокинуть неприятеля в Одер или Варту, а может быть, даже подогнать его под пушки Кюстрина. Но Фридрих II придумал ещё лучше — занять позицию в тылу у неприятеля, отрезать его от вагенбурга в Грос-Каммине, захватить деревню Цорндорф, где сначала была главная квартира Фермора, и, наконец, атаковать, пользуясь пологими спусками Кварчена.

Этот смелый план давал ещё одну возможность — нанести сильнейший удар по моральному состоянию неприятеля, появляясь последовательно то с фронта, то с его правого фланга и тыла; породить замешательство в этой ещё необстрелянной армии; вселить в неё ужас перед тем, что она окружена и отрезана.

Всё утро 24 августа прусские войска отдыхали на другом берегу Митцеля. В час пополудни король послал авангард Мантейфеля к мельнице Нёйдам, чтобы занять там круговую позицию в две линии. Ещё через час к реке подошла и вся остальная армия. Только около пяти часов русские узнали об этих передвижениях, но не меняли своей диспозиции.

Так прошла ночь. Опасаясь какой-либо неожиданности, например, внезапного перехода неприятеля через реку, русская армия оставалась в полной боевой готовности. 25-го в три часа утра Фермор слегка изменил расположение войск, отведя обе линии на несколько десятков шагов к тылу.

Вечер 24 августа Фридрих провёл за разговорами с Каттом об искусстве оды, Малербе и Расине. Он развлекался перефразированием нескольких строф «Аталии»[164] и стихов Жана Батиста Руссо, и Катт не упустил случая сказать ему комплимент: «Полагаю, ни один из ваших генералов никогда не развлекался поэзией накануне битвы». Затем король отдал своим помощникам последние приказания и предложил Катту винограда, сказав: «Кто знает, доведётся ли ещё отведать сего фрукта?» После этого он пошёл отдыхать и спал так глубоко, что камердинер лишь с большим трудом разбудил его.

Фридрих был на ногах уже до рассвета, в три часа утра, и переправил свою пехоту по мосту, сооружённому у мельницы Нёйдам. Кавалерия прошла кружным путём и углубилась в Цихерский лес. Через несколько часов поражённые русские увидели, что неприятельская пехота обходит их позиции, а кавалерия дебуширует из леса около Бацлова. Намерение короля застать Фермора врасплох полностью удалось. Русские были совершенно отрезаны и от своего вагенбурга, и от линии отступления.

Однако Фермор не потерял голову, и можно только удивляться тому, как быстро он переменил свою диспозицию. Вся пехота была повёрнута в обратную сторону, вторая линия стала первой, а правый фланг — левым. Пушки, первоначально направленные на реку, он приказал протащить между батальонами и оборотить в сторону Цорндорфа. «Лёгкий обоз» был отведён к Кварчену вместе с армейской казной, штабом, канцелярией и лазаретами. Все эти перестроения закончились к 9 часам утра.

Тем не менее в положении русской армии не было ничего хорошего. Теперь в тылу у неё оказался глубокий овраг, а на правом фланге — река Одер, и с этой стороны не оставалось никаких путей для отступления. По фронту находились пологие склоны, а над занимаемыми ею холмами господствовали высоты Цорндорфа. В центре овраг Гальгенгрунд разделял армию как бы на два отдельных корпуса: Фермора и Броуна, оба они едва могли сообщаться друг с другом. И наконец, тот и другой не имели достаточно пространства для маневрирования, и войска стояли, тесно скучившись. Рассмотрев их позиции, Фридрих воскликнул: «Здесь не пропадёт даром ни одного ядра!»

Король занял позицию позади деревни Цорндорф, но, поскольку лёгкая кавалерия русских уже успела зажечь её, пожар сильно мешал пруссакам. Дым ухудшал видимость на поле сражения, а через горящую деревню нельзя было провезти зарядные ящики.

Фридрих построил свою пехоту к югу от Цорндорфа в две линии (20 и 10 батальонов), расположив впереди неё 8 батальонов авангарда. В то время на вторую линию предпочитали ставить худшие войска. Справа от всей армии находились 12 гусарских эскадронов Шорлемера, а слева стоял Зейдлиц — один из «величайших кавалерийских генералов всех времён и народов». У него было 56 эскадронов, к которым он мог присоединить ещё 15 запасных.

В 9 часов утра две прусские батареи (20 и 40 пушек) открыли жесточайший огонь по правому флангу русских, но они с живостью отвечали на него. В этой артиллерийской дуэли преимущество оставалось за пруссаками, поскольку они занимали господствующую позицию, а их противники находились на совершенно открытом месте. К тому же знаменитые шуваловские гаубицы, на которые столь надеялся Фермор, стояли слева, у Броуна. В сплошной массе русской пехоты прусские ядра производили ужасающие опустошения: например, одно из них поразило сразу 48 человек. Пушки срывало с лафетов, зарядные ящики взрывались. Как сказал один прусский офицер, свидетель сражения, на памяти человеческой не бывало ещё столь оглушающего грома.

Русская пехота в течение двух часов стоически выдерживала этот адский огонь «с неустрашимой и неслыханной доселе твердостию», как сказано в донесении Фермора, что было также подтверждено и иностранными волонтёрами. Однако не все были способны на героизм русского пехотинца, некоторые бежали, и среди них особенно поспешно принц Карл Саксонский. Ещё совсем недавно его принимали с королевскими почестями в русском лагере и салютовали 21 пушечным залпом[165].

Как раз в эти решительные часы, быть может, после первой атаки Зейдлица, сам Фермор тоже куда-то подевался. Впоследствии так и осталось неизвестным, где он мог тогда находиться. Принц Карл обвинял его в том, что он сказал графу Сент-Андре: «Если понадобится, я дойду и до Шведта». Впрочем, несомненно одно: Фермор больше не отдавал никаких приказов, предоставив командирам бригад и полковникам действовать по собственному усмотрению. Потом говорили, будто его ранило. Если и так, то, несомненно, очень легко. Возможно, это была всего лишь лёгкая контузия.

Около 11 часов на уже столь жестоко пострадавший правый фланг русских Фридрих бросил 8 батальонов Мантейфеля[166], которые должны были обойти Цорндорф слева и справа. Русские тем временем выдвинули свои батареи, поддержанные ружейным огнём. На помощь Мантейфелю король двинул пехоту Каница, однако тот уклонился значительно правее и, вместо того чтобы атаковать Фермора, обрушился на Броуна. Баталия происходила теперь одновременно в двух местах.

Корпус Фермора сразу же воспользовался этой оплошностью. Около полудня, перейдя своим правым флангом в атаку, он отбросил наступавшего неприятеля и захватил 26 пушек. Затем русские оборотились на Каница и рассеяли семь из его батальонов. Сам Каниц был тяжело ранен. Однако и русские действовали слишком рискованно, тем более что закрепившийся на высотах Броун не двигался с места.

Зато совсем близко был Зейдлиц со своими 56 эскадронами, в придачу к которым он вызвал на помощь ещё 15. Фридрих посылал к нему приказ за приказом атаковать и в конце концов передал, что после баталии он ответит головой за непослушание. Старый воин отвечал на это: «После баталии моя голова принадлежит королю». Наконец выждав благоприятный момент, Зейдлиц обрушил все свои силы на русских (которые имели здесь всего 9 эскадронов и 25–26 батальонов пехоты). Под таким небывалым до сих пор натиском, подобный которому повторился только в эпоху Эйлау, Фридланда и Москвы[167], неприятель попятился и разорвал свои ряды. Но ураган разбился о 1-й и 3-й Гренадерские полки, выказавшие среди этой катастрофы невероятную стойкость и самообладание: рассеченные прусской конницей солдаты тут и там собирались маленькими группами и ощетинивались против сабель своими штыками.

«…И как сим образом была она (пехота. — Д.С.) и спереди, и сзади, и с боков атакована и поражаема немилосердным образом, то и неудивительно, что не помогла ей вся её храбрость, но всё наше правое крыло приведено тем в расстройку и в такой беспорядок, что не было тогда уже ни фрунта, ни линий, но солдаты, раздробившись врозь, уже кучками перестреливались с пруссаками и не столько уже дрались, как оборонялись и жизнь свою продавали неприятелям своим очень дорого. Сами пруссаки говорят, что им представилось тогда такое зрелище, какого они никогда ещё не видывали. Они видели везде рассеянных малыми и большими кучками и толпами стоящих по расстрелянии всех патронов своих, как каменных, и обороняющихся до последней капли крови, и что им легче было их убивать, нежели обращать в бегство. Многие, будучи прострелены насквозь, не переставали держаться на ногах и до тех пор драться, пока могли их держать на себе ноги; иные, потеряв руку и ногу, лежали уже на земле, а не переставали ещё другою и здоровою ещё рукою обороняться и вредить своим неприятелям, и никто из всех не просил себе почти пощады»[168].

Конфидент короля де Катт почти в тех же выражениях описывает это отчаянное сопротивление: «Русские валились целыми рядами, их рубили саблями, но они лежали на своих пушках и не бежали <…> Раненые и уже свалившиеся, они всё ещё стреляли. Им не давали никакой пощады»[169].

У цитированного уже прусского офицера вырвался невольный крик восторга: «Что касается русских гренадер, то можно утверждать — никакие другие солдаты не сравнятся с ними».

Отчаянное сопротивление 1-го и 3-го Гренадерских полков позволило выиграть время для перестроения бригад Любомирского, Уварова и Леонтьева и спасло правый фланг от полного разгрома. Однако все три бригадных генерала получили ранения, было потеряно много пушек, все корпуса смешались. Сам главнокомандующий не оказывал никаких признаков жизни. Именно по этой причине вторая линия Фермора оставалась недвижимой, когда уничтожали первую. Но её твёрдая выдержка остановила прусскую атаку на этом направлении. Солдаты Зейдлица находились в седле с трёх часов утра, и он отвёл свою кавалерию за Цорндорф, чтобы она могла хотя бы перевести дух.

Фридриху пришлось отказаться от намерения покончить с правым флангом русских; он был очень недоволен этим полууспехом, и у него вырвались слова: «Dass sich Gott im Himmel erbarme!»[170] Но, как передаёт присутствовавший при сем де Катт, «принц Ангальт-Дессаусский, видя, что дело принимает дурной оборот, и не очень-то одобряя восклицание короля, подкинул свою шляпу в воздух и зычным голосом прокричал: «Да здравствует король! Победа!»» Затем принц Мориц и генерал Бюлов, видя в рядах пехоты растерянность, обратились к солдатам: «Друзья, идущие перед вами люди — русские пленные. Да здравствует король! Вперёд!»[171]

Не сумев покончить с правым флангом неприятеля, Фридрих решил перенести основной удар на его левый фланг, который не смогла сломить атака Каница.

Теперь прусская армия располагалась почти перпендикулярно той линии, где она была в самом начале. Против 27 батальонов Броуна король мог выставить только 13 или 14 графа Доны, а также взятых из его собственной второй линии. Мало надеясь на эту пехоту, которая состояла по большей части из прусских «медвежьих шапок», и для того, чтобы дать хоть небольшой отдых кавалерии, он выдвинул вперёд пушки, поставил у Цихера большую батарею и хотел возобновить тот убийственный огонь, который с утра вёл по левому флангу русских.

Тем временем Броун решился атаковать, что было довольно дерзко, учитывая качество его пехоты. Но зато именно здесь русская кавалерия превосходила прусскую, а артиллерия с её шуваловскими гаубицами не оставляла желать ничего лучшего. Сначала русские пытались сбить кавалерийской атакой позицию на Цихере, но стоявшие там батарея и батальон пехоты были выручены конницей Шорлемера. Тогда Броун послал туда кирасир Демику, и эти железные люди пронзили линии Доны и Форкаде.

После этого схватились русская и прусская пехота, но последняя не выдержала — ядра гаубиц, устремившаяся на неё стена штыков и новая атака конницы Демику вселили в солдат панический ужас. Не дожидаясь удара русской пехоты, они побежали. Вахмистр Казанского кирасирского полка Иван Семёнов захватил прусское знамя.

И сам Фридрих II оказался в опасности — возле него были убиты пажи, один из адъютантов взят в плен[172], и понапрасну король трижды со знаменем в руках лично пытался повести Силезский полк в атаку[173]. Предпринятая Шорлемером новая атака могла лишь ненадолго отсрочить катастрофу.

На этом фланге битва для Фридриха была проиграна, однако два происшествия поправили дела пруссаков: неожиданно возникшее замешательство среди пехоты Броуна; а затем вторая мощная атака Зейдлица. В отношении первого эпизода предоставим слово Болотову:

«…солдаты наши бросились на попавшиеся им на глаза маркитантские бочки с вином и, разгромя оные, пили, как скоты, вино сие и упивались им до беспамятства. Тщетно разбивали офицеры и начальники их сии бочки и выпускали вино на землю, солдаты ложились на землю и сосали сей милый для себя напиток из земли самой. И сколько померло их тут от вина одного, сколько погибло от единого остервенения, вином сим в них произведенного. Многие в беспамятстве бросались на собственных офицеров своих и их убивали, другие, как бешеные и сумасшедшие, бродили куды зря и не слушали никого, кто бы им что ни приказывал» [174].

Именно в этот момент вновь появился Зейдлиц с 60 эскадронами (8 тыс. сабель). По своей обычной тактике он обрушил на левый, уже пришедший в замешательство фланг русских сначала кирасир, затем драгун и, наконец, гусар, опрокинувших неприятельскую кавалерию, после чего пруссаки атаковали русскую пехоту и сбросили её в Гальгенгрундский овраг. Обсервационный корпус был полностью разгромлен. Сам Броун, как сказано в журнале генерал-квартирмейстера Эльмпта, «…после убития под ним лошади в полон попался, и как оного один офицер Шорлемерского полка не так скоро отвесть мог, потому что они от наших гнаны были, то сей офицер двенадцатью ранами его, генерала Броуна, порубил и на месте оставил, на котором наши его в крови лежащего нашли и, позади фрунта отвезши, раны перевязали»[175]. Под Чернышевым убило двух лошадей. Все бригадные генералы были или ранены, или взяты в плен. Именно на этом фланге пруссакам досталось больше всего пушек и знамён.

Только Гальгенгрундский овраг и твёрдая выдержка полков Фермора, стоявших по другую его сторону, спасли остатки корпуса Броуна, остановив гнавшую их конницу Зейдлица. Пруссаки поскакали к Кварчену, где у них завязались стычки с ветеранами Фермора, в результате которых был разграблен русский обоз, а раненые генералы, в том числе Салтыков, Чернышев и Тизенгаузен, взяты в плен.

Что касается прусской пехоты, натиск которой в этот момент мог бы решить исход битвы, она никак не могла ни перейти Гальгенгрунд, ни атаковать Кварчен. Сюда, несомненно, относится рассказ самого Фридриха II, столь характерный для военных нравов того времени. Желая защитить своих пехотинцев от обвинения в трусости, король, как нам кажется, делает им не менее тяжкий упрёк: «Несколько раз пытались послать войска вперёд, однако через недолгое время они всякий раз возвращались вспять, непонятно по какой причине. Оказалось, что походная казна и багажи русских генералов были в этом овраге, и солдаты вместо атаки развлекались грабежом и приходили назад со своей добычей»[176]. По донесениям Фермора, из армейской кассы было потеряно 30 тыс. руб. Но остановила пруссаков не только жажда наживы — свою роль сыграл также мушкетный и артиллерийский огонь полков Фермора.

В семь часов Фридрих ещё раз пытался увлечь в атаку свою вторую линию, но безуспешно. Генералы даже не смогли навести там порядок. Пехота откатывалась назад: и бранденбуржцы, чью землю теперь защищал король, и солдаты из Восточной Пруссии и Силезии.

Только теперь русские почувствовали, что у них есть главнокомандующий. Фермор приказал строиться фронтом к Цихеру, но, чтобы достичь его, пришлось бы оголить для атаки неприятеля Кварчен. Поэтому с половины девятого вечера сражение превратилось в артиллерийскую дуэль. Русские сохранили свои позиции на высотах, но уступили часть местности, которую занимали с самого утра. Именно там немцы могли взять много пушек, брошенных прислугой. Прусская армия оставалась разбросанной от Цорндорфа до Вилькерсдорфа. Она тоже оставила часть своих позиций вместе с пушками, однако ночью все они были возвращены.

Вечером Фридрих II обнял Зейдлица и сказал ему: «В который уже раз я снова обязан вам победой!» На барабане он написал письма к королеве, своей сестре маркграфине Байрейтской, брату Генриху и государственному министру Финкенштейну. Король сообщал всем, что «поколотил» русских. Лишь «темнота помешала преследовать их», и только что принесли известие о «сдаче Фермора, хотя я ещё не вполне уверен в этом». Все подробности откладывались до завтрашнего дня. Принцу Генриху он признался в том, что «не всегда мог получить от пехоты всю необходимую помощь»[177]. С де Каттом Фридрих был более откровенен и выразителен:

«Сегодня ужасный день, в какой-то момент мне показалось, что всё летит к чёрту. Так оно и случилось бы, если бы не мой храбрый Зейдлиц и не отвага правого фланга, особливо полков любезного моего брата и генерала Форкаде. Поверьте, мой друг — они спасли и меня, и всё Королевство. Признательность моя будет жить столько же, сколь и добытая ими слава. Но я никогда не прощу эти прусские полки, на которые я так рассчитывал. Сии скоты удирали, как старые б…и, и мне было смертельно больно смотреть на всё это. Их охватил необоримый панический ужас. Сколь тяжело зависеть от такой толпы мерзавцев!»[178]

Затем он осчастливил своего конфидента стихами собственного сочинения:

Quel vainqueur ne doit qu’a ses armes Ses triumphes et son bonheur…

«Быть может, он и закончил бы строфу, если бы тут не принесли хлебцы с маслом». Де Катт признался ему, что «ничего не понял во всех производившихся манёврах», и король ответил на это: «Утешьтесь, здесь вы далеко не единственный»[179].

Даже в глазах де Катта король старался показать себя неоспоримым победителем, хотя на самом деле это было не столь уж очевидно. Обе стороны понесли чувствительные потери: через несколько дней русские сообщали о 10.886 убитых и 12.788 раненых; затем общие потери были снижены до 18 тыс. и 2882 попавших в плен. Они потеряли также 100 пушек и 30 знамён. У пруссаков эти цифры составляли 12 тыс. чел., 26 пушек и несколько знамён[180]. И та, и другая армии были обессилены: все не спали уже две ночи и сражались с девяти часов утра до половины девятого вечера. Многие офицеры и генералы получили ранения, а прусская армия потеряла доблестного Цитена. Положение обеих сторон было одинаково критическим, но, быть может, несколько лучшим у русских; хоть они и оказались отрезанными от своего вагенбурга и от пути отступления, но зато прочно удерживали высоты. В то же время их противники были разбросаны по всей долине. Кроме того, русские каждую минуту ожидали подхода Румянцева с 10–13 тыс. свежих войск, а Фридриху II нечего было и надеяться на какие-то подкрепления.

В конечном счёте возможности сражающихся уравновесились. Русская артиллерия почти всё время сохраняла своё превосходство; число взятых у неё пушек свидетельствует лишь о плохих упряжках и дурной охране. По большей части это были брошенные орудия. Прусская кавалерия снова проявила свои несравненные качества. Пехота и с той, и с другой стороны в равной степени попадала в катастрофическое положение, однако русские заставили восхищаться собой даже врагов, в то время как прусские пехотинцы выказали какую-то необычную для них трусость. И на другой день их было бы труднее вывести под огонь, чем русских. Но, даже полагая, что 25 августа преимущество осталось за Фридрихом, нельзя утверждать, одержал ли бы он победу, продлись сражение и на следующее утро. Во всяком случае, Фермор даже и не помышлял о том, чтобы уступить ему.

Фридрих предавался чрезмерной игре воображения, когда на другой день сообщал английскому королю: «После продолжавшейся десять часов баталии мы одержали победу. Русские бегут в Польшу»[181]. Он был значительно ближе к истине, приказывая передать государственному министру Финкенштейну: «Сейчас тем более необходимо возместить цену сей победы <…> Король накануне новой баталии с русскими, кои хотят ещё раз попытать счастья в сражении. Никогда ещё не бывало столь упорного противника»[182].

Действия Фермора наутро, 26 августа, свидетельствовали скорее о наступлении, чем об отходе. Он присоединил правый фланг к левому и отправил обоз от Кварчена на Цорндорф. Однако из-за недостатка воды на высотах ему в конце концов пришлось тоже спуститься к Цорндорфу. Пруссаки отошли немного севернее: пехота к Цихеру, а кавалерия на Вилькерсдорф. Казалось, что они хотят пропустить Фермора к вагенбургу для отступления в сторону Бромберга, иначе говоря, предоставить неприятелю «золотой мост». Однако русский главнокомандующий отнюдь не спешил идти именно в том направлении, которое было желательно для Фридриха. Драгуны, а потом и казаки Ефремова тревожили прусскую кавалерию до самого Вилькерсдорфа. Прикрываясь этой подвижной завесой, Фермор приступил к устройству сильных батарей и возобновил обстрел прусских позиций с дистанции 1200 шагов. Казалось, он завязывает ту самую вторую баталию, которую Фридрих предрекал в письме к Финкенштейну.

Весь день 26 августа король ничего не предпринимал. Разорённой пожаром крестьянке, которая пришла к нему просить места для своего сына, он ответил: «Бедняга, как я могу дать ему место, когда не знаю, удастся ли самому удержаться на моём собственном?»[183] Чтобы объяснить своё почти боязливое бездействие, он напишет потом: «Будь у нас достаточно боевых припасов, атака несомнительно возобновилась бы, но приходилось сдерживать канонаду, чтобы не остаться совсем без пороха»[184]. То, о чём Фридрих говорил де Катту, показывает, что теперь ему вспомнились слова фельдмаршала Кейта, и он уже раскаивался в своём чрезмерном пренебрежении к противнику. Король повторял: «Хорошая пехота, дурные генералы», или: «Хорошая пехота, стойкая, но неопытная в манёврах, не умеет перестраиваться. Однако же она выстояла». Удалившись в шатёр, он стал читать поэму Лукреция «О природе вещей», к которой всегда обращался, будучи в печальном расположении духа. Это был его молитвенник для сумрачных дней. «Вот видите, я взялся за Лукреция, — сказал он де Катту, — значит, мне совсем грустно». Потом у него вырвалось: «Завтра уйдём отсюда от тех, кого я не смог уничтожить». Очевидно, речь уже не шла о том, чтобы сбросить русских в Варту, или неотступно преследовать их, или принять капитуляцию Фермора, или, на худой конец, хотя бы наблюдать за их «бегством в Польшу». Фридрих уже не был Цезарем, изрекшим своё «Veni, vidi, vici», а лишь меланхолически задумчивым философом.

Фермор приказал тут же на поле сражения отслужить благодарственный молебен с обязательными в подобных случаях артиллерийскими залпами и мушкетной пальбой[185]. Он послал барона Розена с донесением к царице об одержанной «победе»[186], в котором оценивал силы пруссаков как 69 тыс. чел., хотя на самом деле они не превышали 32 тыс. Описывая далее прусские атаки, он присовокупляет:

«Армия Вашего Императорского Величества не уступила неприятелю ни единого вершка земли…, хотя сей последний имел на своей стороне не токмо авантаж ветра, но также и числительное превосходство. <…> В конце концов король прусский принужден оказался к ретираде с поля баталии. Мы провели всю ночь на виду у неприятеля, а заутро опять построились в ордер-де-баталии»[187].

Фермор признаётся, что не решился на атаку и ограничился только огнём артиллерии. Затем следует описание наступательных манёвров неприятельской конницы, но «преужасный огонь наших пушек принудил оную оборотиться в бегство». Фермор не скрывает значительность собственных потерь, однако «было взято немалое число пленников, захвачены пушки и знамёна, несумнительные трофеи нашей победы». Он не преминул уколоть принца Карла и генерала Сент-Андре, которые «сбежали, не надеясь на счастливый исход сего дела». (Известно, что оба они сполна отплатили ему хулою при своих дворах.) Фермор объясняет, что не предпринял атаки на следующий день по причине большой убыли людей в полках и совершенно расстроенного состояния корпуса Броуна. В донесении русского главнокомандующего было, во всяком случае, не меньше правды, чем в тех бюллетенях, которые Фридрих II через своего министра Финкенштейна рассылал по всем ветрам для всеевропейской известности.

Единственная ошибка Фермора заключалась в том, что он послал к генералу Доне парламентёра с предложением перемирия на два или три дня для похорон всех убитых. На это, естественно, последовал ответ, что поскольку победу одержал король, то сие остаётся на его попечении. Но каждая армия занимала свою часть поля битвы, и забота о павших и раненых соответственно разделилась между ними.

Если верить Болотову, то на стороне королевской армии творились ужасающие дела:

«А мужики так были на них (русских. — Д.С.) злы, что как пруссаки согнали их несколько тысяч и заставили рыть ямы и погребать побитых, то метали они в оные не только мёртвые трупы, но и самих тяжелораненых, лежащих беспомощными на месте сражения и зарывали их живыми в землю. Тщетно несчастные сии производили вопли, просили милосердия и с стенаниями напрягали последние свои силы, стараясь выдираться из-под мёртвых трупов; но вновь накиданные на них кучи придавливали оных и лишали последнего дыхания»[188].

Впрочем Болотов вообще склонен к патетике, и сам он не присутствовал на том месте, хотя король не очень-то церемонился с пленниками, в том числе и с генерал-лейтенантом Чернышевым. Все они были отправлены в Кюстрин и посажены по казематам. На их жалобы о дурном содержании Фридрих велел ответить, что они сами виноваты в сожжении города.

Конечно, короля заботили не русские, оказавшиеся в плену, а те, которые всё ещё занимали высоты Картшена, где с минуты на минуту мог появиться Румянцев и откуда велась эта докучливая канонада.

По рассказу Катта, до короля долетала картечь, и полковник Шверин, сопровождавший его на рекогносцировке, сказал ему: «Разве вы не видите, что целятся прямо в вас? — Нет, не вижу. — Э, чёрт возьми! Но пули в двух шагах от вашей лошади, вы хоть слышите? — Всё это вздор, г-н Шверин! — Ну, что ж, оставайтесь здесь, если вам так нравится! А моё место во главе полка, которым я имею честь командовать».

Ещё 27 августа Фридрих писал министру Финкенштейну, «что здесь может произойти ещё одна баталия, если к армии неприятеля присоединится генерал Румянцев»[189]. Но такая битва зависела только от него самого, благодаря тому счастливому для пруссаков обстоятельству, что Румянцев так и не появился.

Фридрих II занял позицию к юго-западу от Цорндорфа, за три километра до кюстринских предместий. Возможно, он предполагал отступить по мостам этого города в том случае, если Фермор не ретируется первым. Но 27 августа русские, обойдя Цорндорф с юга, смело направились к Грос-Каммину, где пруссаки даже и не беспокоили их вагенбург. Они двигались двумя колоннами, между которыми ехали повозки с ранеными и безтягловыми пушками, влекомыми вручную солдатскими упряжками. Это было весьма слабое построение, в случае если бы пришлось отражать серьёзную атаку. Но Фридрих удержался от такого соблазна. Он только наблюдал, скрестив руки на груди, за этим грозным отступлением русской армии. Его войска скорее сопровождали, чем преследовали её. Когда гусары слишком приближались к арьергарду Фермора, их встречали пушечными выстрелами.

В этот же день Фридрих сообщил Финкенштейну, что «дела принимают здесь более благоприятный оборот». Румянцев поспешно оставил свою позицию у Шведта и отступал к Ландсбергу для соединения с большой армией. 29-го король получил сведения об австрийской армии (Лаудона), которые побудили его тоже готовиться к отступлению. Он не отказал себе в удовольствии уведомить маркграфиню Байрейтскую, что в происшедшей баталии было уничтожено 30 тыс. русских[190], а в разговоре с Кейтом ещё и поиздеваться над противником:

«Сегодня с сих варваров моих нечего было даже и взять, кроме кучи раненых и их жалких пожитков. Видели, что они сотворили с этой несчастной деревней? <…> Если бы Вольтер посмотрел на всё это, вот было бы крику: «Ах, варвары! Ах, разбойники! Да неужели вы ещё надеетесь попасть в Царствие Небесное?»»[191]

И прибавил:

«Государи, пользующиеся подобным войском, должны сгореть от стыда. Они виновны и отвечают перед самим Богом за всё содеянное зло».

Но всё-таки Фридрих не бросился преследовать этих «поджигателей», а довольствовался лишь тем, что подбирал за ними кое-какие крохи их «жалких пожитков».

Фермор соединился в Ландсберге с дивизией Румянцева, а король 2 сентября выступил сначала на Кюстрин и затем пошёл в Силезию.

Теперь, имея перед глазами все прямые следствия битвы 25 августа, самое время рассудить, кто же всё-таки был победителем при Цорндорфе. Вообще говоря, победителем следует считать того, кто в результате сражения добился тех результатов, на которые рассчитывал при его начале. Фридрих хотел сбить русских с позиции и опрокинуть их в Варту, но ничего из этого не получилось. Напрасно выбирал он позицию то к югу, то к востоку от занятых неприятелем высот, напрасно метался вокруг них как лев, quarens quem devoret[192], всё было безуспешно, да и сам он оказался отброшенным в долину. Весь день 26 августа ему пришлось терпеть наскоки неприятельской кавалерии и надоедливый огонь его батарей, 27-го он отошёл к Тамзелю, оставив русским их вагенбург и путь к отступлению. Они же дошли почти до самого Тамзеля, продефилировали под носом у пруссаков, как бы предлагая своим воинственным строем сразиться в третий раз. И если бы русские оставались на исходных позициях, то, как мы видели, уходить пришлось бы Фридриху. И впоследствии, имея перед собой лишь их арьергард, прикрывавший двойную колонну, загроможденную лазаретными фурами, влекомыми вручную пушками и двигавшуюся по столь опасному берегу Варты, король даже не пытался начать сколько-нибудь серьёзное преследование. Он ограничился тем, что сопровождал их до Блюмберга и захватил несколько отставших повозок. Конечно, и Фермор не достиг поставленной цели — взятия Кюстрина, так же как и Фридрих не разгромил русских. В качестве более отдалённых следствий Цорндорфской битвы отметим, что разгром корпуса Броуна, и без того слишком вялого, а также тяжёлые потери Фермора помешали предпринять что-либо значительное во время осенней кампании. Но и у пруссаков урон был не менее чувствителен. Когда Фридрих снова оказался перед австрийцами под Гохкирхеном (14 октября)[193], ему недоставало как раз тех самых «силезских чертей», которыми он пожертвовал у Цорндорфа. Поэтому гохкирхенское поражение можно считать эпилогом резни 25 августа.

Если рассматривать Цорндорфское сражение как само по себе, так и по своим последствиям, то для пруссаков его можно считать одним из тех, исход которых остаётся нерешённым. В своём недавнем тосте за «победителей Цорндорфа» император Вильгельм II вполне мог ошибиться адресом.