«Потеря близкого друга»
«Потеря близкого друга»
Петр хотел казаться мужчиной. Екатерина вынуждена была им стать. Называя свое положение «политической тюрьмой», великая княгиня нисколько не преувеличивала. «Жизнь, кою сия принцесса ведет поневоле бок о бок со своим супругом, и принуждения, коим оба обречены, есть самое настоящее рабство, — писал Финкенштейн. — Запертые при малом своем дворе, окруженные самым презренным сбродом, не имеют они при себе никого, кто бы им помогал советом… Постоянно пребывают они под присмотром у своих надзирателей, и свободою ни минуты наслаждаться им не суждено… На ничтожнейшую забаву особенное потребно разрешение; все их речи надзиратели записывают и в дурную сторону перетолковывают, а затем государыне доносят»[325].
В таких условиях великокняжеская чета была как будто полностью выведена из политической игры. Устранив их, как возможную точку опоры для сторонников прусского короля, Бестужев решил добить последнего противника — лейб-медика императрицы Иоганна Германа Лестока.
Некогда, в 1742 г., именно Лесток и Шетарди поддержали перед императрицей кандидатуру Бестужева на пост вице-канцлера. За него говорили огромный дипломатический опыт и европейское образование. Прочие русские вельможи, по их мнению, просто не справились бы с ведением иностранных дел[326]. Но бывший сторонник Бирона не вызывал у Елизаветы доверия. Продвигая его вперед, лейб-медик и французский посланник считали, что Алексей Петрович станет послушной игрушкой в их руках. Друзья совершили типичную ошибку иностранных министров при петербургском дворе — положились на русского. Между тем Бестужев повел себя так же, как когда-то А. П. Волынский — набрав силу, вступил в борьбу с прежними покровителями.
Он никому и ничем не считал себя обязанным. Клялся нужным людям в вечной преданности и при первом удобном случае предавал их, чтобы захватить еще больше власти. Слово «бестуж» на языке XVII — начала XVIII в. значило «бесстыжий», «бессовестный» человек. В этом смысле фамилия канцлера оказалась говорящей. Первым пал Шетарди. Потом наступила очередь Лестока. Его дело Алексей Петрович хотел во что бы то ни стало связать с малым двором. Осенью 1748 г. Петр и Екатерина снова попали в крайне опасное положение. Связанные по рукам и ногам, супруги должны были с трепетом взирать на развитие событий и уповать, что арестованный Лесток не оговорит их под пыткой.
Лейб-медик, конечно, не был невинной овечкой. Свое влияние на мнительную государыню он употреблял для того, чтобы склонить ее в пользу Франции и Пруссии, получая от обеих держав крупные денежные пенсионы. Такая политика прямо противоречила планам канцлера, и старинного друга императрицы следовало убрать.
Однако лейб-медик был не просто важной фигурой при дворе, его считали одним из самых близких к Елизавете людей. Он пользовался, например, правом без доклада входить в ее апартаменты. Недаром Мардефельд писал об этом «министре без портфеля»: «Ни для кого не секрет, что обязана ему императрица короной, однако же фавор его не столько сей услугой, сколько медицинскими его познаниями укрепляется; государыня в убеждении пребывает, что умрет, ежели при себе его иметь не будет. Он был наперсником всех ее тайн без исключения и от многих горестей ее избавил, вследствие чего право получил с ее величеством обращаться вольно и свысока, на что жаловалась она неоднократно… Он честолюбив, любит без меры вино, игру и женщин, впрочем, умен, храбр, тверд»[327].
Женщины-то Лестока и погубили, причем, именно в тот момент, когда эскулап решил образумиться. За пару месяцев до ареста лейб-медик женился на молоденькой фрейлине Марии-Авроре Менгден, сестре Юлии Менгден, фаворитки Анны Леопольдовны. «Ее Императорское Величество и весь двор присутствовали на свадьбе, — вспоминала Екатерина, — и государыня оказала молодым честь посетить их. Можно было сказать, что они пользуются величайшим фавором, но через месяц или два счастье им изменило»[328].
Возможно, в объятиях Марии-Авроры хирург познал семейные радости, но такой брак был крупным промахом для политика. Он возбудил у Елизаветы Петровны подозрения в связях ее предприимчивого друга со свергнутым Брауншвейгским семейством. Теперь Лесток оказался беззащитен перед кознями канцлера. Бестужев уговорил императрицу установить за лейб-медиком надзор. А где надзор, там и перлюстрация. Перехват и дешифровка дипломатической почты были излюбленными методами Алексея Петровича. Ему удалось вскрыть несколько депеш Финкенштейна и на их основании обвинить лейб-медика в связях с прусским двором. Кроме того, в ход пошли письма самого хирурга. По сведениям Финкенштейна, в них Лесток хотел предупредить великого князя о кознях, которые готовил канцлер. «Все его преступление состояло в неверном выборе слов и тесных связях с молодым двором»[329]. Однако внимательная к мелочам Елизавета была очень щепетильна насчет подбора слов, а близость с великокняжеской четой действительно казалась ей преступлением.
Лестоку приписали заговор с целью свержения императрицы. Бестужев намекал, что переворот готовился в пользу молодого двора[330]. Впрочем, что еще могла подумать Елизавета, читая, например, такие откровения Финкенштейна: «За исключением графа Воронцова и Л’Эстока, не вижу я у Голштинского дома верных сторонников». Или более длинную сентенцию: «Граф Л’Эсток — человек умный и не без тонкости; императрицу знает он лучше, чем все прочие ее подданные, так что недоставало ему только здравомыслия… Публично против канцлера речи ведет с такою свободою, от коей недалеко до бесстыдства. Впрочем, в убеждениях своих тверд и Вашего Величества верный слуга»[331].
Елизавета не могла потерпеть превращения своих верных слуг в слуг прусского короля или сторонников Голштинского дома. Ее отповедь старому другу начиналась словами: «Возможно ли подумать верному рабу, не токмо учинить, как ты столь дерзостно учинил…»[332] — далее шло перечисление вин Лестока. На допросах лейб-медика спрашивали не только о том, почему он «всегдашнюю компанию у себя водил» с иностранными министрами, которые «государству и государю противны», но и о том, «не искал ли он лекарством или ядовитым ланцетом» императрицу «живота лишить»[333]. Его молодая жена, обвиненная в связях с Брауншвейгским семейством, разделяла с мужем заключение.
Следствие поручили С. Ф. Апраксину и А. И. Шувалову — доверенным лицам канцлера. Можно не сомневаться, что они добывали именно те сведения, которые нужны Бестужеву, а того в первую голову интересовал малый двор. Между тем арест такого вельможи, как граф Лесток, утаить было сложно. Обаятельный, веселый, легкий в общении лейб-медик создавал вокруг себя один из главных центров светской жизни столицы. Его исчезновение казалось не просто заметно — пустое место прямо-таки вопияло о случившемся.
Тем не менее придворные ни о чем не спрашивали и делали вид, будто ничего не произошло. Финкенштейн описал один из праздников, отмеченных уже после ареста хирурга: «Я имел удовольствие видеть там, что такое умение скрывать истинные мысли и чувства, какое можно наблюдать только в России… Особы, связанные с несчастным графом Лестоком самыми тесными узами, старались выказывать особенную игривость»[334]. Среди этих особ, без сомнения, была и великокняжеская чета. Какое бы «горе» Екатерине ни причинила «потеря близкого друга»[335], о чем она признавалась в одной из редакций мемуаров, надлежало делать вид, будто лейб-медик ей посторонний человек. Этого потребовал от нее и сам Лесток.
Накануне ареста он столкнулся с великой княгиней вечером во время карточной игры у императрицы. Екатерина хотела подойти к нему, но хирург остановил ее и сказал вполголоса: «Не подходите ко мне, я в подозрении». Царевна решила, что он шутит, но тот повторил: «Я человек заподозренный». Через день, причесывая госпожу, Тимофей Евреинов сообщил: «Сегодня ночью граф Лесток и его жена арестованы и отвезены в крепость»[336]. Это был гром среди хмурого неба. Обитателям малого двора следовало затаиться.
Пока разворачивалось дело лейб-медика, прусский посланник спешно паковал чемоданы: понятий о дипломатической неприкосновенности еще не существовало, иностранного министра могли арестовать, подвергнуть допросу с пристрастием и отправить в Сибирь, и это считалось даже менее оскорбительным для его монарха, чем формальная высылка из страны, потому что в первом случае наносился удар по подданному, а во втором — по престижу государя. 22 ноября 1748 г. Фридрих II удовлетворил просьбу Финкенштейна об отставке, и посланник, не задерживаясь, отбыл домой. По одному этому факту можно судить, что дело заварилось нешуточное. Сколько бы прусская сторона ни изображала невинность, страх изобличал ее с головой.
В середине декабря двор отправился в Москву. Великокняжеская чета ехала в большом возке, на передке которого размещались дежурные кавалеры. Днем Петр садился в сани с Чоглоковыми, а Екатерина оставалась в возке и тогда могла перекинуться парой фраз с теми, кто сидел впереди. От камергера князя А. Ю. Трубецкого она узнала, что Лесток в крепости «в течение первых одиннадцати дней своего заключения хотел уморить себя голодом, но его заставили принять пищу. Его обвинили в том, что он взял десять тысяч рублей от прусского короля, чтобы поддерживать его интересы… Его пытали, после чего сослали в Сибирь»[337].
Екатерина ошиблась: старого друга императрицы отправили в Устюг Великий. Если бы он не воздержался от рассказа о связях с молодым двором, великокняжеская чета нажила бы новые, возможно, очень крупные неприятности.
Обратим внимание; как вели себя супруги в этой тревожной обстановке. Петр, чтобы не вызывать подозрений, все время находился с Чоглоковыми, буквально прилип к ним. А Екатерина, улучив момент, все-таки расспрашивала, узнавала о судьбе прежнего союзника. Положение великого князя было незавидно. Пойдя в 1746 г. на поводу у Бестужева, только чтобы досадить Брюмеру, он совершил ошибку. Не приобрел союзника в лице канцлера и лишил остатков силы партию, поддерживавшую Голштинский дом. А сам оказался заперт в клетке. Это был наглядный урок — не стоит спешить избавляться от ненавистных людей, иной раз они представляют собой опору. Над этим уроком Петр не задумался. А вот Екатерина сделала соответствующие выводы: уже став императрицей, она годами работала с оппозиционными вельможами, коль скоро их ум и талант шли на пользу.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.