Яков Бромберг. Запад, Россия и еврейство. Опыт пересмотра еврейского вопроса

Яков Бромберг. Запад, Россия и еврейство. Опыт пересмотра еврейского вопроса

I

Настоящая работа имеет целью обоснование правильной и современной постановки многосложного еврейского вопроса в России, с обращением преимущественного внимания на религиозно-культурную и историософскую сторону его. Попутно затрагиваемые возможности в смысле разрешения его, конечно, могут быть намечены лишь в самых общих чертах. От углубления в подробности автора удерживает не только опасение увеличить собою сонмы политических прорицателей о судьбах России, но и отвращение к традициям прогрессистского прожектерства столь недавнего прошлого. Полагая, что только суровая самокритика и строжайшее воздержание от лжеутопических мечтаний может привести к истинно новым точкам зрения и плодотворным результатам, автор тем самым отвергает в самом начале своего изложения приемы и методы дискуссии еврейского вопроса, характерные главным образом для европейской рационалистической, позитивистской и безрелигиозной мысли и сводящиеся к упорному стремлению насильственно втиснуть поставленную проблему в категории расовые, юридические и злободневно-политические. Вместо всего этого мы хотим обозреть истинное ядро русско-еврейской проблемы с тех общих точек зрения на чаемое вселенское призвание нашего общего российского отечества, которые, будучи вынесены из многообразно-трагического опыта великой катастрофы наших дней, стоят в фокусе внимания лучшей части русской культурно-исторической и религиозно-метафизической мысли. В молодом, но сильном верой и Духом учении евразийцев новые воззрения на сущность и значение катастрофы наших дней утверждаются с особенно напряженной сосредоточенностью, широтой и многосторонностью подхода, с большим размахом путепролагающего дерзновения. В свете евразийских учений об органической связанности круга евразийских культур, о предустановленной связи исторических судеб народов с их географическим месторазвитием, о разрушительности влияний западнической псевдоморфозы на внутреннюю культурно-историческую цельность евразийских этнологических субстратов — неожиданно предстает в новом свете также судьба русского еврейства. Мысли, которыми мы здесь намерены поделиться с читателем, зародились в жгучей боли от испепеляющего огня великого вселенского пожара наших дней, уничтожившего до основания не только устои старой жизни и мнимую мощь сильных мира сего (в чем для подавляющего большинства нашей интеллигенции, и в особенности еврейской ее части, состоит право русской катастрофы на звание великой революции), но и потрясшего незыблемый, казалось, фундамент того огромного, многообъемлющего, в основных очертаниях и даже многих детальных частях как будто надежно исследованного и утвержденного духовного мира, в котором двигалась историческая, культурная и социально-государственная мысль длинного ряда поколений головного отряда российского правящего слоя (в евразийском понимании этого термина). Зародившись в непосредственном опыте зла, страданий и унижений, выпавших на долю одного человеческого сознания во время нашей кровавой, исполненной столь многих позорных и бесчеловечных дел революции, среди всеобщего, всестороннего, бурно ускоренного крушения старых кумиров социально-утопического прекраснодушия и народопоклоннического лжеоптимизма, эти мысли выношены и сложились в более твердых очертаниях в безотрадные годы изгнаннического житья. И наилучшим доказательством истинности и реалистичности, в высшем, непрозаическом смысле этого слова, главных элементов евразийского мировоззрения в глазах пишущего эти сроки явилось согласование и сходство их, в их исходных основоположениях и в их дальнейших следствиях и выводах, с результатами его собственных усилий уловить какие-то определенные и всеобщие смыслы, указания и признаки возможных в будущем развитий и свершений в смутно-хаотических чертах лика России наших дней, со всем кровавым разгулом злобно-ограниченного невежества, изуверской нетерпимостью и воинствующе-безбожным фанатизмом ее правящих ныне верхов.

Принадлежа по национальности к восточному, российскому еврейству, автор этих строк в своих попытках осмыслить значение революции не мог не ставить в центр своего внимания вопрос об отношении к явлению, исполненному высочайшего трагизма для всякого, кто, принадлежа по крови и религиозно-культурной традиции еврейству, в то же время ощущает реальность и неразрывность уз, связывающих его с земным отечеством длинного ряда поколений его предков — Россией, с ее самобытным и оригинальным религиозно-культурным, политическим и житейски-бытовым укладом, с высотой ее дерзновенных взлетов и глубиной ее катастрофических падений, с изумительностью ее покорствующего долготерпения и окаянным безудержем ее безбрежного бунта, с патриархальным добродушием и радушием ее широкого духовного гостеприимства и нечеловеческой жестокостью ее минутных кровавых вспышек.

Явление это состоит в факте повального увлечения огромной, подавляющей части еврейской интеллигенции утопическими учениями современного безбожного и, в конечных устремлениях своих, противокультурного и бесчеловечного социализма и в ее прямом, фанатически-активном участии или сочувствии той грандиозной попытке осуществления его внутренно-противоречивых и несбыточных учений, объектом и опытным полем которой стала в наши дни Россия.

До сих пор мы знаем в зарубежной литературе единственный опыт осмысления этой центральной и наиболее важной области русско-еврейского вопроса нашего времени. Честь первой попытки правдивого и мужественного осознания огромной доли вины еврейской интеллигенции во многих отвратительных сторонах и явлениях русской революции и очерчения размеров этой вины перед лицом как мыслящей части зарубежной России, так и нашей, столь нетерпимой к проявлениям самой умеренной самокритики еврейской интеллигенции, — честь эта по справедливости принадлежит группе еврейских деятелей, исполненных духом истинной и заботливой любви к родному народу и в то же время проникнутых духом высокого и искреннего патриотизма по отношению к нашему общероссийскому отечеству. Мы разумеем здесь И.М. Бикермана, Д.С. Пасманика, Г.А. Ландау и остальных участников сборника «Россия и евреи»[1]; их огромная заслуга состоит прежде всего в той последней, беспощадной искренности, с которой они, ничего и ни от кого не скрывая, набросали правдивую клиническую картину болезненного увлечения еврейской интеллигенции лжеутопической фантасмагорией социального максимализма, соединенного с изуверскими формами отрицания всякой ценности за величайшими, тысячелетними устоями человеческой мысли и делания, увлечения, в своих крайних, но неизбежных последствиях принявшего форму навеки не смываемого позора и греха ее не только перед Россией, но и перед духом и основами нашего же тысячелетнего национально-религиозного учения.

Необходимо, однако, признать, что политическое и литературное прошлое этих деятелей, связанное с устаревшими рационалистическими, западническими и прогрессист— ско-демократическими традициями, помешало им заняться поисками истинных корней еврейскойхоблазненности о революции в духовном содержании самой еврейской интеллигенции с тем пытливым проникновением, которого мы вправе были ожидать от их талантливого и страстного об— личительства.

Бесконечно ниже сборника «Россия и евреи» мы оцениваем и как явление общественной мысли, и с точки зрения заложенных апологетических возможностей самостоятельное выступление Д.С. Пасманика в его книге «Русская революция и еврейство», к которому мы ниже возвращаемся.

С русской стороны до самого последнего времени не произошло никакого выступления по еврейскому вопросу в его современной стадии, которое могло бы претендовать на идейную значительность, выходящую за пределы злободневной газетной полемики или граничащих с психопатией курьезных форм одержимости навязчивой идеей, оставляемых нами здесь совершенно в стороне («Сионские протоколы», «Три столицы» В.В. Шульгина и т. п.). В этом замалчивании трагически-серьезной, истинно-значительной сути вопроса сказалась связанность со старыми, отжившими идеологиями или ложный стыд и «иудейский страх» перед открытыми и определенными высказываниями по действительно весьма сложному и болезненному вопросу.

Не изменило в этом отношении положения и новое сочинение В.В. Шульгина, всецело посвященное еврейскому вопросу. Мы имеем в виду его на короткое время нашумевшую книгу «Что нам в вас не нравится». О книге В.В. Шульгина можно сказать, что из содержания ее нельзя обогатиться никакими новыми или значительными идеями по разбираемому в ней вопросу. Но как это нередко бывает, книга от этого отнюдь не лишается известного значения: как «человеческий документ» и как материал для характеристики незаурядной во многих отношениях личности автора она сослужит еще свою службу будущему историку. Трудно в нескольких сотнях страниц книг уловить хоть какую-нибудь дельную, мужественную и нешаблонную мысль; хоть одну проблему, поставленную с полным уразумением ее государственной, не зависящей от преходящего момента важности. Можно видеть известный трагический надрыв в непрошенном, нарочитом и словесно-невоздержном национальном самоуничижении автора. Но нельзя без отвращения читать юродствующие моления В.В. Шульгина к евреям — оставаться, так и быть, властителями России, но не быть властителями жестокими! Неизмерима глубина ненависти, скрытой под этим верноподданническим признанием, но она есть исключительно дело совести писавшего и не подлежит суду человеков. При всей общеизвестной и многолетней остроте спора В. В. Шульгина с русским еврейством, на этот раз он превзошел самого себя; тем не менее его книга едва ли прибавляет что-нибудь существенное к этим давнишним чертам его общественного лица.

Зато она чрезвычайно показательна как иллюстрация на индивидуальном примере совсем иной, гораздо более общей проблемы, остававшейся все время вне поля зрения автора, да и вряд ли ему доступной. Личность В. В. Шульгина еще раз предстает в ней в качестве материала к вопросу о столичном (имперском) и провинциальном (этническом) элементах национально-государственной культуры, в последнее время часто и по разным поводам затрагиваемому. При всей своей высокой личной порядочности, пронесенной через годы небывалых политических бурь, при всем богатстве и сложности своего политического прошлого — В.В. Шульгин за всю свою долгую общественную деятельность, даже и будучи на виду у всей России, так и не сумел вырасти до размеров фигуры действительно общероссийской. Так до конца ему и не удается освободиться от провинциальности, южнорусскости, односторонности, местности интересов и кругозора, литературно целиком вмещающихся в излюбленную им форму обличительно-развлекающего фельетона. Не в этом ли основном противоречии — провинциальных данных и общероссийских притязаний — кроется истинная причина тех ложных, прекарных и трагикомических положений с последующим обилием запоздалых и напрасных самооправданий, которыми доселе кончались для В. В. Шульгина эпизоды его карьеры, рассчитанные на всероссийское значение и признание? Примеры у всех на памяти. Убежденный и закаленный монархист в роковую для государства минуту едет в Ставку «отрекать» покойного Государя и впоследствии, после финала той политической феерии, где ему довелось дебютировать в столь новой и неожиданной роли, истощается в усилиях подвести под свои революционные упражнения какой-то исторический смысл. Смелый эмиссар из Зарубежья совершает легендарное путешествие «за чертополох», благополучно возвращается и слагает для потомства повествование об этом достопамятном событии, с изобилием метких наблюдений и глубокомысленных историко-философских формул относительно блестящих перспектив, открываемых нэпом и т. п., с захватывающими детективно-кинематографическими сценами слежки, погони и спасения; весьма лестная для еврейского самолюбия часть книги посвящена сплошной солилоквии в киевско-одесском стиле, адресованной некоему коллективно-фантастическому Цыперовичу. По возвращении за кордон в один прекрасный день обнаруживается страшная истина о том, что отважный гонец на родину, сам того не подозревая, за все время своих приключений ни разу не пропадал из виду чекистов, выпустивших его обратно лишь по им одним известным соображениям. Героическая эпопея кончается скандалом и грязью. В.В. Шульгин, однако не унывает, обращается к общественному мнению эмиграции с более или менее успокоительными и оптимистическими — quand meme — отписками. Затем, не замолкнув даже на приличествующий случаю минимальный срок, преподносит читающей публике (на средства издательства, посвященного, если не ошибаемся, отстаиванию национально-государственного единства России) продолжение своей оды к Цыперовичу!

С тех пор, по иронии судьбы, В.В. Шульгин лишь в изгнании обратился, по парижскому месту печатания его статей, в публициста, некоторым образом столичного, много времени и сил тратится им на обличения украинского сепаратизма — дело, конечно, заслуживающее всяческой похвалы. Но и в этой области, в которой многоопытному киевскому публицисту, казалось бы, книги в руки, где самая провинциальность и «местность» культурно-областной традиции, его вскормившей, могла бы помочь ему подняться на высоты истинно государственного делания, — В.В. Шульгин теряется в «слишком человеческих» и личных спорах против дубового сепаратистского невежества. И напрасно стали бы мы искать у него разработанной системы общих идей, изобличающей самоубийственные нелепости последнего политического чудища, рожденного из недр европейского утопизма — пресловутого права на «самоопределение» по диалектологическим признакам. Пойти по этому пути значило бы для неунывающего «белого мечтателя» найти некоторые точки соприкосновения с еретиками, усомнившимися в спасительности и непреходящести европейского учительства в этом мире. Гораздо вернее и покойнее предаваться историческим воспоминаниям по разным юбилейным оказиям или даже выносить на суд все терпящей публики давние семейные споры с пресловутым брест-литовским племянником.

Еврейской проблемой, не в пример украинской, В. В. Шульгин занимается очень давно, еще с добрых старых времен всеобщего благополучия, и притом с большей пристальностью; не без публицистического блеска, но и не без излишнего и недостойного шума. При всем разнообразии случаев, побуждавших его браться за перо, основной круг еврейских проблем, привлекавших его внимание, оставался неизменно одним и тем же: это были всегда вопросы примитивного соперничества рас и кровей и еще вечная тревога за исход борьбы за экономическое преобладание, в смысле захвата хозяйственных высот, либеральных профессий и социального статуса, между народом-хозяином и пришельцами. Тем самым В.В. Шульгин становился на почву, которую давно облюбовала еврейская периферия, и на точку зрения, с которой и она разумела русско-еврейский вопрос; противники оказывались, как это ни странно, соблазнительно похожи друг на друга и совсем друг другу по плечу, и спор, безнадежный, но привычный, даже комфортабельный, для обеих сторон, благополучно продолжается до сего дня. Но уже следующий по глубине аспект еврейской проблемы, который мы назовем геополитическим, — противоречие между тесной географической локализованностью расселения евреев на русской равнине и общеимперским значением русско-еврейской культурной и политической коллизии, между неприятием и преодолением местно-провинциальной резиньяции, раскрывающимся в исторических судьбах русского еврейства, и полной государственно-территориальной безболезненностью этого процесса даже в среде утопически-периферийной — все это сознается В.В. Шульгиным весьма смутно и неохотно. Глубочайшая же религиозно— трагическая и провиденциальная сторона русско-еврейской проблемы для него окончательно и навсегда останется книгой за семью печатями, о ней в последней его книге нет даже и мимолетного упоминания, и здесь он как духовный тип еще больше уподобляется еврейской материалистической периферии. Не имея в настоящий момент доступа к книге В.В. Шульгина и имея в свое время случай лишь довольно бегло ее прочитать, мы вынуждены отказаться от поисков некоторых других, еще более конкретных черт, сближающих его облик с этой малопочтенной духовной категорией, которые, мы уверены, нашлись бы в достаточном количестве. По-видимому, слишком враждебно-пристальное внимание к некоторым явлениям, особенно при отсутствии у наблюдателя иммунизирующего аппарата в виде системы собственных положительных и превосходящих идей — небезопасно для него самого в смысле духовной заразы. С другой стороны, давно известно, что еврейско-периферийный тип как духовная субстанция обнаруживает недвусмысленные способности к экспансии за пределы собственно еврейского этнического элемента.

Книга В.В. Шульгина была способна и даже, может быть, рассчитана автором на кратковременную, хотя и довольно шумную сенсацию, к счастью, давно умолкшую. Справедливость требует, впрочем, отметить, что, как всегда, львиная доля заслуги за создание этого succes du scandale принадлежит еврейским литераторам. Самые почетные лавры в этом смысле стяжал, по-видимому, г. Поляков-Литовцев, от статьи которого в газете г. Милюкова, поражающей своей бестактностью и полным отсутствием чувства меры, сильно покоробило даже многих его кадетских единомышленников.

По этому случаю да позволено нам будет коснуться одной любопытной стороны старой юдофильской традиции русской эрдековской печати, сохранившейся за рубежом в полной неприкосновенности. Для защиты против нападок антисемитов эта печать всегда не только гостеприимно предоставляла свои столбцы еврейским журналистам, но и отказывалась от всякой цензуры их ответов, иногда весьма невредной (можно пожалеть, с точки зрения еврейских интересов, что редакторский карандаш г. Милюкова, по-видимому, не прикоснулся к статье г. Полякова-Литовцева). Зато этим, в громадном большинстве случаев, покровительство и ограничивается; редко эрдековские идеологи славянорусского происхождения вдохновляются наветами «черносотенцев» на самостоятельные подвиги защиты угнетенной невинности. И здесь, в эмиграции, мы напрасно искали под «филосемитическими» статьями в республиканской газете подписи г.г. Милюкова, Демидова или Вакара. Зато не упускают подобных случаев г.г. Поляков-Литовцев, Миркин-Гецевич, Бенедиктов, Ст. Иванович и др. и храбро идут в атаку, pro domo sua, не смущаясь и не оглядываясь, идут ли сзади на подкрепление их «арийские» товарищи.

Представители белой, активистской и охранительной идеологии имеют, конечно, слишком много оснований и поводов для решительнейших нападок на еврейство и его роль в событиях нашего времени, но у лучших из них элементарная порядочность и обостренное чувство ответственности диктует воздержание от затрагивания еврейской проблемы, в которой, как они, может быть, сами предвидят, они едва ли смогли бы удержаться на должной высоте объективности и литературных приличий. Вследствие этого некоторые их высказывания в этой области именно своим выделением чисто фактической стороны дела и слишком тщательным воздержанием от комментариев и суждений производят впечатление недоговоренности и фальши.

С другой стороны, в «оппозиционной», кадетско-эрдековской части эмиграции удержались в первобытной чистоте политические нравы и навыки доброго старого времени, когда бесправное положение евреев и их полная непричастность к активному использованию каких бы то ни было частиц политической власти позволяли оппозиции при всякой дискуссии по еврейскому вопросу без дальнейших околичностей или опасений становиться на сторону явно и невинно преследуемых. В этой среде традиции старого фрондирующего юдофильства, в котором часто проявлялось не столько искреннее сочувствие жертвам несправедливого угнетения, сколько готовность и умение использовать существующее положение для своих собственных узкополитических целей, диктуют отрицательное отношение ко всякой попытке сделать русско-еврейский вопрос предметом широкого принципиального обсуждения. Тем менее можно было бы ожидать, что инициатива в этом деле будет внушена со стороны многочисленных и влиятельных слоев зарубежной части еврейской интеллигенции, в которой, не исключая даже значительной части ее социалистических элементов, эрдековские идеалы и прогнозы будущего пользуются большой популярностью. В этой среде сказывается не только обычно присущая нам, евреям-интеллигентам, болезненная щепетильность по отношению ко всякой попытке сделать предметом разбирательства наши действия и склонности, но и истинно мещанская боязнь перед широкой и принципиальной постановкой и трактовкой важных вопросов жизни с действительно новых и плодотворных точек зрения. К этому истинно буржуазному, в худшем смысле этого и вообще столь малопочтенного слова, противлению социалистическо-радикального духа всякой истинной новизне нам придется еще возвращаться в дальнейшем.

Еще менее приходится ожидать чего-либо нового и оригинального в интересующем нас направлении со стороны радикально-социалистических течений в эмиграции или со стороны той части внутрироссийской интеллигенции, которая связана с нынешними коммунистическими держателями и монополистами власти. Несмотря на внешнее разрешение еврейского вопроса в Советской России, входящее в область действия простой и механической отмены и уничтожения всяких национальных и паспортно-вероисповедных ограничений (отмена эта, впрочем, восходит к Временному правительству), по существу, вопрос этот, во всей сложности вытекающих из него государственно-правовых и житейски-бытовых следствий, остается неразрешенным и там, о чем свидетельствует разрастающийся, по единогласному свидетельству наблюдателей, антисемитизм. Разрешение вопроса, в истинных и последних основаниях своих религиозного и эсхатологического, исходящее от власти безбожной и материалистической, для которой вероисповедные и национальные различия между людьми представляются только терпимым до времени злом, во всяком случае, чем-то досадным и отживающим или даже отжившим, не может являться хоть сколько-нибудь удовлетворительным для всякого, кто, как мы, видит в наличности религиозного и национального сознания народов некое положительное и непреходящее благо, а историческое шествие и преемство народов и культурных миров осмысливает в категориях таинственных осуществлений внемировых и предвечных предопределений.

II

По всем этим причинам нам представляется особенно важным и многозначительным то обстоятельство, что именно на страницах периодического органа, идейно и персонально стоявшего близко к евразийству, была произведена первая в эмиграции попытка осветить всю глубину современной проблемы русско-еврейских отношений с некоторой высокой и истинно философской точки зрения, принадлежащая перу писателя, немало внесшего в развитие евразийства. Мы разумеем здесь высокоинтересную, исполненную искренним стремлением проникнуть в трагическую мистику еврейской судьбы в этом мире статью проф. Льва Платоновича Карсавина в 3-й книге парижского журнала «Версты» (1928).

В своей ответной статье, помещенной на страницах того же тома, А.З. Штейнберг, выступая в качестве представителя еврейской точки зрения, правильно охарактеризовал статью Л.П. Карсавина как первый шаг по извилистому и многотрудному пути. Этот путь должен, конечно, быть символически понят как пролегающий по широким, мертвым пустырям взаимного непонимания и нетерпимости, и подвиг примирения и сближения, к которому зовут оба автора, должен представляться как встречное прохождение и сокращение этого пути, предпринятое с обоих его концов и осуществляемое усилиями и творчески-примирительным духом обеих сторон. И мы должны начать здесь с заявления, что, по нашему искреннему убеждению, соответствующий карсавинскому шаг с еврейской стороны еще не сделан и что ответ А.З. Штейнберга ни с какой стороны не являет примера преодоления одной из самых неприятных черт нравственного лика еврейского интеллигента наших дней — полного отсутствия ценения и вкуса к самокритике в соединении с болезненно-надменной щепетильностью и подозрительностью по отношению к иноверцу.

Статьи Л.П. Карсавина и А.З. Штейнберга послужили непосредственным поводом и толчком к написанию нижеследующих страниц, в которых автор намерен произвести обзор политических и культурных идеалов, господствующих в среде современной еврейской интеллигенции. Под этим названием здесь разумеется тот умственно и материально господствующий слой еврейского народа, для которого наиболее яркой и характерной чертой культурного и житейски-бытового облика является наибольшее по отношению к основной массе народа количество и наибольшая тесность политических и бытовых соприкосновений с окружающей не-еврейской стихией, вследствие чего мы будем по отношению к ней употреблять в дальнейшем прекрасный, меткий термин Л.П. Карсавина — «периферия», «периферийная интеллигенция». Далее, мы намерены показать несоответствие этих идеалов с религиозным духом, истинными чаяниями и насущными нуждами основного культурно-исторического массива еврейского народа и наметить возможность выхода из получающейся отсюда трагической коллизии путями и средствами, указуемыми той критикой современных рационалистическо-утопических начал, и выдвижением религиозно-мистических, мессианских и провиденциальных точек зрения на судьбы народов и культурных миров, которые составляют ценную заслугу современного евразийства.

Евразийство утверждает себя как широкое историко-культурное, религиозно-философское и общественно-политическое течение, ставящее себе целью осмыслить великую культурную и историческую катастрофу, свидетелями и участниками которой суждено было сделаться нашему поколению, не в терминах и категориях обветшавших и исчерпавших себя рационалистических и позитивистских учений, а в свете чаемого осуществления великих мессианских упований, связываемых с особенностью и внутренне символической значительностью исторических путей России и ее пародов как особого географического и культурного мира. Оно ставит себе конкретное задание облечь осуществление дальнейших исторических судеб России-Евразии, основоположных и первозначительных для будущей исторической и религиозной жизни человечества, в формы многосторонней и самобытной культуры. К строительству этой культуры, уже ныне утверждающей и раскрывающей себя в мировых и сверхнациональных формах, имеют быть привлечены, под политическим и идеологическим водительством русского народа, все частичные национальные и религиозные культуры России-Евразии в лице ее народов, объединяемых впервые выдвинутым и по достоинству оцененным именно евразийцами характерным признаком «бытового исповедничества», являемого в реальной проникнутости жизненнопрактического обихода этих народов религиозно-этическими и хилиастическими началами. Здесь заключено основное и глубинное характерологическое отличие евразийского мира от мира культуры фаустовской, в шпенглерианском смысле этого слова, т. е. западной, европейской, главным образом романо-германской. Последняя в наше время переживает глубокий и всесторонний упадок и кризис, важнейшим спутником и признаком которого является именно атрофия религиозного и нравственного начала во взаимоотношениях людей и народов, с неумолимой последовательностью ведущая к измельчанию и крушению нравственно-правовых устоев и культурно-политических форм Запада. В наше время Запад чуть ли не во всех важнейших областях деятельности и мышления являет подлинное facies Hippocratica саморасшатывающейся и самовзрывающейся культуры, у которой уже явно не хватает того былого героически-деятельного самоутверждения и той творческой потентности, на которых в течение стольких веков основывались главным образом ее мощные притязания на непреходящую и всесветную значимость.

Для современного мыслящего русского человека не может не быть предметом пристального внимания и жгучего, хотя бы и недоброжелательного интереса проблема судьбы русского еврейства во всей неизбывности ее имманентной трагики, еще до великой общероссийской катастрофы внешне проявившейся как в забитом, бесправном существовании миллионных масс народа, так и в поголовном, надрывном увлечении русско-еврейской интеллигенции утопическими и максималистическими формами социализма и политического демократизма в их самом вульгарном, материалистическом понимании. Главная же и непосредственнее всего его затрагивающая острота проблемы состоит в неоспоримом факте тупого и истерического фанатизма, с которым бросилась еврейская интеллигенция и полуинтеллигенция на помощь тем духовно созвучным общерусским элементам, которые с усердием и выдержкой поистине сатанинской раскачивали двухголовый таран гражданской войны, раздували ее всеиспепеляющее пламя, взрывали и уничтожали политическую и военную мощь государства, дробили на части его территориальную плоть.

Проблему эту, во всем ее многостороннем значении и неповторимом своеобразии, могут ставить и пытаться посильно разрешить только люди, не затемнившие своей способности к правильным, трезвым оценкам и своей решимости на открытые и мужественные действия ни исступленными, воистину человеконенавистническими выкриками невежд и маньяков, ни нарочитыми, сентиментальными оправданиями и самооправданиями, выдумываемыми людьми, доныне пребывающими в духовном плену у старых, отживающих или отживших свой век рационалистических, уравнительно-смесительских политических и правовых теорий. Заметим тут же, что в наше время вторая из опасностей, которые мы выше пытались указать, получила не меньшее, если не большее распространение и утверждение в умах, чем первая, и что поэтому против нее не менее, чем против первой, должно ополчаться всякое сознание, искренно ставящее целью правильно и в правильной культурно-исторической и религиозно-философской перспективе поставить эту исполненную трагизма проблему и наметить пути и вехи ее возможных в грядущем разрешений. Против опасности новых отклонений и увлечений общественных и умственных усилий, направленных на изыскание разрешения еврейского вопроса, на старые пути мнимовнеконфессионального безразличия и вульгарно-демократических шаблонов, направлено острие настоящей работы.

Для сторонника евразийского мировоззрения на Россию и ее народы возложено носительство великого религиозномистического, мессианского призвания перед лицом Божиим и грядущими вселенскими судьбами человечества — призвания, ныне воспринимаемого еще только как некое эсхатологическое упование, но уже явленного многими знамениями среди грозы и бури великой российской катастрофы тем, кому дано было вместить и осмыслить, хотя бы частично и несовершенно, глубинное значение Революции со всеми ее апокалиптическими ужасами. И поэтому преисполненная некоей жуткой таинственности судьба того из народов России, который, живя или скитаясь, как изгой, по лицу ее земли, является в то же время по плоти и вере отпрыском того народа древности, которому дано было со столь необычайной остротой и непосредственностью восчувствовать богосыновство человека и устами которого дано миру свидетельство неложное о бытии Единого Истинного Бога Живого, — эта необычайная, исполненная пророческой и символической значительности судьба именно духовным очам евразийца предстоит как некий предустановленный в веках аналог трагической судьбы самой России — конечно, в той мере, в какой возможно вообще намечать и утверждать подобия в судьбах столь хронологически и по конкретным признакам не сходных соборно-личностей.

С этой точки зрения то обстоятельство, что на снежных полях России произошла предустановленная в Книге Судеб встреча ветхого деньми Израиля с тем народом, который в наши дни ценою несчетного множества жертв произвел в мировых масштабах опыт осуществления Царствия Божьего и правды Его в порядке революционно-катастрофическом, и что судьбы именно этих двух народов сплелись в столь тесный клубок, — обстоятельство это для всякого мистического постижения исторических судеб человечества не может не восприниматься как факт необыкновенно глубокого, первостепенно-символического значения.

С другой стороны, православно-верующий христианин ощущает доныне непоколебленное православие России как явленную ей великую милость Божию, так как православная церковь в наше время является единственной вселенской христианской церковью, которой дано было уберечься от соблазна, которому издревле подпала церковь римская и от которого не свободны и отколовшиеся от нее церкви Запада. Соблазн этот состоит в подмене первобытной чистоты евангельского и патриотического учения о Церкви как о мистическом союзе, символически являющем человечеству образ грядущего в конце времен Царствия Божия, и осуществления его в духе свободы и благодати, — внешней силой римской лжетеократической утопии царствия мира сего. И вот такой православный христианин, высоко ценящий свою принадлежность к Церкви, донесшей до наших времен неоскверненным учение первых веков христианства, встречает в своем непосредственном окружении, в территориально-государственной рамке православно-избраннической России или вкрапленным в состав своего ныне переживаемого зарубежного рассеяния народ, до наших времен донесший яростное и страстное отрицание благовестия о воскресении Христовом. Отсюда возникает коллизия, исполненная высочайшего, неподдельнейшего трагизма; для православного христианина только в этом факте его религиозно-исторического опыта и в настоятельной потребности факт этот так или иначе освоить и осмыслить с некоторых высших, провиденциальных и вселенских точек зрения и вывести из него необходимые жизненно-практические заключения и содержится целиком еврейская проблема. С последней, конечно, в ее аспекте культурном, историческом, государственно-политическом, экономическом и житейски-бытовом всякий встречается в самых разнообразных областях действительности. Но всякий, кто обладает правильной перспективой зримых и умопостигаемых ценностей, всякий, кто исполнен сознания примата области религиозной духовности над остальными областями и планами действительности, должен искать истинного и адекватного решения этой многосторонней проблемы, прежде всего в области догматико-метафизической и религиозно-культурной.

Во всяком случае, едва ли можно уже в наше время убаюкивать себя столь излюбленными среди непосредственно нам предшествовавших поколений надеждами, что вся глубина, все сложное многообразие еврейского вопроса может быть постигнуто и истолковано в терминах позитивного и рационалистического знания. К этому утверждению, уже высказанному выше, нам придется еще возвращаться в нижеследующем изложении, которое ставит себе главной целью опыт обоснования возможности прочных и истинных разрешений многотрудного комплекса русско-еврейских вопросов именно в рамках взглядов на государственно-политическое будущее и вселенско-историческое призвание России, к которым приходят евразийцы путем обозрения основных линий русского исторического развития и географических особенностей его территориально-государственного вместилища, учета многообразного опыта переживаемой революции и переоценки доныне господствовавших воззрений на общественную справедливость и право с точки зрения вековых народных идеалов и чаяний.

III

Уже давно пора было бы понять столь необыкновенно простую истину, что успешность усилий к разрешению еврейского вопроса, хотя бы только в рамках внешних, государственно-политических и общественных отношений, предполагает активное и творческое участие в них также самих евреев, участие, исполненное стремления к истинному миру и благу в духе той деятельной любви, которую справедливо приписывает Л.П. Карсавину его еврейский оппонент. И мы считаем очень удобной исходной точкой для нашей критики господствующих в еврейско-интеллигентской среде воззрений тот выше нами уже отмеченный факт, что и А.З. Штейнберг, столь выгодно отличающийся от подавляющей массы еврейской интеллигенции социалистического толка своим открытым положительным ценением традиционных религиозно-культурных начал, не ушел, однако, от всеобщего, коренного недостатка этой интеллигенции. Всякий искренний и не предвзятый наблюдатель подтвердит — и эта мысль здесь, кажется, не впервые высказывается, — что при всей внешней революционности своего идейного и житейски-бытового облика еврейский периферийный интеллигент не в состоянии преодолеть свой застарелый духовный склероз, свою поистине контрреволюционность дурного стиля, сразу и как бы чудом в нем проявляющиеся при — приближении к обширным, заброшенным пустырям еврейской проблемы. Дойдя до этого рокового места, люди архиреволюционных и анархистско-индифферентных воззрений на веру в Бога, родину, патриотизм, национальность и т. д. вдруг, словно по вмешательству сверхъестественных сил, обращаются в косных, бессмысленно упорствующих педантов. Именно эта животрепещущая, старая и вечно новая тема есть тот пробный камень, на котором так легко обнаружить и обличить, как мало истинного стремления к обновлению и преображению жизни и отношений между людьми у этих мнящих себя и от остальных таковыми почитаемых ультрареволюционеров. Тут теряется всякая память о великой грозе нашего времени, еще потрясающей и уже, в сущности, совершенно разрушившей все старое здание дореволюционного общества со всем комплексом его междунациональных и социальных отношений; теряется всякое ощущение того всесокрушающего морозного вихря из межпланетных, потусторонних пространств, который уничтожил до основания не только старое полицейско-бюрократическое государство, этого застарелого, онтологического врага задавленного чертой оседлости и процентной нормой еврейского интеллигента, но и все старые основы духовного, экономического и политического бытия еврейского народа в России, изменил в корне все отношения, перестроил все перспективы. В больном утопическом сознании периферийного интеллигента только та скала, на которой он возвел нехитрое здание своего упрощенного, бесцветного духовного мира, осталась непоколебленной среди всеобщего крушения и, следовательно, то, чего он так упорно добивался, чего так страстно жаждал — окончательное освобождение от угнетавших и связывавших пут — чудесным образом, препаче всякого чаяния достигнуто, и притом само собою, без особенно активных усилий или особенно тяжелых жертв. Отсюда бессмысленная, утробная боязнь всякой попытки пересмотра сложившейся в настоящее время картины отношений, которая при ближайшем всмотрении, чего доброго, может оказаться вовсе уж не столь идиллической, может потребовать еще истинных и тяжелых усилий. Но одно отдаленное предчувствие того, что голос истории может потребовать чего-то большего, чем простое ожидание того окончательного «уравнения в правах», которое, как зрелый плод, должно само собою свалиться с дерева «диктатуры трудящихся» или mutatis mutandis, «демократической гражданственности» и «истинно народоправства» — приводит нашу периферию в неописуемый ужас, от которого она шарахается пугливо к «старинке» вместе с А.З. Штейнбергом. «Старинка» — это тот старый, привычный круг давно сложившихся и обжитых отношений, при котором голый факт подверженности бесправию и угнетению извне создает право на красивую позу и самолюбование и претензии на некий нравственный капитал, создающиеся сами собою, без особенно глубоких внутренних переживаний, борьбы и преодолений. Как раз в данном случае не следует переоценивать действительно беспредельную, болезненно тонкую чувствительность, с которой периферийный интеллигент реагирует на всякую отдаленнейшую возможность какого бы то ни было поражения своих интересов в области политического и гражданского обихода. При всей своей элементарно-слепой ненависти к «угнетателю», в каких бы внешних формах и категориях этот угнетатель ни получал свое внешнее проявление (как правитель, правительство, правящая группа или слой, «господствующая» нация и т. п.), еврейский периферийный интеллигент умеет ценить не только реальные блага житейски комфортабельного и юридически удовлетворительного внешнего положения, но и те «бичи и скорпионы» власти, которые своими ударами и ужалениями могут еще подогнать его болезненную, удивительную, еще ожидающую своего Достоевского способность и вкус к самопожертвованию ради зла, придать новые ступени к высокой пирамиде его самоутверждения и самолюбования, напитать его самоуединившуюся, болезненную гордость.

Вот этот именно аффект — гордость — придает в наше время преобладающую эмоциональную окраску самочувствию еврейского периферийного интеллигента, а вовсе не стыд за свое происхождение, как это показалось Л.П. Карсавину. Здесь мы сталкиваемся с таким утверждением Л.П. Карсавина, к которому хочется внести необходимую поправку, ясную для всякого, кто имеет возможность наблюдать дела и дни еврейской интеллигенции, так сказать, изнутри и которому национальная исключительность или партийная слепота не закрыла глаз на истинное положение вещей. Для такого наблюдателя представление о еврейском интеллигенте, стыдящемся за свое еврейское происхождение, может показаться либо анахронизмом, либо результатом недостаточно точного размещения Л.П. Карсавиным наблюдавшихся им особей по признаку степени ассимилированности. Вполне естественно, что человек, чье имя или черты лица выдают не совсем чистое происхождение с точки зрения национальности, к которой он себя причисляет, будет болезненно отзываться на попытку причислить его к той национальности, из которой он физически происходит. В подобном явлении, конечно, лишь с очень большой натяжкой можно было бы усмотреть нечто специфически еврейское: ведь от него не свободен никакой, скажем, онемечившийся славянин или француз, обруселый немец и т. п.; так что если иметь в виду евреев, бесповоротно слившихся с окружающей немецкой, польской, русской и т. д. стихией — которых, впрочем, не забыл отметить в своем обзоре и сам Л.П. Карсавин, — то с их стороны, конечно, болезненная реакция на недостаточное уважение к их сыновнему праву по отношению к принявшей их в свое лоно нации вполне основательна и справедлива.

Если теперь, однако, вызвать в своем представлении с возможной полнотой духовных и бытовых признаков основную еврейскую «периферийную» массу, то, повторяем, признак стыда за свое происхождение и весь тот эмоциональный и житейски-бытовой ряд, который с таким чувством был бы связан, явится чем-то совсем не соответствующим его современной нравственной тональности и душевной настроенности. Конечно, и пишущему эти строки приходилось наблюдать в своем непосредственном окружении десятки примеров того, как еврейские интеллигенты, несомненно, национально настроенные, не стеснялись отрекаться от своего еврейства самым постыдным образом во всех тех жизненных положениях, где им в связи с их национально-религиозной принадлежностью могли (или им казалось — зачастую совершенно неосновательно, — что могли) грозить лишения, неприятности или страдания. Без сомнения, однако, подобные явления могли сопутствовать только правовым и бытовым отношениям, которые в настоящее время представляются самим таким евреям некоторым пережитком тягостного прошлого, обреченным на скорое и совершенное уничтожение. С другой стороны, чувства стыда за свое происхождение при публичном их обсуждении в еврейско-интеллигентской среде с чрезвычайной и даже излишней резкостью осуждаются и клеймятся, и сами виновные в таком отречении ощущают его как свой стыд и грех.

Итак, в общем, и если не иметь в виду окончательно слившихся с чужеродною средою, не стыд за свое еврейское происхождение наиболее характеризует те стороны нравственного лика еврейского интеллигента, которым он обращен к своим соседям — друзьям или недругам. Было бы, конечно, излишним высказывать здесь свое удовлетворение по поводу явления, всего только отвечающего некоторому общепринятому нравственному минимуму — обязанности свидетельствовать правду и воздерживаться от лжи.

Но явление это имеет свою обратную и далеко не столько почтенную сторону; и во имя той же обязанности свидетельствовать всегда и во всем чистую и последнюю правду, не смущаясь возможными кривыми и недобросовестными толкованиями, на всякого еврея, которому дорого не столько внешнее благополучие, сколько религиозное и нравственное будущее его народа, возложена обязанность утверждать правду и об этой обратной стороне перед лицом и своего и чужих народов.