Вторжение

Вторжение

В сентябре 1707 года откормившаяся на тучных саксонских хлебах и пенистом пиве (это не преувеличение — по условиям контрибуции каждый шведский солдат ежедневно получал 2 фунта хлеба и 2 кружки пива, а стояли шведы в Саксонии более года) шведская армия выступила на восток. Вопреки обыкновению войска двигались по Польше и Литве неспешно, болезненно реагируя на любую попытку местных жителей к неповиновению. В Мазурии, где насилия шведов породили настоящую партизанскую войну, приказано было казнить сельчан по малейшему подозрению «к вящему устрашению и дабы ведомо им было: ежели уж за них взялись, то даже младенцу в колыбели пощады не будет». Надо иметь в виду, что это происходило тогда, когда между Швецией и Польшей в лице ее короля Станислава был подписан мир.

Карл XII не спешил поделиться с подчиненными своими планами. Отчасти это было связано с его природной скрытностью, отчасти с тем, что он сам еще до конца не продумал всех деталей вторжения. Из Гродно через Лиду и Ольшаны король двинулся на Сморгонь, где задержался почти на пять недель — с начала февраля до середины марта 1708 года. Из Сморгони главная квартира переместилась на северо-восток, в местечко Радашковичи. Здесь в ожидании, пока будет собран провиант и просохнут дороги — весна оказалась на редкость затяжной, — Карл простоял еще три месяца. Все это время он продолжал размышлять о направлении главного удара. Не свойственные Карлу XII колебания объясняются просто — при множестве переменчивых величин каждый из вариантов имел свои плюсы и минусы, могущие повлиять на исход кампании. Так что «промахнуться» было бы неразумно. В сердцах Карл XII даже высказал Пиперу мысль о решении всех проблем простым вызовом царя на поединок — кто победит, тот пусть и диктует условия мира. Первому министру пришлось пустить в ход все свое красноречие, чтобы отговорить короля от столь сумасбродной идеи. В конце концов Карл согласился с графом, удовольствовавшись тем аргументом, что Петр I от вызова с таким мастером рубки, как король, непременно уклонится. Сознания своего превосходства Карлу оказалось достаточно: он смелее, Петр трусливее — что еще надо доказывать?

По-видимому, некоторое время Карл размышлял над предложением генерала-квартирмейстера Юлленкруга о нападении на Псков. В ставке даже появились карты с крепостными сооружениями этого русского города. Но надо было знать характер короля, чтобы предугадать результат подобных обсуждений: освобождение «шведской» Прибалтики и захват Пскова для него, человека крайностей, были бы мерами половинчатыми. Карл XII тяготел к радикальным решениям. А именно это обстоятельство пугало Юлленкруга: последнее означало движение в глубь бескрайней, бездорожной России с не ясным для генерала-квартирмейстера исходом. Юлленкруг даже попытался заручиться поддержкой Реншельда, к мнению которого король прислушивался. Но фельдмаршал давно зарекся не спорить с Карлом. «Король знает, что делает, — заявил он главному квартирмейстеру армии. — Поверьте, Бог на самом деле с ним, и он осуществит свой план более успешно, нежели некоторые думают».

К моменту памятного разговора двух шведских начальников Карл XII уже определился с направлением движения. Плесков, так шведы именовали Псков, перестал его интересовать. Решено было идти в глубь России, на Москву. Это решение было подкреплено движением армии. Из Радошковичей она выступила к Минску, Березину, к Головчину. Беспокоившая Петра и его генералов неопределенность с тем, «в какую сторону наклонен… неприятель» (выражение Апраксина), рассеялась. Теперь следовало приводить в движение все намеченные для этого случая контрмеры.

Здесь следует сделать небольшое отступление относительно планов Карла ХII. Сложности, с которыми сталкиваются исследователи при попытке уяснить их, вовсе не значат, что все было сделано королем на ходу, экспромтом. В известной степени мы сталкиваемся здесь с недопониманием среди самих историков. Весь вопрос в том, о каких планах идет речь. Если о главных, стратегических и политических, то Карл определился с ними достаточно давно и успел «обнародовать» в беседах с соратниками. Сомнения же, отступления, колебания, «долгодумание», которое так ярко проявились во время стояния в Сморгони и Радошковичах, касались планов, скорее, тактических — как, какими путями и средствами достичь целей первых и главных.

Так что же хотел Карл XII? Напомним самое существенное, о чем уже шла вкратце речь выше: король не собирался на этот раз довольствоваться просто военной победой с подписанием мира по типу Кардисского. Угроза, нависшая над Россией, была куда значительнее. Победив, шведский монарх намеревался расчленить Московское царство на мелкие государства и вернуть его в прежнее, допетровское состояние. Иначе говоря, Карл намеревался «разобраться» с восточным соседом радикально — изолировать от передовых европейских технологий, сокрушить военный потенциал, превратить в третьестепенную державу. Сами эти планы если и звучали, то фрагментарно, по случаю. Так, среди правителей, которые должны были прийти на смену Петру, назывался то царевич Алексей, оппозиционность которого к нововведениям не ускользнула от внимания шведов, то Якуб Собесский — петровский кандидат на… польский трон. Но эта неопределенность, недосказанность как раз в духе Карла, не склонного спешить с тем, до чего еще надо было дойти. Главное для него здесь — принципиальное решение об устранении опасного реформатора, «носителя» постоянной угрозы могуществу Швеции. А кто заменит Петра — дело последнее, которое надо решать, когда придет нужный час.

Намерения Карла не были секретом для Петра. О том, что мир ему не получить до тех пор, пока «Москва в такое состояние не будет приведена, что впредь никогда (выделено мной. — И.А) шведам вреду не сможет учинить», писали царю русские дипломаты. Речь, таким образом, шла о будущности страны, ее праве на модернизационный прорыв. Потому борьба с Карлом XII в 1708–1709 годах была больше, чем просто военная кампания. Речь шла о самом праве на суверенное существование, осознаваемом государем-реформатором как обновление.

В свете этого расположение шведских войск в канун и в начале похода не выглядит случайным. Здесь просматривается единый замысел, быть может, не подкрепленный необходимыми людскими и материальными ресурсами. Левый фланг наступления главной армии обеспечивал Лифляндский корпус «профессора-латиниста», генерала Адама Людвига Левенгаупта, готового в любой момент пойти на соединение с королем на Смоленском или даже Псковском направлении. В литературе силы Левенгаупта обычно определяют в 16 тысяч человек.

В новейших исследованиях приводят более скромные цифры — около 12–13 тысяч{11}.

В Южной Финляндии находился корпус генерала Леклерка с 14 тысячами человек. Угрожая Ингерманландии и Санкт-Петербургу, он оттягивал на себя значительные силы русской армии и, таким образом, косвенно влиял на ситуацию на главном театре военных действий. За Польшей и ее новым королем присматривал корпус генерала Е. Крассау (8–10 тысяч человек). Окончательно управившись с антишведской оппозицией, он должен был вместе с армией Станислава Лещинского (около 16 тысяч) двигаться на помощь Карлу XII. Правда, для этого требовалось довольно много времени и… оговорок. Но, поскольку подобная перспектива существовала, Петр принужден был с ней считаться.

Не следует забывать и о том, что шведы надеялись втянуть в войну турок и крымских татар. Прощупывались настроения украинских казаков. Недовольство части старшины и казачества ущемлением «вольностей» и тяжестью петровского великодержавия не ускользнуло от внимания шведов, тем более что сам гетман Мазепа настойчиво навязывал им свои «услуги». В итоге образовывалась гигантская дуга — от Финляндии до Крыма и Запорожья, охватывающая территорию Московского царства.

Петр не заблуждался относительно опасности, нависшей над страной. Если же на первых порах и оставались какие-то иллюзии относительно возможности договориться с Карлом или хотя бы задержать его выступление, то они скоро рассеялись. Неудачи на дипломатическом фронте имели свою положительную сторону. Они избавляли от иллюзий и давали возможность понять, кто есть кто в международном раскладе. Карл шел за ферзя, тогда как он мог отнести себя, в лучшем случае, к легким фигурам. В начале 1707 года в местечке Жолква близ Львова состоялся генеральный совет, разработавший стратегию отражения шведов. На совете решено было генеральное сражение на территории Польши не давать и «томить» противника «оголоженьем провианта и фуража». «Оголоженье» — это беспощадное разорение территории по пути движения неприятеля. На совете имелась в виду прежде всего Польша, «к чему и польские сенаторы многие в том согласились». В действительности беспощадное уничтожение провианта и фуража должно было продолжиться и продолжилось и дальше — в Великороссии и на Украине. Колебаний не было. Английский посол Витворт, выпытывающий, как поведут себя русские в шведское пришествие, сообщал своему правительству: русские готовы рискнуть и дать сражение. Если проиграют — все равно не сдадутся, войну продолжат по-татарски и не успокоятся, пока не доведут «неприятеля до гибели от голода».

Шведов ждало не только «оголожение» необъятных пространств. Дневные и ночные нападения должны были держать шведов в постоянном напряжении, «обкусывать» королевскую армию по одному солдату, кавалеристу, возчику с подводой. И лишь тогда, когда неприятель серьезно ослабнет, можно было думать о генеральном сражении.

Жолквивский план нередко ставят в упрек Петру. Разработанный замысел — будто бы еще одно весомое доказательство бессердечия и жестокости «варварской» натуры царя. Однако стоит пролистать современную Петру военную историю, чтобы убедиться в обратном: к подобной стратегии широко прибегали и в Европе с поправкой, конечно, на отсутствие здесь должных «просторов» и требований кордонной системы. В Войне за испанское наследство герцог Мальборо опустошил и выжег Баварию, полководцы Людовика XIV — Пфальц. Наступавший гуманный «век Просвещения» вполне мирился с варварской «скифской тактикой», особенно если в этом видели целесообразность. Для русского командования эта целесообразность была бесспорной: едва ли в начале 1708 года кто-то из генералов надеялся выстоять против полнокровных, не изнуренных голодом и тяготами похода шведов.

Больше того, жолквивская тактика была единственно возможной, в смысле — единственно победоносной. Еще в 1702 году, наставляя своего мастера по изъятию ценностей и контрибуции генерала Стенбока, Карл советовал тому как можно решительнее «выжимать, вытаскивать и сгребать». Нет сомнения, что в 1708–1709 годах просто установка не уничтожать, а прятать своего эффекта должного ослабления шведов не дала. Они бы исхитрились и сумели бы «выжать, вытащить и сгрести» столько, сколько нужно было для неголодного похода в глубь России.

Примечательно, что заинтересованные в ослаблении шведов некие голландские политики через А. А. Матвеева принялись поучать Петра I правильной стратегии борьбы с Карлом XII: «…С шведами в генеральную баталию отнюдь не входить и, какими хитростями будет возможно, уклоняться от того, малыми партиями… неприятеля обеспокоивать, чем больше он в своих проходах обветшает в силе войск». Сходство с жолквивским планом несомненное. Но это не заурядное списывание, а лишнее доказательство того, что сложившаяся ситуация почти не оставляла иных вариантов противостояния. Голландцы это понимали лучше других, ведь в свое время они не побоялись поднять затворы шлюзов, чтобы потоками воды смыть не только собственные веси и города, но и вторгшиеся войска Людовика XIV. Такое «оголаживание» земли на «голландский лад» внушало уважение, и, вполне возможно, в Жолкве Петр вспомнил и о нем, и об инициаторе этой беспримерной акции, Вильгельме Оранском. Однако русский вариант предполагал иные действия: плотин, шлюзов и земель, лежащих ниже уровня моря, здесь не было, зато были огромные лесные и открытые просторы, изрезанные реками и дорогами. Отсюда и способы, воплощавшие жолквивский план в жизнь: «дороги засечь» (т. е. завалить деревьями), «провиант и фураж (который нельзя захватить с собой) жечь, чтоб неприятелю в руки не достался» словом, во всем и всячески «чинить неприятелю великую препону».

Проводя параллель жолквивского плана с тем, что происходило во время Войны за испанское наследство, все же подчеркнем принципиальное отличие. Войны раннего Нового времени велись на истощение. Разорение территории неприятеля было одной из стратегических целей. Но именно неприятельской. Петр же осознано шел подобно голландцам в XVII веке на разорение территории собственного государства. Для голландцев, при том что им пришлось несколько десятилетий отстаивать свою независимость от Испании и Габсбургов, подобный образ действий был все же диковинкой.

В канун и во время нашествия была проделана огромная черновая работа, связанная со снабжением, вооружением, формированием новых полков и строительством оборонительных укреплений. Срочно возводились укрепления в Москве, Можайске, Серпухове, Твери. Гарнизон старой столицы был доведен до 13 тысяч человек. Ежедневно сотни москвичей выходили на строительство бастионов. На всякий случай кремлевские ценности и святости приказано было готовить к эвакуации в Белоозеро. Многое из построенного и сделанного даже не пригодилось. Враг не дошел до земляных бастионов и утыканных пушками батарей, не штурмовал и не осаждал готовых к обороне городов. Однако именно из этих, пригодившихся, не очень и совсем не пригодившихся усилий и складывалась будущая виктория. Ведь предусмотрительность и взвешенность придавали чувство уверенности в себе, столь необходимое молодой регулярной русской армии.

Как всегда, большую часть трудов взвалил на себя Петр. Царь много ездил, подгонял, проверял, подталкивал, организовывал, давал указания. «Для Бога, извольте иметь прилежание, дабы полки были готовы к весне и могли бы без нужды ходить, куда случай позовет, чтоб лошади, телеги были, удобно и довольно, також и в прочих амунициях», — наставлял он в январе 1707 года Шереметева. Проходит еще несколько недель — и снова письмо о том же: «…Как в офицерах, так и в солдатах в дополонке и всяком учреждении и приготовлении, ради своего недосугу, полагаюсь и спрашивать буду на вас, в чем, для Бога, как возможно труд свой приложите». Вечно спешивший Петр писал не всегда складно, иногда даже темно, но это потому, что ему действительно было «недосугу»: дел море, а помощники не всегда надежны и расторопны. Тот же Шереметев — с ленцой, за ним нужен присмотр и напоминание, что спрос будет строгий, без скидок на старые заслуги — пусть трудится «для Бога» не покладая рук.

Чем ближе нашествие, тем настойчивее повторяется в царских письмах и указах навязчивый лейтмотив о «случае», который непременно скоро «придет». Звучит эта тема в разных вариантах и в разных интонациях — «понеже время нужное настоит», «понеже время сего требует», «в нужный случай готовы были все» и т. д., но, как бы ни была она прописана, чувствуется, что мысль о грядущем решающем столкновении ни на минуту не отпускает царя. Вокруг нее вращаются все думы и поступки Петра. Можно, к примеру, долго рассуждать о «классовой ненависти» царя к казакам Кондратия Булавина, но на деле Петр был больше всего раздражен временем выступления. Приходилось отвлекаться и тратить средства тогда, когда следовало все сосредоточить против шведов. Булавин и булавинцы для Петра не просто «воры». Они еще и «изменники» в том узком смысле, в котором мы ныне употребляем это слово: изменники — значит предатели, пособники врага. И как бы ни пытались позднее советские историки оправдать вспышку казацкой ярости самодержавной политикой на Дону (что верно), в петровской трактовке восстания также была своя доля правды. Выступление не просто ослабляло царя в его схватке с Карлом. На народное возмущение шведы готовы были сделать ставку, будучи не против раскачать и даже опрокинуть лодку московской государственности разжиганием внутренних противоречий.

Колоссальные физические и духовные усилия не проходили бесследно. Образ Медного всадника, невольно переносимый на Петра, превращает его в нашем сознании в этакого несгибаемого богатыря-царя-труженика. Петр и в самом деле такой — Царь. Но ведь царь Петр еще и человек. Можно лишь догадываться о тяжести его душевных терзаний и переносимых физических нагрузках, которые со временем стали давать о себе знать в хворях и болезнях. Царь часто недомогает. В марте 1708 года, воспользовавшись тем, что Карл застрял в Радошковичах, он мчится в Петербург. Для него этот город — отдохновение, воплотившийся «рай-парадиз», источник силы и энергии. Но на этот раз и Петербург не помог. Петра укладывает в постель жестокая лихорадка. «Как говорят, где Бог сделал церковь, тут и дьявол — алтарь», — мрачно шутит царь по поводу того, что его Парадиз утратил свойства целебного душе— и телолечения. Между тем недомогание было серьезным. Лихорадка в те времена — название для многих болезней. Но, кажется, на этот раз можно поставить более точный диагноз недомогания — государя свалило с ног воспаление легких. В том же письме он жаловался на кашель и «грудную болезнь». Лечили царя интенсивно: натирали ртутью, давали горячее питье. Несмотря на то что от лекарств больной обессилел, «как младенец», он готов, «когда необходимая нужда будет», ехать к армии. Поразительно, что, сообщая об этом решении, царь чувствует некую неловкость. Он почти оправдывается перед своими соратниками, причем не столько в том, что некстати заболел, сколько в том, что дал болезни волю овладеть им. В письме Головкину: «Прошу, которые дела возможно без меня делать, чтоб делали; как я был здоров, ничего не пропускал…»; Меншикову: подводы за мной пришли, но «зело прошу о себе… дабы первее не позван был, пока самая совершенная ведомость… о его, неприятельском, походе прямо на войско не будет, дабы мне хотя мало исправиться от болезни». Видно, что царю и неуютно, и обидно, и трудно смириться с мыслью, что в такой важный момент он не при войске. Понимая разумом, что «без здоровья и силы служить невозможно», Петр все же считает свое болезненное бессилие непростительной слабостью. К счастью, в ожидании, пока подсохнут дороги, Карл оставался на месте и не проявлял активности. Петр получил время оправиться, и, оправившись, он с удвоенной энергией стал готовиться к продолжению борьбы.

В эти предполтавские месяцы царь особенно часто дает потомкам повод упрекнуть его в пристрастии к угрозам и принуждению. Но таков был Петр и таковы были его помощники, привыкшие вдали от недремлющего государева ока многое делать вполсилы, спустя рукава. Требовалось время, чтобы высокое петровское понимание служения Отечеству если не сменило, то хотя бы потеснило прозаическое восприятие службы государю как обременительного и тягостного занятия. Поскольку же этого времени отпущено было мало, в ход шли привычные приемы — угрозы, понукание, окрики, как, впрочем, и обещание наград и придач. Трудно сказать, что помогало больше. Скорее всего, и то, и другое, помноженные на крепнувшее понимание того, что на этот раз в столкновении со шведами решается нечто большее, чем просто судьба приграничных территорий. В итоге к тому моменту, когда «случай позовет», русская армия была приведена в образцовый порядок (если он, конечно, возможен в армии). Против королевской армии Петр выставил 57-тысячную армию под командованием Шереметева. Кроме того, для прикрытия важных направлений были создании отдельные корпуса, которые в зависимости от действий противника могли угрожать его флангам и тылу. Так, между Псковом и Дерптом стоял 16-тысячный (22-тысячный?) корпус Боура. Петербург прикрывал Ф. М. Апраксин (24 500 человек). У Киева располагался корпус М. М. Голицына (12 000 человек), который должен был приглядывать за поляками и турками.

И.С. Мазепа

Вне пристального внимания оставался лишь один Мазепа. Царь не сомневался в его лояльности. К тому же старый гетман так тонко вел свою партию, что не давал повода усомниться в себе — все доносы и неприятные для Мазепы слухи о его тайных переговорах с противниками царя преподносились как происки многочисленных врагов и завистников. Петр этому верил. Конечно, его можно упрекнуть в непростительной доверчивости. Но не лучше ли восхититься артистизмом Мазепы, сумевшего обвести вокруг пальца и Яна Казимира, и Петра Дорошенко, и Самойловича, и, наконец, «проницательного» Петра. Гетман был так ловок по части обманов и интриг, что, похоже, умудрился в конце концов перехитрить самого себя. Что бы там ни писали апологеты «борца за самостийную Украину», Мазепа очень скоро покается в своем опрометчивом поступке — переходе на сторону Карла XII. В самом деле, всю жизнь ставил на того, на кого надо было ставить, а здесь незадача — так промахнулся и так проиграл.

Карл повел шведскую армию к так называемым речным воротам России, туда, где Двина и Днепр образуют узкий коридор, позволяющий избежать форсирования полноводных рек. Войска везли с собой трехмесячный запас провианта, с боем выбитый из населения Литвы и Белоруссии. Огромные обозы сильно сковывали движение. На беду, установившаяся было погода сменилась проливными дождями. Подсохшие дороги раскисли. Тут уж окончательно стало ясно, что то, что в России называли дорогами, в Европе называлось бездорожьем, а что плохой дорогой — ее отсутствием. Лошади и люди выбивались из сил, выуживая из липкой грязи полковые фуры и орудия. Сам Карл XII должен был признать в письме сестре Элеоноре, что марш был «довольно трудным как из-за непогоды, так и из-за отвратительных дорог». За жалобой скрывалась досада: все попытки отсечь Шереметева и устроить ему бойню проваливались из-за вынужденной медлительности.

Первое крупное столкновение произошло у Головчина.

Головчин — узел дорог на Староселье, Шклов и Могилев. Было ясно, что даже такому мастеру маневрирования, как Карл, этого пункта никак не обойти. Шереметев и Меншиков решили задержать неприятеля при переправе через речку Бабич, укрепив местность и заранее расставив войска. Светлейший писал Петру о замысле операции: используя трудности местности — река, болота, леса, — «елико возможно, держать» неприятеля и при переправе нанести ему урон; если же он попытается «к главной баталии нас принудить», то за узкими дорогами у него ничего не выйдет — мы успеем отойти.

Войска встречали шведов в следующем порядке. Центр позиции заняла дивизия Шереметева. На правом крыле, при Климочах, стояли солдаты и драгуны Аллатара и Флюка. Левый фланг держала дивизия Репнина — 9 солдатских и 3 драгунских полка. От Шереметева и от расположенной еще левее кавалерии Гольца Репнин был отделен болотами. Наконец, перед выстроившимися войсками в обрамлении топких, заросших осокой и камышом берегов текла речка Бабич.

Шереметев и Меншиков были довольны избранной позицией. Но проводивший рекогносцировку Карл XII сразу же разглядел слабости в расположении русского войска. Позиция растянута. Между центром и левым флангом — болото, затрудняющее передвижение. Русские, несмотря на сильные дожди, превратившие землю в жижу, успели возвести фортификационные сооружения. Это, конечно, усложняло задачу атакующим. Но за долгие годы войны Карл привык к тому, что противник стремился отгородиться от него «испанскими рогатками», окопами и шанцами. В этом была своя положительная сторона: привязанные к укреплениям, противники короля обрекали себя на оборонительную тактику. За инициативу даже не приходилось бороться — выбирай только место в позиции неприятеля, атакуй и побеждай.

Так было и на этот раз. Под рукой у Карла было около 12 тысяч против 38 тысяч фельдмаршала Шереметева. При желании король мог увеличить свое войско, подтянув дополнительные части. Но Карл XII, как выразился один из участников сражения, уже «не мог ждать». Неприятель несколько раз ускользал от него. Следовало незамедлительно воспользоваться моментом, пока Шереметев не передумает и не отступит.

В ночь на 3 июля (14 июня) передовые части под началом самого короля выступили к заболоченной пойме речки Бабич. План был прост, как большинство тактических решений Карла XII. Удар наносился там, где его менее всего ожидали, — через реку и болото, разделявшие дивизии Шереметева и Репнина, с задачей обойти правый фланг последней. Драгунов Гольца должна была сковать кавалерия. Простота не исключала риска: при известной расторопности русские легко могли сбросить шведов в воду.

Форсирование сразу пошло не так, как было задумано. Гренадеры, тащившие понтонный мост, не поспевали — дождь и бездорожье превратили каждую секцию понтона в непосильную ношу. Весь график движения был поставлен под угрозу. Но главное, часовые Репнина подняли тревогу тогда, когда головная колонна лишь вышла к правому берегу реки. А ведь надо было еще переправиться через Бабич и преодолеть заболоченную пойму. Срыв внезапной атаки можно было компенсировать лишь быстрыми и согласованными действиями. Идущие за головной колонной шведские артиллеристы развернули орудия и ударили по позициям Репнина. Гвардейцы, чертыхаясь, полезли за королем в черную воду.

Н.В. Репнин

Артиллеристы Репнина ответили беглым огнем. Огонь не отличался меткостью — мешал стоявший над поймой предрассветный туман. Однако звуки разрывавшихся над головой гранат смутили шведов. Увязшие в вязкой прибрежной жиже гвардейцы замешкались. Здесь их настигла вторая волна наступающих. Все смешалось. Если бы Репнин в этот момент решился атаковать противника, то едва ли шведам пришлось бы праздновать победу. Но генерал проявил нерешительность, если не сказать больше. Драгоценное время было упущено. Шведы выбрались на твердую землю. Минуты ушли, чтобы подразделения разобрались и выстроились в линию. И хотя заряды и подсумки у многих оказались подмочены, это никого не смутило. Палаши и багинеты и мокрыми годились в дело. Король, не мешкая, повел гвардейцев в атаку.

Растерявшийся Репнин взывал о помощи. Его адъютанты мчались к Шереметеву и Гольцу с просьбой прислать подкрепления. Фельдмаршал, отчетливо слышавший нарастающий шум боя со стороны дивизии Репнина, пребывал в нерешительности. Не есть ли это ловушка, отвлекающий маневр, до которых был так охоч «король Карлус»? В конце концов Борис Петрович внял призывам Репнина и отрядил на левый фланг генерала Ренне с Ингерманландским полком. Позднее к Репнину направили еще и бригаду Айгустова. Но и Ренне, и тем более Айгустов опоздали.

Репнин не долго цеплялся за раскисший от дождя ретраншемент. Мысль об «отводном бое» быстро овладела им. Робкие попытки контрактовать противника им же самим и были остановлены. Когда полковник Головин повел свои батальоны в штыковую атаку, генерал завернул его, сопроводив свое решение невнятными выкриками: «Что мне делать, коли мочи моей нет, и меня не слушаются, и коли гнев Божий на нас!»

Шведы наседали, не давая времени прийти в себя. Особенно трудно приходилось на правом фланге дивизии, где неприятель действовал особенно напористо. Похоже, что именно здесь подразделения Репнина сбились на простой навал, завершившийся тем, чем и должен был завершиться подобный бой, — беспорядочным отступлением. Впрочем, отступали все же не совсем так, как под Нарвой. Бросали полупики, фузеи, зарядные ящики, оставили даже 6 полковых, увязших в грязи орудий, но не знамена — полотнища срывали с древка, обматывали вокруг туловища и уходили.

Многие роты вели «отводной бой» в полном порядке. То была несомненная заслуга офицеров, сумевших привести в чувство растерявшихся рядовых. Позднее шведы признавались сопровождавшему их армию англичанину Джону Джеффрсу, что если бы русские солдаты «продемонстрировали хотя бы половину того мужества, что их офицеры, то победить их было бы намного труднее».

Во время отступления дивизии наконец подоспели кавалеристы Гольца. Ситуация переменилась — совместная атака драгун и пехоты могла поставить шведов в трудное положение. Но Репнин уже ни о каком контрнаступлении не помышлял. Да и кавалеристы Гольца действовали не лучшим образом. Реншильд, собрав все, что оказалось у него под рукой — немногих драгун и драбантов, всего около 400 человек, — кинулся на русские эскадроны и привел их в замешательство. Затем к шведам подошел Смоландский кавалерийский полк, который заставил русских драгун и вовсе скрыться в лесу.

Покончив с дивизией Репнина, Карл XII стал перебрасывать силы на север с намерением завязать бой с Шереметевым. Однако это потребовало много времени, тем более что короля отвлекло известие о якобы возникших осложнениях на правом фланге. Тревога оказалась ложной. Но темп был потерян, и король остановил войска. Все это дало возможность Борису Петровичу в полном порядке отвести войска за Днепр.

Головчинский бой окончился победой Карла. Сказалось преимущество в выучке, взаимодействии родов войск и умении навязывать противнику свою волю. Довольный король, особенно гордившийся этой победой, приказал выбить памятную медаль с надписью: «Побеждены леса, болота, укрепления и неприятель». По шведским данным, победа обошлась королю в 1200 человек убитых и раненых против 5 тысяч русских. В царском лагере оценили успех шведов скромнее: свои потери исчислили цифрой около 1600 человек убитыми, ранеными и пропавшими без вести против двух тысяч шведов. По всей видимости, в этом случае мы имеем дело с обычным для воюющих сторон стремлением превысить потери противника и преуменьшить или по крайней мере точно обозначить свои. Учитывая итог боя, сомнительно, чтобы шведы понесли большие потери, чем русские. Но и цифра в пять тысяч, составляющая почти половину численности дивизии Репнина, кажется чрезмерной. Шведы, по-видимому, действовали по принципу, позднее афористично сформулированному Суворовым, который в боевом запале мог превысить цифры турецких потерь: «А чего его жалеть, басурмана-то?»

Главное, однако, в нашем случае не споры о потерях победителя и побежденного, а реакция царя на поведение войск. Петру не сразу стала ведома вся правда о сражении. Донесение Шереметева о бое было вполне благоприятным. «Жестокий бой» выдержали, неприятеля, как того желали, потрепали, Репнин успешно отбился и соединился с главными силами «без великого урону». Словом, «кроме уступления места, неприятелю из сей баталии утехи мало».

Известие о Головчине Петр получил по пути в армию. Для царя оно было лучшим лекарством. Армия выдержала настоящий бой с Карлом. Однако по приезду, разобравшись в деталях боя, царь изменил свою оценку. Лекарство оказалось горьким. Особенно возмутило царя поведение Репнина, потерявшего управление войсками. На восьмом году войны такое было недопустимо. Насторожило и то, как быстро были расстроены боевые порядки. «Многие полки пришли в конфузию, непорядочно отступили, а иные и не бився, а которые и бились, и те казацким, а не солдатским боем», — заключил царь.

Биться по-казацки — биться наскоком, нерегулярно, когда так требовался «солдатский бой», по правилам линейной тактики. Не случайно царь в «Учреждении к бою» настойчиво внушал, что подразделения обязаны всегда и везде — наступая, обороняясь, двигаясь в отход — непременно держать строй. А тут стоило шведам чуть поднажать, как все уроки и наставления в момент забылись. Петр понял: нужны выводы, строгие и нелицеприятные. Меншикову было приказано «накрепко розыскать виновных, с первого до последняго».

Репнин попытался оправдаться. Ставил себе в заслугу, что держался, пока была возможность; когда же наступил предел, никто «вспоможения» не учинил; что «управлялся везде один», поскольку остальные офицеры были «в управлении искусства» не на высоте. Но царь не внял мольбам генерала. Военный суд — кригсрехт — признал его главным виновником поражения. Приговор был суров: объявили, что сорокалетний Аникита Иванович «достоин быть жития лишен». Однако, принимая во внимание прежние заслуги, князя оставили в живых. Разжалованный в рядовые, Репнин получил в руки тяжелую фузею и отправился в солдатский строй — искупать вину кровью.

Суровую кару понесли солдаты и офицеры, бежавшие с поля боя. Несомненно, Петр сознательно перегибал палку. Драконовские меры должны были привести армию в чувство. Всем, от генерала до рядового, должно было быть ясно, что в момент решающего столкновения спрос со всех будет одинаков — по самой высокой мерке.

А.Д. Меншиков

Через четыре дня (7 (18) июля) Карл XII стремительным броском занял Могилев. Не пришедшая в себя после головчинского поражения армия Петра дала сбой: Могилев попал в руки шведов с припасами (пускай и незначительными) и не разрушенными переправами через Днепр. Тем не менее Карл не двинулся дальше и простоял в городе и его окрестностях около месяца. Большой нужды в отдыхе не было — войска и без того передвигались короткими бросками. Зато ощущалась острая нужда в провианте, сбором которого занялись партии фуражиров. Однако ни то, что было захвачено в Могилеве, ни то, что удалось собрать или, точнее, наскрести в окрестных деревнях, проблему снабжения решить не могло. Рассылаемые во все стороны команды чаще всего возвращались ни с чем, а то и вовсе бесследно исчезали в белорусских чащобах. «Поизнуженные» шведские солдаты принуждены были собирать и обмолачивать недозревшее зерно и выпекать из него мало пригодный в пищу хлеб. Из-за плохой пищи и непогоды шведов стали донимать болезни. Ветераны печально усмехались по поводу трех «лекарей» — водки, чеснока и смерти, которые «излечивали», каждый на свой манер, раненых и больных.

«Могилевское стояние» не было безмятежным. Отряды казаков, переправляясь через Днепр, постоянно тревожили аванпосты. В одну из таких вылазок в Смольянах был захвачен генерал-адъютант Карла XII, генерал Канифер. Он был привезен в штаб-квартиру в Горках. Генерал, успевший к моменту пленения поменять трех хозяев, в духе кодекса наемника-кондотьера при расспросе не запирался и выложил только что приехавшему в армию царю все, что знал. А знал он немало. Петр получил подтверждение о силах Карла: 30 пушек, 12 полков пехоты и 15 конницы, всего около 30 тысяч человек; личный состав в полках не полный — свирепствуют болезни; наконец, во всем, и особенно в продовольствии, ощутим недостаток. Однако о главном — о планах короля — генерал-адъютант толком ничего не рассказал. И не потому, что не пожелал. О них он просто ничего не знал. «О королевском намерении ничего он подлинно не ведает, для того что король ни с первыми генералами, ни с министрами о том не советуется, а делает все собою…» Эта оговорка говорливого Канифера отчасти «реабилитирует» скрытность шведского короля. Быть может, он был и не так уж неправ, избегая делиться своими замыслами с окружением, включая «первых генералов».

Между тем самому Карлу XII постоянно приходилось корректировать свои планы из-за трудностей со снабжением армии. Это его сильно раздражало. К такой войне он не был готов. Изменить ситуацию мог Левенгаупт.

Граф Адам Левенгаупт принадлежал к редкой для той поры породе военных интеллектуалов. Студент Лундского, Упсальского, а позднее Ростокского университетов, он защищает диссертацию и первоначально избирает для себя дипломатическое поприще. В качестве дипломата 25-летний граф отправляется в 1684 году в составе шведского посольства в Москву. Кажется, «варварская» Московия произвела на него мрачное впечатление. Однако он сумел составить свое мнение о русских — неприхотливых, набожных и смекалистых людях. Карьера дипломата разочаровывает Левенгаупта, и он резко меняет свой жизненный путь, вступая на военную стезю. Поворот свидетельствует о решительном характере будущего генерала: хотя на стороне графа происхождение и родственные связи в верхах шведской элиты, начинает он свое восхождение с волонтера у курфюрста Баварии в достаточно зрелом возрасте, когда ровесники могут похвастаться патентами старших офицеров. Послужив наемником в европейских армиях, Левенгаупт в конце концов возвращается на родину, где с началом Северной войны и для него открываются хорошие перспективы. И он не упускает их. Воевать ему приходится не на глазах короля, что плохо, а в Лифляндии с ее ограниченными воинскими контингентами и второстепенным значением. Но зато здесь много русских войск, спешивших с удалением в Речь Посполитую Карла XII как можно основательнее разорить «шведскую житницу». В марте 1703 года полковник Левенгаупт с 1405 пехотинцами и кавалеристами при 10 орудиях встречает близ курляндского местечка Салаты русско-литовский отряд, насчитывающий около 5200 человек с 11 орудиями. Союзники остаются верны себе и избирают оборонительную тактику: два стрелецких полка и литовская пехота огораживаются телегами и рогатками, по флангам располагают хоругви. Казалось, имея такое преимущество в людях и местности, русско-литовские войска могли быть спокойны. Но Левенгаупт идет в решительную атаку и опрокидывает неприятеля. Литовцы бегут, стрельцы отчаянно отбиваются, но против регулярных солдат устоять не могут. Все заканчивается их избиением. Победителям достаются 11 пушек и масса знамен и значков. Потери Левенгаупта составили менее 300 убитых и раненых. Столь славная победа, к большому удовольствию короля, на время заткнула рты всем, кто был недоволен его удалением от шведской Прибалтики. Левенгаупт получил звание генерал-майора и должность вице-губернатора, а позднее и губернатора Курляндии.

В последующем графу уже не предоставлялась возможность столь же громко заявить о себе, как это было в 1703 году. Сил хватало, только чтобы отбиться от русских. Тем не менее карьера складывалась вполне удачно, и к 1708 году он уже был генералом от инфантерии.

С переносом тяжести военных действий на восток ситуация для Левенгаупта изменилась. Появление здесь самого короля открыло новые возможности отличиться. Правда, Карл XII не особенно жаловал генерала-латиниста, но дисциплинированный Левенгаупт не сетовал и готов был действовать как самостоятельно, так и под началом короля. Оставалось лишь ждать решение Карла. И оно последовало. В начале июля Левенгаупту было приказано идти на соединение с главной армией. Помимо пехоты, кавалерии и 16 орудий, генерал должен был привести с собой восемь тысяч повозок, доверху нагруженных огневыми припасами, воинским снаряжением и продовольствием натри месяца{12}. Этого должно было хватить на то, чтобы спущенная с короткого поводка армия дошла по «оголоженной» территории до самой Москвы.

Но генерал запаздывал. Причина тому — огромный и неповоротливый обоз, сковывающий по рукам и ногам Левенгаупта. По дорогам Литовского княжества тащились около 32 тысяч обозных лошадей. И это не считая лошадей, находившихся в строевых частях и тащивших полковые обозы. Цифры здесь почти удваиваются, достигая в общей сложности 62 тысяч лошадей. Похоже, что, назначая время рандеву, Карл XII сильно преувеличил возможности Левенгаупта и его корпуса. Он же отчасти сам и стал жертвой собственного заблуждения. «Могилевское стояние» затягивалось. Истекало бесценное летнее время. Саперы уже успели навести мосты через Днепр, фуражиры — опустошить все найденные зерновые ямы. Левенгаупт не появлялся. Запасы продовольствия заканчивались, и с ними — терпение Карла. Чтобы прокормить армию, следовало искать новые, «неопустошенные» места. Стоя в шаге от российских рубежей, Карл и мысли не допускал, что станет искать их позади себя, в уже завоеванной и… союзной Речи Посполитой. В начале августа был отдан приказ о выступлении. Войска перешли Днепр. Теперь Левенгаупту с обозом предстояло догонять армию на марше.

Начался очередной тур погони за русской армией. Казалось, что моментами Карлу удавалось настигнуть своего отступающего преследователя. Шведы врывались в поспешно оставленные русские биваки, где еще дымились кострища, вступали в перестрелку с русскими драгунами, оставленными в арьергарде. Но и тогда разгромить, втоптать в землю, рассеять петровские батальоны им не удавалось. Русские благополучно ускользали, успевая разрушить и запалить все, что могло бы пригодиться наступающим, — от «стоячего в полях хлеба» до «строения всякого… чтоб не было оному [шведам. — И.А.] пристанища».

Переправа через Днепр у Могилева заставила Петра поверить в то, что Карл намеревался идти прямо на Москву. Это не было неожиданностью. Собственно, считаясь с особенностями стратегии Карла, склонного к оптимальным решениям, этого решения более всего ожидали. Города-крепости, лежавшие на смоленском пути, были приготовлены к осадам, гарнизонам в них строго-настрого было приказано «борониться до крайней меры». Но, как водится в подобных случаях, всегда можно было найти упущения. Петр приказывает царевичу Алексею срочно ехать в Дорогобуж и Вязьму и готовить склады продовольствия для армии: это ведь неприятель должен испытывать недостаток, а не его разрушавшая все на пути отступления армия.

Однако Карл не пошел прямо на Смоленск. Стараясь обойти левый фланг русского войска, он все время забирал южнее.

«Неприятельские обороты» не оставались незамеченными. Сделано было все, чтобы опередить неприятеля и сорвать его намерения. Опережая шведов, к реке Сож устремились драгуны Меншикова. На берегах реки начались частые перестрелки. У Черикова в одной из них принял участие король. Меткими выстрелами из мушкета он выбил из седла нескольких драгун. Ему отвечали, но пока кровавая забава сошла Карлу XII с рук. Поскольку русские пули пролетели мимо, тогда как пули короля находили цель, происшедшее было признано веселой потехой, призванной взбодрить заскучавшего без опасностей монарха.

Из Черикова 22 августа шведы резко повернули на север, на Мстиславль-Смоленск. Как бы ни оценивался этот маневр — то ли возвращение к старому плану наступления на Смоленск, то ли как попытка прикрыть Лифляндский корпус, — русское командование тотчас осуществило свои контрмеры, переместив главные силы в район Кричева-Мстиславля.

28 августа (7 сентября) шведы стали лагерем в местечке Молятичи. В трех верстах от главной квартиры разбил свой бивак генерал-майор Росс, под началом которого оказались 4 пехотных и 1 кавалерийский полк (около 5 тыс. человек). Уязвимость позиции Росса — оторванность от армии — не ускользнула от внимания Петра. В царской ставке решено было напасть на генерала. Операция строилась на знании психологии противника — шведы не ожидают нападения — и условиях местности. Конечно, три версты, отделявшие Росса от короля, не бог весть какое расстояние. Однако быстро преодолеть его, когда на пути лежит речушка Черная Натопа с вязкой, вдоволь напоенной дождями поймой, было крайне трудно. Ранним утром 30 августа восемь батальонов генерала М. М. Голицына «по груди в воде» перешли Белую Натопу и обрушились на противника.

Карл Росс был генералом из невезучих — у села Доброе ему придется уступить Голицыну, позднее из Опошни уносить ноги от Меншикова и, наконец, в Полтавском сражении быть первым разбитым и обращенным в бегство шведским генералом. Надо полагать, что цепь этих неудач внушит в конце концов Россу уважение к противнику. Но до 30 августа он явно пренебрегал русскими. Охранение в его отряде было поставлено из рук вон плохо, хотя незадолго до боя перебежчик предупредил его о нападении. Похоже, что генерал просто отмахнулся от этого известия — русские напасть не посмеют.

Посмели. В результате появление батальонов Голицына стало для Росса полной неожиданностью. Шведам еще повезло, что отправленные в обход драгуны Пфлуга увязли в трясине и не сумели навалиться на них с фланга. Тем не менее и без драгун солдаты Голицына «с помоштию Божиею [шведов. — И.А.] с поля збили» (Петр I).

С первыми выстрелами Карл поднял по тревоге полки в Молятичах и кинулся выручать Росса. Однако, как ни хороши были его солдаты, у них не было крыльев, чтобы перелететь через топи. Войска шли скорым шагом, а далеко впереди (!) в окружении своих 40 драбантов — телохранителей скакал Карл XII. То был редкий случай, когда ему ничего не оставалось делать, как в продолжение двух часов жадно прислушиваться к отзвукам близкой канонады и гадать, чем же все кончилось.

Бой с главными силами не входил в планы русского командования. Голицын уклонился от схватки с королем и организованно отошел, прихватив все еще редкие для этой компании трофеи — шесть шведских знамен и три орудия.

По числу участников и напряжению бой при Добром уступал Головчинскому сражению. Тем не менее для Петра действия русских войск пролились целебным бальзамом на свежую рану. Войска проявили себя с наилучшей стороны. «Я, как и почал служить, такого огня и порядочного действа от наших солдат не слыхал и не видел», — поспешил обрадовать царь Ф. Апраксина. О том же он писал и Екатерине, прибегая, по своему обыкновению, к шутливому тону: «…Я как стал служить, такой игрушки не видал. Аднакож сей танец в очах горячего Карлуса изрядно станцевали».

Петр, конечно, не отказал себя в удовольствии словесно обыграть случившиеся: поскольку русские части выступили из села Доброе, то сражение при Добром было признано первым «добрым» предзнаменованием грядущего разгрома шведов. Шведы по этому поводу придерживались иного мнения. Однако и им пришлось признать, что русские осмелели настолько, что могут напасть на главные силы первыми.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.