НОСТАЛЬГИЯ ПО САМОДЕРЖАВИЮ

НОСТАЛЬГИЯ ПО САМОДЕРЖАВИЮ

Трагедия и бедствия Гражданской войны сотрясли российское общество. У большинства более или менее обеспеченных людей психика дала сбой. Они почему-то решили, что вся беда в том, что власть перешла к большевикам.

В действительности сказалась прежде всего слабость Временного правительства и стремление буржуазных «демократов» («белых») взять власть силой. А сил у них не хватило, несмотря на помощь зарубежных «спонсоров» и иностранную интервенцию.

Они потерпели полное поражение, потому что их не поддержал народ. Об этом с полной определенностью писал великий князь Александр Михайлович, один из немногих уцелевших представителей Дома Романовых, человек умный и весьма осведомленный (естественно, ненавидевший большевиков):

«Положение вождей Белого движения стало невозможным. С одной стороны, делая вид, что они не замечают интриг союзников, они призывали своих босоногих добровольцев к священной борьбе против советов, с другой стороны — на страже русских национальных интересов стоял не кто иной, как интернационалист Ленин, который в своих постоянных выступлениях не щадил сил, чтобы протестовать против раздела бывшей Российской Империи, апеллируя к трудящимся всего мира».

Интриги союзников заключались в том, что они начали, как говорится, делить шкуру неубитого медведя: делить страну, объятую пожаром жестокой междоусобицы, на сферы своего влияния, не дожидаясь, когда «белые» победят «красных». Им казалось, что эта победа неизбежна. Странная наивность великого князя. Неужели он предполагал, что капиталистические государства (Англия, Франция, США, Япония) готовы им безвозмездно, бескорыстно помогать? Где видано такое? Рабочие этих стран действительно по мере сил поддерживали трудящихся нашей страны, чем затрудняли своим правительствам активно действовать против Советской России.

Говорят, будто большевикам помогала Германия. Однако она оккупировала значительную часть Европейской России. Большевикам пришлось немало потрудиться, чтобы вернуть эти территории. Никаких денег от германского Генштаба они не получали. Повторю: буржуазные державы воспользовались Гражданской войной в России, чтобы расчленить ее и установить свое господство над этими территориями. (Показательно, что именно такое расчленение произвели в 1991 году антисоветские правители России, Украины, Белоруссии.)

Итак, белых возглавляли свергнувшие царя сторонники буржуазной «демократии». А против них выступали те, кто не желал ни иноземного владычества, ни господства буржуазии, ни расчленения России. Основное соотношение противостоявших сил было таким (хотя среди «белых» находились и сторонники монархии, плохо понимавшие, за что же они сражаются). Победа большевиков позволила в кратчайшие сроки восстановить и значительно укрепить государство.

Но кто во времена смуты мировой войны, начавшейся в 1914 году, и анархических революций 1917 года мог предвидеть, что произойдет в дальнейшем? Как известно, даже теоретик и практик русской революции В. И. Ленин еще в начале этого года в Швейцарии посетовал, что может не дожить до падения самодержавия.

Русский писатель и философ В. В. Розанов (1856–1919) в своих заметках «Мимолетное. 1915 год», словно предчувствуя грядущие катастрофы, обрушился на революционеров после того, как были опубликованы воспоминания Веры Фигнер. Вот он обращается к полицейскому, квартальному с просьбой сохранить царскую Россию:

«Береги, миленький, стой, миленький. Ты — Народная Русь. И мы с тобой взнуздаем и Стасюлевича, и Желябова.

Тащи, родименький его в участок. В клоповник его…

Там и Соне Перовской, и „великой Вере“ (Ф.) найдется место».

Как-то странно слышать от умного человека приглашение в участок давно казненных Желябова и Перовской. А Вера Фигнер провела 20 лет в Шлиссельбургской крепости! А это похуже, чем «клоповник» в участке. Да и что ж это за воплощение «Народной Руси» — полицейский? И ведь не шутит писатель (остроумием он не блистал).

Дальше у Розанова — больше:

«Россия обязана „отступить“, потому что против нее „соединились“ Желябов и эта гнусная Сонька, его любовница из генеральш. Позвольте: да почему Россия должна отступить? Россия — 100 000 000 населения, пахотные поля в миллиард десятин, сады яблочные, вишневые, огороды с капустой, морковью, свеклой, картофелем. Отчего все это должно „повернуть на другой румб“ ради Соньки и Желябки (до чего гнусная фамилия, — и по портрету, самодовольная харя мужичонки, который наконец „выучился“).

— Почему? Почему? Ради Бога — почему?»

Неприятно слышать от многими уважаемого мыслителя истошный вопль трусливого обывателя, дрожащего над своим добром, дачей, благополучием, интеллектуальными занятиями. Словно террористы отнимут не только у него лично, но и у всей России сады, огороды, поля. Словно революционеры распространяют террор не на правителей и жандармов, а на все сто миллионов населения.

«Как мне нравится Победоносцев, — писал Розанов, — который на слова: „это вызовет дурные толки в обществе“, остановился, и не плюнул, а как-то выпустил слюну на пол, растер и, ничего не сказав, пошел дальше». Неужели можно восторгаться таким отношением к общественному, а возможно, и народному мнению? Тут и вправду одна опора — на полицию.

В 1912 году Розанов признался: «Вот и я кончаю тем, что все русское начинаю ненавидеть. Как это печально, как страшно.

Печально особенно на конце жизни…

Эти заспанные лица, неметеные комнаты, немощеные улицы…

Противно, противно».

Насколько мне известно, никто из революционеров ничего подобного не говорил. Хотя они многим возмущались, от многого страдали, хотя их порой выдавали полиции «простые» люди — крестьяне, рабочие, мещане, — до конца жизни подлинные революционеры боролись за то, чтобы жизнь трудового народа в России стала лучше, достойнее.

Есть что-то жалкое и непристойное в том, как он злобно поносит людей давно убитых, трагических героев, которые пошли на смерть ради торжества идеи социальной справедливости (пусть даже кому-то она кажется ложной; но ведь они не выгоду себе искали!).

Безусловно, В. В. Розанов, как любой человек, имел полное право записывать в свой дневник, что ему угодно. Но у него лишь по форме дневник, а по сути это заметки не только, а то и не столько для себя, а обращенные к читателю. Хотя и в этом случае нет смысла упрекать писателя за то, что он высказывает свою точку зрения. Печально другое — ложь.

Как свидетельствовал о Желябове Л. Г. Дейч: «Это была очень сложная и богато одаренная от природы натура. Сын крестьянина, он унаследовал физические свойства своих родителей — земледельцев. Высокого роста, прекрасно сложенный, с широкой грудью и крупными чертами лица, Желябов, которому тогда было под тридцать лет, на вид казался значительно старше этого. Уже одной внешностью он выделялся в нашей среде и при первом взгляде обращал на себя внимание».

Ольга Любатович, член исполкома «Народной воли», так характеризовала Желябова: «Это был высокий, стройный брюнет с бледным лицом, прекрасной окладистой темной бородой, большим лбом и выразительными глазами. Речь его была горяча и порывиста, голос приятный и сильный».

Правда, так писали соратники Желябова. Но то, что у него не было «самодовольной хари мужичонки», нетрудно убедиться, взглянув на его портреты. В отличие от В. В. Розанова, Желябов был красивым видным человеком. Перешедший в лагерь монархистов Лев Тихомиров писал, что у него было очень острое ощущение жизни, способность всецело отдаваться каждому ее мигу, воспринимать жизнь разносторонне и многогранно. Его любимые поэты — Лермонтов, Байрон, Гейне — соответствовали мятежной, жаждущей полноты жизненных впечатлений и вечно неудовлетворенной реальностью натуры революционера.

Высоко ценивший творчество Розанова Николай Бердяев писал: «Во главе террористической организации Народной воли, подготовившей покушение 1 марта 1881 г., стояла героическая личность А. Желябова». И еще: «Желябов… менее всего был материалистом и из русских революционеров был наиболее близок к христианству. На суде по делу 1 марта, на вопрос православный ли он, ответил: Крещен в православии, но православие отрицаю, хотя сущность учения Христа признаю. Эта сущность учения среди моих нравственных побуждений занимает почетное место. Я верю в истину и справедливость этого вероучения и торжественно признаю, что вера без дел мертва есть и что всякий истинный христианин должен бороться за правду, за право угнетенных и слабых, и если нужно, то за них и пострадать: такова моя вера. Перед казнью он поцеловал крест».

Была ли гнусной «Сонька»? Вот слова Л. Г. Дейча о ней: «Небольшого роста, с очень выразительным лицом, проникнутая бесконечной симпатией ко всем „униженным и оскорбленным“, Софья Львовна никогда не выражала резкими эпитетами своих чувств и взглядов. Тихим, мягким, почти детским тоном отстаивала она необходимость террора».

Князь-анархист, честный и благородный Петр Кропоткин, посещавший сходки народников на окраине столицы, где Софья Перовская сняла домик, имея паспорт жены мастерового, вспоминал:

«Со всеми женщинами в кружке у нас были прекрасные товарищеские отношения. Но Соню Перовскую мы все любили… При виде Перовской у каждого из нас лицо расцветало в широкую улыбку, хотя сама Перовская мало обращала внимания и только буркнет: „А вы ноги вытрите, не натаскивайте грязи“…

Когда она была недовольна кем-нибудь, то бросала на него строгий взгляд исподлобья, но в нем виделась открытая, великодушная натура, которой все человеческое не было чуждо. Только по одному пункту она была непреклонна. „Бабник“, — выпалила она однажды, говоря о ком-то, и выражение, с которым она произнесла это слово, не отрываясь от работы, навеки врезалось в моей памяти…

Перовская была „народницей“ до глубины души и в то же время революционеркой и бойцом чистейшего закала. Ей не было надобности украшать рабочих и крестьян вымышленными добродетелями, чтобы полюбить их и работать для них. Она брала их такими, как они есть, и раз, помню, сказала мне: „Мы затеяли большое дело. Быть может, двум поколениям придется лечь на нем, но сделать его надо“. Ни одна из женщин нашего кружка не отступила бы перед смертью на эшафоте. Каждая из них взглянула бы смерти прямо в глаза. Но в то время, в этой стадии пропаганды, никто об этом не думал.

Известный портрет Перовской очень похож на нее. Он хорошо передает ее сознательное мужество, ее открытый, здравый ум и любящую душу».

Ненависть В. В. Розанова к революционерам имела, пожалуй, не только социальные корни, но и личностные. Они были чужды ему как люди героического склада не на словах, а на деле, не боящиеся смерти. Василий Васильевич был почти во всем, даже внешне, прямой их противоположностью. Он писал:

«Нина Руднева (родств.), девочка лет 17, сказала в ответ на мужское, мужественное, крепкое во мне:

— В вас мужского только… брюки…»

Он признавался в «антипатии ко мне женщин, которою я всегда (с гимназических лет) столько мучился».

«Маленький и тщедушный, — писал Д. Дарский, — с жиденькой бороденкой и в поношенном пиджаке, с шаркающей походкой и как будто все куда-то пробирающийся сторонкой, он казался какою-то обывательской мелюзгой, не то плюгавым писцом, не то захолустным мещанинишкой. Но вдруг целые снопы брызнувших из глаз искр и лучей, на мгновение озарив его лицо, неотразимо внушали представление о человеке исключительных даров духа, о существе редкой породы, ошибкою среды заброшенном в нашу мутную среду».

Тут одна неточность: надо бы сказать, пожалуй, — «даров интеллекта», а не духа. Он признавался: «И „мои сочинения“, конечно, есть „моя душа“, рыжая, распухлая, негодная, лукавая и гениальная». «При безумной жажде жизни, именно жизни, я ведь не живу и нисколько не жил, а только „писал“». «Смерти я боюсь, смерти я не хочу, смерти я ужасаюсь». «Я пришел в мир, чтобы видеть, а не совершить». «Нужно хорошо „вязать чулок своей жизни“ и — не помышлять об остальном».

Впрочем, вопреки этому совету, сам он «помышлял» о многом, был, можно сказать, вольным мыслителем и порой посягал даже на основы христианства. В этом он был революционером, хотя лишь в сфере рассуждений, но не действия. Еще одно сходство с народовольцами: индивидуализм. Но если у них он был социалистический, овеянный романтикой рыцарства, то у него — буржуазный.

На мой взгляд, Розанов в своем умственном бунтарстве напоминает героя «Записок из подполья» Ф. М. Достоевского. Он встает на позицию обывателя (ему наиболее близкую) и стремится ее защитить, оправдать, утвердить. В глазах Розанова — учителя гимназии, затем чиновника и, наконец, литератора, — революционеры, посягавшие на тихую спокойную жизнь обывателя, виделись бандитами.

«Революция течет где-то и как-то параллельно хулиганству, революция есть порыв хулигана сыграть роль героя». Он заранее, еще в 1915 году проклинал революцию и обзывал нехорошими словами революционеров, в особенности убивших Александра II: «Все они идут гордые и самодовольные. На них смотрит история, и они герои, и так в собственных глазах. Между тем это просто „пустое место истории“, без содержания…»

Так ли? Какое же это пустое место истории, если о нем постоянно пишут, его исследуют. И Розанов то и дело обрушивался на них, тем самым опровергая собственное утверждение о «пустом месте». Он высказывался не только озлобленно, но и несправедливо:

«Революционеры никак не могут понять, что их только щадят, что их щадил все время тот Старец-Государь, за которым они гонялись с бомбами и пистолетами… Что он мог ступить и раздавить: но ему было жаль их, жаль этих молодых людей, о которых он не мог окончательно поверить, что это только негодяи.

Не верил по идеализму своему, по всепрощающей старости, по обширному горизонту созерцаний, в котором Желябовы и Кибальчичи копошились как мухи…»

Словно не знал Розанов, как жестоко расправлялся государь с теми, кто покушался на его жизнь; что огромная армия полицейских и жандармов разыскивала революционеров и нередко карала невинных. Вот если бы император действительно проявил милосердие к тем, кто на него покушался, то это могло нанести сильнейший моральный удар по террористам. Но ведь этого не произошло!

И закрадывается мысль, предположение: а если столь резкая и несправедливая реакция Розанова объясняется тем, что он где-то в глубине души завидовал и внешнему виду, и героизму, и воздействию на историю революционеров? Может быть, он стремился убедить прежде всего самого себя в том, что они дурны, низки, уродливы, неблагородны (и это такие, как Петр Кропоткин?!), что они чужды русскому народу.

Или такой пассаж: «Толстой прожил, собственно, глубоко пошлую жизнь… Это ему и на ум никогда не приходило.

Никакого страдания; никакого „тернового венца“; никакой героической борьбы за убеждения; и даже никаких особенно интересных приключений: полная пошлость».

Тут впору опешить: да как же тогда расценивать жизнь революционеров? Страдания, «терновый венец» (по пути на казнь, когда толпа едва ли не кричит: «Распни его!»), героическая борьба за убеждения, захватывающие дух приключения — все в точности относится к террористам. Выходит, у них-то и была абсолютно не пошлая жизнь и смерть, их бы и должен был возносить Розанов!

Нет, куда ему… Он ведь прожил именно — по его собственному определению — глубоко пошлую, серую, заурядную обыденную жизнь (если исключить писательство). В отличие, скажем, от Льва Толстого, который побывал и в осажденном Севастополе, и среди вольных казаков, и торжественно был отлучен от Православной церкви, и много страдал — не столько за себя, сколько за других.

Оплевал Розанов и всю нашу литературу, причем в ее высших достижениях XIX века: «По содержанию литература русская есть такая мерзость, такая мерзость бесстыдства и наглости, как ни единая литература. В большом Царстве, с большою силою, при народе трудолюбивом, смышленом, покорном, что она сделала? Она не выучила и не внушила выучить, чтобы этот народ хотя бы научился гвоздь выковать, серп исполнить, косу для косьбы сделать».

Вот уж поистине занесло писателя в небывальщину! Да ведь народ-то оставался в большинстве неграмотным, и трудом задавлен, когда и как бы ему романы и повести читать? А когда предоставили русскому народу и среднее и высшее образования, то смог и великолепные самолеты, и космические ракеты, и атомные электростанции и многое другое создавать на высшем мировом уровне. Но это уже была иная — Советская держава.

После того, как грянули и пронеслись революционные бури 1917 года, Розанов с изумлением написал: «Русь слиняла в два дня. Самое большее — в три… Поразительно, что она разом рассыпалась вся…

Остался подлый народ…»

Рухнула не только Российская империя, но и вера таких, как Розанов, в покорный, терпеливый, набожный, боготворящий царя русский народ: «Переход в социализм и, значит, в полный атеизм совершился у мужиков, у солдат до того легко, точно „в баню сходили и окатились новой водой“. Это — совершенно точно, это действительность, а не дикий кошмар».

Выходит, упоенный своими мудрствованиями Василий Розанов так и не понял ни своей страны, ни своего народа, ни русской литературы. И вовсе уже попал он впросак в своём поношении революционеров. Они оказались не только творцами истории России, но и победителями (многие — посмертно). Людьми они были, как бы там ни говорить, незаурядными, а то и выдающимися.

Странно, что Розанов не вспомнил о том, что после 1 марта 1881 года в народе прошел устойчивый слух: царя-Освободителя убили богатые помещики за то, что он дал волю крепостным и хотел дальше облегчать жизнь крестьян. Тут важно оценить чрезвычайную сложность внутреннего и внешнего положения страны, чреватой революцией не по воле кучки террористов, не благодаря писаниями социалистов и коммунистов или мощному течению критического реализма в русской литературе.

Были значительно более существенные противоречия в российском обществе, которые лишь обострял государственный террор, к чему и стремились террористы.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.