Так делались карьеры

Так делались карьеры

В эти области текла мысль и энергия русских людей.

Не удивительно, что даже в 1908 году собрание офицеров Генерального Штаба Н-го округа, руководимое самим Начальником Генерального Штаба ген. П-м представляло жалкую картину бедности знаний во всех областях военного дела, не исключая даже области своего полевого устава, а о новых тенденциях и приемах в деле применения средств войны и говорить нечего, (На этом занятии я впервые увидел генерала Алексеева — правую руку генерала П. Его считали почему-то «выдающимся» генералом. Но генерал этот не внес ни одной мысли в занятие; он попросту не произнес ни одного слова и на меня произвел удручающее впечатление).

Неудивительно также, что в том же году на занятиях кавалерийских начальников всего округа и командиров армейских корпусов генерал Брусилов одобрительно слушал доклад полковника Б. о том, что в будущей войне конная артиллерия будет «выскакивать из- за флангов кавалерии» или «в интервалы между ее частями» и т. д. И весь этот вздор и другой ему подобный говорился в течение 10-ти дней в присутствии громадной аудитории, после опыта русско-японской войны! И возражал только один человек, хотя сочувствовали ему многие: но никто не желал подвергать себя неприятностям столкновения с влиятельным командиром корпуса (Брусилов командовал тогда 14 арм. корпусом). Как характерно это для обрисовки русской военной жизни и навыков! Карьера прежде всего. А карьера делалась не знанием дела, не защитою своих убеждений, не очищением истории от лжи и преувеличений реляций, не осуждением старых приемов и выдвижением им на смену выводов отвлеченных из группы правдивых фактов… Карьера делалась — угодливостью, покорностью, непротивлением и даже просто молчанием… А поэтому и военное дело не изучалось серьезно, никто не углублялся в него; никто не разбирался в прошлом так, чтобы отделить вымыслы от правды и сделать эту правду поучительной для будущего.

Возьму для примера несколько военных операций из прошлого и для краткости отмечу лишь наиболее характерные черты.

* * *

Историки и военные учебники говорят, что в 391 году до P. X. Александр Македонский разбил персидского царя Дария на Гавгамельской равнине, у Арбел. Это несомненно правда, так как только победа над армией могла отдать в руки Александра царство Дария. Но на этом и кончается вся правда. Когда историк рассказывает — как совершалась эта победа — он безобразно искажает картину действительности, в чем нетрудно убедиться, приложив к прошлому масштаб реальной жизни. Историк говорит, что у Дария было сосредоточено под Арбелами 400 тыс. войск, из коих 50 тыс. конницы. Величайший военный гений мира, защищая свое существование под Лейпцигом в 1813 году, не имел более 150 тысяч войск, да и то не на 10-тиверстном фронте Гавгамельской равнины, а на 30–40-верстном фронте вокруг Лейпцига! Возьмите величайшие сражения последней эпохи — Кенигрец 1866 г., Гравелот 1870 г., Мукден 1904 т. и даже последнюю гигантскую войну — вы не найдете на 10-верстном фронте 200 тысяч! Но ведь средства сосредоточения, размещения, а главное, продовольствия ныне стоят несравненно выше, чем было прежде. Всякому военному известно, что малейшая приостановка подвоза продовольствия для корпуса в 40–60 тысяч, размещенного на фронте в 40–50 в., вызывает голодовку даже в наше время в населенной, культурной стране. Как же могли жить 400 т. людей с 100–150 тыс. лошадей, сосредоточенные на 10–20 верстном фронте???

Но еще острее стоит вопрос с их движениями, маневрами. Правда, историк не стесняется: он двигает армию Александра как угодно — и в этом да простит ему Бог, ибо численность греков он указал только в 40 тысяч; но как Дарий двигал свои войска — это трудно себе представить!

Между тем историк говорит, что Александр повернул свою армию направо и двинулся вдоль фронта персов, чтобы выиграть их фланг, но Дарий заметил этот маневр и… «повернул» свою армию налево.

Попробуйте в несколько часов изменить фронт 100-тысячной армии, не говорю 400- тысячной!

И в наше время, время телефонов, аэропланов, автомобилей, для одной только передачи распоряжения по всем частям потребуется немало часов. Правда, там было только 10 верст по фронту: но вспомните наши царские смотры после больших маневров. На участках в 10–16 верст были сосредоточены 100–80 тысяч войск, и каких забот и затруднений стоило такое сосредоточение, как трудно было выполнить даже то, что было намечено и предписано заранее. Вымысел о 400-тысячной армии на тесном фронте, да еще в некультурной стране, становится грубым. Также неправдоподобно упоминание о 50 тысячах конницы. 50 тысяч кавалерии, это — 17 кавалерийских дивизий полного состава по нашему времени, т. е. почти вся русская кавалерия до мировой войны! Но ведь Персия времен Дария не может сравниться с Россией 20 века.

А кто может представить себе 50 тысяч конницы, т. е. 11 кавалерийских дивизий, на 10-верстном фронте, да еще совместно с 350 тыс. пехоты?!

Я не в состоянии представить себе такого сосредоточения кавалерии… Я видел под Скерневицами на царском смотру 5 кавалерийских дивизий, но они никаких движений, кроме церемониального марша, не производили; когда же Великий Князь Николай Николаевич (тогда — Генерал-Инспектор русской кавалерии) попытался прорепетировать простой заезд плечом развернутым фронтом (вернее — боевым порядком) этих дивизий, и только с помощью офицерской линии (без войск), то из этого ничего не вышло: не хватило места и потребовалось много времени. Но ведь 5 дивизий — не 17!

* * *

С таким масштабом здравого смысла и честного, правдивого анализа военных событий можно пройти через все эпохи и очистить военные явления от облепившей их коры из лжи и преувеличений, т. е. сделать их такими, какими они были в действительности, проникнуть в их сущность, установить связь причин и следствий, — словом: сделать их поучительными для будущего.

Что поучительного даст, например, рассказ историка о Рымникской победе Суворова? У Суворова 7 тыс. войск, у Кобурга 14 тыс. (австрийцев), и с этой 23 тысячью Суворов разбивает наголову 100-тысячную турецкую армию, в том числе 50 тыс. конницы (опять 50 тысяч)! Все это пахнет татарином, при помощи которого русский богатырь разбил всю татарскую рать, приговаривая при этом: «а и крепок же татарин — не изломится, а и жиловат собака — не изорвется». Нам не это нужно; нам нужно поучение, показательный опыт, пример. А какое поучение можно извлечь из сказки о 100 тысячах людей и 50 тыс. лошадей, собранных на 4-хверстном фронте Рымникского поля сражения? Я не стану разбирать нелепой сказки об этом бое: достаточно сказать, что рассказ о действиях турецкой конницы просто карикатурен: 12 тысяч кавалерии «выскакивают» из-за леса, 20 тысяч конницы «выскакивают» из деревни и тому подобный вздор!… Но я подчеркиваю, что эти сказки не ограничиваются древними временами или русскими войнами. Они проникли в той или иной форме во всю военную историю, например, в Фридриховскую эпоху, откуда мы всегда черпали идеалы, особенно для кавалерии.

Происхождение этого сора истории, наращение лживой коры на исторической действительности вполне объяснимо: греческий историк, желая придать больше блеска победе Александра Македонского, прибавил ноль к цифре войск Дария; Суворовский адъютант, составлявший реляцию о сражении под Рымником, спросил Суворова: сколько показать турок убитыми и, получив ответ, — «пиши больше, что их жалеть!»— написал, что турок похоронено 10 000; ясно, что было их не менее 100 тысяч; а о коннице он, конечно, имел слабое представление. Фридриховские победы ослепили весь тогдашний мир, который вообразил, что формы и картинки? показываемые Фридрихом на плац-парадах, составляют секрет всех его побед!

Сор надо выместь, кору снять. Только тогда опыт прошлого может быть полезен для будущего.

Русская военная наука этого не делала и не пыталась сделать. Еще в 1912 году в книжке Ф.К. Гершельмана, довольно известного русского кавалерийского генерала, «Современная конница»— мы находим сказку о 500 тысячах конницы с каждой стороны в бою Аттилы с Аэцием на Каталаунской равнине!

Если летописцу Нестору можно простить сказание о том, будто «от скрипа татарских телег вокруг Киева не слышно было человеческого голоса в городе», то 1 миллиона конницы, собранной на Каталаунской равнине или 50 тыс. конницы на Рымникском поле, 40 тысяч конницы на Бородинском поле (по 20 тыс. с каждой стороны) — нельзя простить русской военной науке 20-го века. И не потому лишь, что все это — вздор, ложь: а главным образом потому, что наличие этой лжи, перенесение ее в выводы военной науки знаменует

?

Против них восставал Зейдлиц. поверхностное отношение к своему делу и бесполезность для будущего кровавого прошлого всего мира и нашей Родины в особенности.

* * *

О, это прошлое! Если бы мы знали его? Если бы знали его не по Иловайскому и другим «казенным» книжкам, а по-настоящему — осязая причины и следствия — мы не получили бы нынешнего позора и страданий! Если бы вместо изучения хронологии о вступлении на престол того-то или того-то, о победах и мирных договорах мы изучили бы историю борьбы в России неимущих с имущими, голодных с сытыми; если бы мы знали по- настоящему — что такое бунт Стеньки Разина, Емельяна Пугачева, восстание казаков против Польши в 1648 году, гайдамацкие набеги, — мы не вели бы себя так легкомысленно в течение целого века! Мы знали бы хорошо — почему и Разин, и Пугачев, и казацкие вожди находили себе сочувствие в народной массе — темной, бесправной, озлобленной и жестокой. Мы уменьшили бы темноту, бесправие, озлобленность и жестокость народную и сделали бы из народных масс своего друга или преданного сожителя, а не врага и завистника… И тогда не страшны были бы ни призывы Разина, Булавина, Пугачева, ни зажигательные речи мечтателей 20-го века. Если бы мы изучали добросовестно тяжкие победы Петра Великого (под Полтавой Петр с 63 тысячами едва не был разбит 13-ю тысячами шведов); блестящие успехи Суворова (конечно, без ненужных преувеличений); посредственные действия русских армий в 1812–14 годах и совершенно неудачные действия ее в 1854–56, в 1877–78, и в 1904– 5 годах, — то мы прониклись бы энергией и организационным упорством Петра; подвижностью, глазомером и решительностью Суворова: глубоким и твердым сознанием вреда, приносимого всем от интриг, карьеризма, профессионального невежества, отсутствия народного воспитания и преданности общему делу, т. е. всего того, что создало нам Аустерлицы, Фридланды, Плевны, Мукдены…

Прошлый опыт нужно изучать добросовестно, не для того только, чтобы знать, как применить орудия войны, но и для того, чтобы знать: как их готовить, как воспитать и учить людей, чем и как их снабжать, как пополнять снабжение, как эвакуировать все пришедшее в негодность, а главное — как влиять на людские массы.

* * *

На все эти вопросы в России не было точного и продуманного ответа. Русская Армия не знала в сущности — что такое она сама и для чего она существует. Формула — «для защиты Царя и Отечества от врагов внешних и внутренних» — слишком неопределенна и растяжима, а состав армии и ее порядки совершенно не соответствовали ее задачам даже в узком смысле вышесказанной формулы: такая армия не способна была защищать ни Царя, ни Отечество от каких бы то ни было врагов, что доказала блестяще и под Аустерлицем, и под Фридландом, и под Плевной, и в Крыму (1855–56) и в Маньчжурии и наконец в мировую войну 1914–16 г. и в дни «бескровной» революции! Короче говоря: в России не было не только правильной, но и вообще никакой военной доктрины.

* * *

Под «военной доктриной» я разумею: принципы для работы на войне, принципы (главные положения) для подготовки в мирное время всех средств и деятелей войны (всех ее факторов); ясное сознание, что армия существует для войны, как часть народного хозяйства, обеспечивающая Государству самостоятельное существование.

Военная доктрина должна явиться результатом глубокого знания военного дела вообще, а своего отечественного в особенности, но без скрывания недостатков прошлого, а наоборот — с твердым намерением отделаться, освободиться от этих недостатков. Прошлое должно быть изучено честно, с полным очищением его от лжи, реляций и прикрас казенных историков: чтобы совершенствоваться и побеждать — надо знать свои слабые стороны и стараться уменьшить их число и силу влияния на наш организм.

Выработанная таким образом «военная доктрина» данной армии должна быть катехизисом, обязательным для всех. На нем должны базироваться все уставы, наставления, учебники и пособия для подготовки войск. Отделу моральному должно быть предоставлено главное место, ибо воспитание войск и народа важнее для войны, чем обучение и материальная подготовка: можно знать все и быть хорошо снаряженным и — не хотеть жертвовать собою и даже не хотеть подвергать себя лишениям и тягостям, всегда сопряженным с добросовестным исполнением обязанностей на войне. А потому — обучая и живя, надо пользоваться каждой минутой для воспитания войск в духе добросовестности, смелости и преданности интересам общего дела.

Современные национальные (не наемные) войска должны состоять из работников общего дела, должны защищать — общие интересы. Это сознание должно быть цементом армии и в то же время — руководящим фактором для направления действий и отношений всех чинов, всех рангов армии. Все должны быть работниками одного дела. Разница лишь в ролях: один стоит у руля корабля, другой — на вахте, третий — у машины, четвертый — у топки и т. д. Но у всех должна быть общая цель, общие интересы, общий кодекс законов, общие взгляды на дело и общие одинаково усвоенные приемы при исполнении работ. Я не говорю, конечно, о деталях: они должны быть разнообразны до бесконечности, так как зависят от бесконечно разнообразной обстановки. Каждый работник, стремясь к выполнению поставленной ему частной задачи наилучшим образом, будет приспособлять свои знания и силы к условиям обстановки: ясно сознавая цель — всегда можно найти средства для ее осуществления…

Воспитывать надо не только словом, но и делом — каждым требованием, предъявленным подчиненному лицу, и каждым шагом самого начальника (примером). Всего этого в России не было.

* * *

Не было ясного сознания задач и назначения армии (о ходячей формуле я уже говорил); не было и общих интересов у ее работников; не было и должных отношений между ними, как между сотрудниками, связанными общими целями и общими законами. Был виден отчетливо офицер — барин и солдат — мужик, со всеми оттенками классового различия; но и среди офицеров ясно различались люди разной «кости». Не было мастеров и подмастерьев — работников одного дела, а искусственно соединенные привилегированные и непривилегированные люди.

Это — моральная сторона дела. А с материальной стороны, со стороны обучения были многочисленные, безыдейные и часто несогласованные уставы, инструкции, наставления, правила и другая объемистая литература, в которой трудно было разбираться и которую, впрочем, никто и не старался поглотить и усвоить, направляя свою энергию и силу на начальственные «коньки». Один любил помпезную «встречу» и красоту парадов, другой — чистоту в кухне, разновесы, мерные ведра, машинки для чистки картофеля, доски с «раскладкою», ящики для «порций» и т. п., третий увлекался «подготовкой учителей для молодых солдат», четвертый просто любил «посидеть в доброй компании»… И подчиненные знали все эти «коньки» и в соответствующем направлении «натаскивали» вверенные им войска.

Возьмите приказы о смотрах за старое время, и вы увидите все ничтожество предъявляемых войскам требований. Все вертятся вокруг формы и внешности и больше того — вокруг мелочей строя, а иногда (очень часто) — только парада, для коего существовал целый кодекс правил, на незнании коего «проваливались» многие почтенные и боевые офицеры! Интервалы, дистанции, равнение, салютовки, рапорты, форма одежды — занимают главное внимание начальства. Оно не старается научить подчиненных делу, передать им свои знания и опыт, изучить подчиненных, направить их на работу… Смотры в большинстве случаев были — «отбыванием номера» или «наезжанием протонов» для одной стороны и «очко-втиранием» для другой. Внешность доминировала во всем и везде. Главное забывалось в заботах о мелочах, форме и всякой «видимости».

Дело уходило далеко на задний план в погоне за карьерой, которая делалась связями, протекцией, знакомствами, угодливостью, формой и внешностью.

Если вы возьмете список старших начальников (от начальника дивизии и выше) в какой-нибудь период? то вы увидите все людей с большими связями или средствами (хотя бы растраченными уже) и преимущественно из привилегированных войсковых частей. Если же встретится вам исключение из этого общего правила, то проследите их службу, и вы увидите, что вся карьера этих «счастливцев» есть сплошное непротивление злу, угождение начальству или жестокая преданность мелочам и внешности.

При таких условиях, в такой атмосфере не было никакой возможности работать продуктивно: всякая энергия, всякое понимание грядущего возмездия разбивалась о существующие порядки и тенденции.

А критиковать их открыто дерзали очень и очень немногие, да и те, конечно, не были услышаны, вернее — голосу их не вняли…. Результаты ныне налицо.

Да, военного дела, понимаемого широко, с приложением к народному хозяйству и воспитанию всей нации, — в России не было. Не удивительно, что его не знал — ни стяжатель Ос….ий, занятый хозяйственными соображениями по увеличению своего состояния; ни «блестящий» О…в, ездок и коннозаводчик, опытный «парадер» и весьма слабый воспитатель и учитель подчиненных; ни скромный, честный, но мало способный Д.; ни все их «верхи», допускавшие явное втирание очков себе в глаза.

Не знали его и все те многочисленные представители военного мира, с которыми я встречался на службе и вне ее за долгую мою жизнь!

* * *

Чтобы ближе обрисовать эту фатальную область всеобщего незнания своего дела — я брошу беглый взгляд на прошлое, начиная с впечатлений, оставленных мне Академией Генерального Штаба.

Начну с персонала Академии.

Начальником Академии Генерального Штаба в мое время был генерал Г.А. Леер — военный мыслитель, аналитик, систематизатор и обобщитель. Ему многие обязаны серьезными знаниями и толчком к анализу военных явлений, преимущественно в области применения войск на театре войны, т. е. в стратегии. Но, к сожалению, генерал Леер был только теоретик, никогда не имевший случая применить проповедуемые им принципы на практике, а потому не чувствовавший, что все стратегические принципы — ничто без надлежащего морального состояния войск (без воли к победе), достигаемого воспитанием, общностью интересов или иными возбудительными причинами; а потому он и не сумел вызвать в слушателях ясного понимания и твердого убеждения, что всякие знания хороши, когда они прилагаются на практике для совершенствования своего дела (вообще — жизни) и что приложение стратегических и тактических принципов на войне требует соответствующей подготовки войск и прежде всего их воспитания в духе добросовестности, мужества и готовности жертвовать собою ради достижения общих целей! Прежде всего воспитание (или другой возбудитель духа, двигатель воли), а потом уже стратегия, тактика и проч… Так должны начинаться все военные лекции, дабы слушателям было понятно место излагаемого предмета в общей системе военного дела.

?

Такую статистику дважды я помещал в журнале «Разведчик».

Но лучший профессор Академии и ее начальник был только кабинетный человек, отвлеченный мыслитель в области одного лишь отдела военной науки. Что же сказать о других? Интересны как лекторы были: полковник Орлов, полковник Ридигер и полковник Золотарев. Но все они излагали теорию без указания на применимость ее в русской практике т. е. без критики существующих порядков в целях их улучшения. Об остальных не стоит и говорить.

Для офицеров слушателей Академия, вернее — окончание ее было мечтою, потому что это окончание Академии давало им лишний чин и патент на открытие дверей во все области служебной карьеры, конечно, при добропорядочном поведении носителя патента, т. е. при полной приспособляемости его к существующим порядкам.

Критика существующих порядков, стремление к улучшению их считались в Генеральном Штабе «бестактностью», неумением себя держать и т. п., кто дерзал критиковать и говорить мало приятную верхам правду, подвергались всяким гонениям, служебным обходам и даже исключению со службы.

Что же выносили из Академии ее слушатели, кроме служебных преимуществ?

В области воспитания — ничего, если не считать некоторой дозы «хлыщеватости» и высокомерия, особенно в обращении с серой «армейщиной». В области знаний — очень мало. Немного казенной истории, т. е. истории, не очищенной от нанесенного на нее слоя реляционной лжи и патриотических прикрас. Немало теоретических выводов и принципов по разным отделам военной науки, но принципов, не одухотворенных общею картиною военного дела, т. е. без указания их места в этом деле и условий, при которых они могут быть применены с пользой.

Академия не дала масштаба для оценки исторического материала. Она не научила разбираться в фактах прошлого с целью извлечь из них надлежащее поучение для будущего. Она не указала идеалов, к коим надо стремиться, в области подготовки войск и влияния на них, а область применения войск, в виде деяний великих полководцев излагалась слишком поверхностно, без выяснения всех главнейших условий этого применения. Она не показала — как далека русская действительность в прошлом и настоящем от идеалов и что надо сделать, чтобы приблизить ее к идеалам. Она не зажгла сердец своих учеников горячим желанием внести в русскую военную жизнь свет правды и энергию к совершенствованию. И как она могла зажечь это желание, когда сама не знала русской действительности — русского солдата, русского офицера, русского генерала, русской канцелярии, русской халатности и прочих милых качеств… А если и знала кое-что, то не помышляла говорить, помня, что за критику не похвалят.

Да и зачем критика, если — «велик Бог земли русской»; если — «ничего, да небось, все образуется»; если — «что русскому здорово, то — немцу смерть»; если можно жить спокойно и веселиться в ожидании «грома побед»?… Такова была общая психология, общее настроение русских верхов, даже после поражений на полях Маньчжурии.

* * *

А между тем Академия должна была дать следующее:

Усвоение военной доктрины. Изучение ее принципов и указаний, начиная с идеи существования армии, ее задач и принципов подготовки и кончая принципами применения войск на войне.

Офицер, окончивший Академию, должен быть проникнут чувством долга перед Родиной и сознанием, что военное дело требует от него полного напряжения всех сил и способностей, что главный инструмент, на коем должен уметь играть всякий начальник, есть душа человека, что за ошибки и промахи придется на войне платить человеческими жизнями.

Будем продолжать учиться, будем передавать свои знания другим, но прежде всего — будем хотеть отдать все наши силы тому делу, за которое взялись, коему себя посвятили! Отдать потому, что дело это — наше общее. Оно нужно для обеспечения спокойного труда русского народа, который содержит армию именно в этих целях. Критика обязательна; она открывает пути к улучшениям; она заставляет работать мысль в направлении совершенствования дела.

Так должна говорить всякая военная школа, а тем более Академия Генерального Штаба.

Она должна указывать идеалы, как в образцах военных операций (по всем отделам военного дела, а не только по стратегии и тактике), так и в типах людей, руководивших этими военными операциями и подготовлявшими все средства для них. Ученики Академии должны глубоко запечатлеть в себе эти идеалы и приобресть непреодолимое желание приблизиться к ним.

Анализ таких человеческих типов, как Великий Император французов, Густав Адольф, Тюрен, Фридрих Великий, Суворов, Великий Петр, — раскрыл бы тайну их успехов и дал бы ученикам Академии ключ как для подготовки орудий войны, так и для применения их на войне.

Даже беглый перечень свойств этих людей указывает на их идентичность, а следовательно, ясно говорит — куда должно быть направлено внимание и силы военного при соображении своего поведения и в чем именно следует подражать великим людям (хотя бы только «стремиться» подражать).

Подвижность и выносливость физическая, умственная и моральная давала всем великим полководцам возможность везде быть, всюду поспевать, все видеть и все знать. Простота личной жизни, нетребовательность в пище, одежде; ограниченность в потребности отдыха (сна), отсутствие ритуала в деловых сношениях — давали в их распоряжение значительное число часов для продуктивной работы. Этими часами они и пользовались, не только для чтения бумаг и приема докладов (кабинетная работа), но для знакомства с действительным положением вещей и для поверки исполнения отданных распоряжений и для личного влияния на подчиненных, и для влияния на ход событий в решительные моменты.

Возьмите, например, Императора Наполеона I-го в период Аустерлицкой, Иенской и даже Бородинской операций. Когда все спят — Император (не просто — генерал) бодрствует! Только что поднимается солнце над горизонтом (Аустерлиц, Бородино), а он объехал уже всю позицию! А между тем еще вчера он был на этой позиции поздно ночью, поверяя службу передовых частей и знакомясь с настроением войск (переходил от костра к костру)! Под Иеной (1806 г.) Император выезжает (не в коляске, а верхом на коне) вечером на перекресток дорог и под сильным дождем руководит лично выходом войск на указанные им участки позиции! Только поздно ночью он возвращается в избу, спит на соломе, а в 4 часа утра он вновь среди войск!

Помилуйте, говорят мне на это, — тогда были совсем другие условия войны и боя: тогда армия в 100 тысяч занимала по фронту 10–12 верст, а ныне она занимает 60–120 верст. На это отвечаю: для ударов (для прорывов) и ныне армии не занимают больших фронтов; но если принять во внимание всю обстановку нынешнего боя, то Императора Наполеона можно приравнять в его операциях хотя бы к нынешнему командиру корпуса? Но за три года мировой войны, побыв на всех участках русско-германского фронта, я не видел ни одного командира корпуса, который проделал хоть раз то, что делал Император французов много раз.

Так же поступали и другие великие полководцы и просто хорошие генералы («les grands capitaines»).

У нас любили хвастать Петром Великим, Суворовым и Скобелевым. Но как обидно должно быть великим людям — когда произносят их имя, не изучая существа их дел и не следуя их примеру?!

Суворовскими афоризмами пестрели стены казарм — для вящего умиления начальства. Но никто даже не пытался вникнуть в сущность поведения этого Великого Полководца, в его систему воспитания войск, обучения их, влияния на них и пользования ими на войне!

Если Суворов не имел таких блестящих операций и в таком масштабе, как Наполеон, то только потому, что не имел его «возможностей», работал и жил в иных условиях, но в деле воспитания войск и воздействия на них Суворов не уступает нисколько Великому Императору французов. Он знал солдатскую жизнь не понаслышке и не по наблюдениям издали; он знал ее по личному опыту, а потому — умел держать себя с солдатом, завоевывая его при каждом своем появлении; знал, что солдату нужно, как он реагирует на все явления жизни. Суворов знал русского солдата и душою был близок ему. Солдат был предан своему вождю и верил ему, верил в его заботливость о подчиненных, верил в его знания, предусмотрительность и искусство. А потому солдат «суворовский» творил чудеса, и если погибал, то — с верой, что гибнет не напрасно!

В жизни и на службе Суворов был прост до крайности; он ненавидел бездушный формализм и в частности — пошлый конек всей русской военной власти — форму обмундирования, с ее несметными тонкостями и нелепым педантизмом, считавшимся признаком выправки и дисциплины! Он весь был в духе и сердце (стремление, желание, воля). Все знания его были четные, т. е. извлеченные из действительных событий, и соответствовали действительной жизни, а не лживым преданиям и сказкам о ней. Вся наука его сводилась к трем словам: «быстрота, глазомер и натиск». Но сколько надо работать над собою и над своими подчиненными, чтобы развить в себе и в них «глазомер», т. е. умение видеть и понимать виденное (разбираться в обстановке и верно оценивать ее факторы)! Сколько энергии и упорства нужно, чтобы передать другим свою решительность и быстроту во всем или чтобы приучить подчиненных к стремительному и настойчивому проведению раз принятого решения?!

Военный, понимавший обстановку, способный быстро находить решение и настойчиво проводить его в жизнь, готов к войне. Если при этом он умеет подготовить орудие войны и понимает назначение армии — он верный страж Государства, охранитель его существования и развития.

Если бы русские верхи изучали бы только одного Суворова, если бы Академия и вообще школа вложила бы в сердца своих питомцев искреннее восхищение перед деятельностью только своих великих людей — Петра, Суворова и Скобелева — и горячее желание им подражать — мировая война не дала бы массовых отрицательных образцов на верхах русской военной власти; мы не имели бы такой бездны поражений на Германском фронте; мы были бы в Берлине уже в 1914 году и мы не имели бы никакой революции!.. Это мое глубокое убеждение… Но вернемся к Академии.

Кроме идеала полководца и высокого начальника Академия должна была бы показать и тип среднего начальника — командира полка, командира батальона, и тип меньшего начальника — командира роты и взвода, и тип унтер-офицера и солдата. А параллельно с этим исследовать и показать с надлежащими пояснениями всю действительную жизнь русской армии и направления, в коих должно идти ее совершенствование. Суть ведь в том, чтобы подготовить своей армии успех в будущем. А этого можно достигнуть только при правильном знании действительного положения вещей и сопоставлени его с идеалом. Академия должна была внедрить в сознание своих слушателей, что залог успеха на войне, центр всей науки «побеждать» — находится в сердцах солдат (подчиненных). Путь к сердцу солдата очень прост, но требует отказа от эгоизма и эпикурейских замашек, ибо отнимает и время и силы и энергию, уводя все это в сторону забот о подчиненных, в сторону строгого наблюдения за собой и самоусовершенствования во всех отраслях военного дела. Тщательною и постоянною заботливостью о подчиненных приобретается их преданность и даже любовь. Особенно это верно в отношении солдат. А знанием своего дела начальник импонирует подчиненному, приобретает его уважение, веру в себя и даже восхищение перед собой. Это опять-таки особенно верно относительно солдата. Но если первое (заботливость) может дать полные результаты и в мирное и в военное время, то второе — вера в начальника — особенно возрастает на войне, когда подчиненные воочию убеждаются в мужестве, искусстве и предусмотрительности начальника… Я не собираюсь излагать здесь системы воспитания и воздействия на подчиненных, особенно на солдат; однако не могу не подчеркнуть, что заботливость должна выражаться во всем обиходе жизни и службы. Не одна только кухня, одежда, казарма и лазарет должны занимать начальника. Надо позаботиться о полезных развлечениях, об обучении грамоте, о письмах к родным солдата; надо пользоваться всяким случаем, чтобы расспросить солдата о его житье дома, побеседовать с ним, как беседует отец с сыном; передать ему все необходимое понимание службы и ее требования. Начальник должен настойчиво проводить мысль, что на службе ничего не исходит от усмотрения, произвола начальника, а все диктуется законом и явными интересами дела; что все — работники одного дела и только закон возложил на некоторых работников, имеющих особенную подготовку, — особенные обязанности и права. Все требования службы и все свои действия начальник должен объяснять подчиненным, дабы все на службе было всем понятно и логично и чтобы дело не расходилось со словом. Заботливость свою он должен простирать на все, начиная от тщательного оберегания полкового имени, во всем — в знании дела, в мобилизационной готовности, в поведении офицеров и солдат, и кончая — заботами о сбережении сил солдат, также во всем: в нарядах на службу, в занятиях, в работах… Во всем ничего лишнего, ничего ненужного. Но там, где идет полезная, необходимая для дела работа, там надо требовать полного напряжения сил и физических и умственных и моральных, дабы всякая задача исполнялась наилучшим образом, всеми доступными средствами и приемами.

Уважение и доверие приобретается знанием своего дела. Хорошо, если начальник, обучающий солдат, все может не только рассказать, но и показать сам. Необходим пример, пример и пример — в обучении и в воспитании. Вот почему офицеры не должны позволять себе в присутствии солдат, а начальники в присутствии подчиненных того, что запрещено законом или вообще — что предосудительно и некрасиво, например, пьянство, оргии; бесшабашные кутежи, брань, ссоры и т. п., что, увы, было весьма распространено в России. Начальник — от мала до велика — должен крепко держать в руках вверенную ему часть. Он должен знать все, что касается его части. Все должно идти от него и через него. Все повинуется ему и равняется по нем. Но он и за все ответствен. Так должна учить военная школа, особенно Академия Генерального Штаба, своих учеников.

Мало учить: не учить, а — внушать, внедрять в сознание и волю, чтобы все идеалы, указанные ученикам, слились с их существом и светили бы им всю жизнь как путеводная звезда. Ничего этого в действительности не было.

Офицер, окончивший Академию, уносил с собою весьма легковесный багаж знаний теории военного дела, легкую практику в съемке и слабое представление о движении войск на карте, как на шахматной доске, т. е. без вопросов снабжения и без всех тормозов и осложнений тыла и действительной обстановки военной жизни.

* * *

По окончании Академии я избрал местом своего служения Н-й военный округ, как находящийся на важнейшем фронте и как округ, пользовавшийся репутацией «боевого» округа.

Действительность опять не оправдала моих надежд. В качестве «причисленного» к Генеральному Штабу, я был назначен исполнять обязанности старшего адъютанта в Штабе одной из кавалерийских дивизий.

В штабе этой дивизии велась обычная, «текущая» канцелярская переписка, вялая, больше похожая на отбывание номера. Начальник Штаба — милый, воспитанный и галантный офицер — службой себя не утруждал, а на жизнь смотрел с точки зрения: «не волнуйтесь — все образуется». Это был типичный офицер Генерального Штаба из лучших, т. е. незаносчивых, но в то же время умевший всегда держать себя с большим достоинством. Но дело, военное дело в существе его, в глубинах своих, интересовало его мало.

Вновь прибывшего подчиненного он не взял в «обучение», не только в области кавалерии, но и в области канцелярского дела. Пришлось, как и другим новичкам в Генеральном Штабе (как большинству), нащупывать пути деятельности самому. Я подчеркиваю это обстоятельство, ибо считаю, что не только начальник, но и всякий старший обязан учить и направлять новичков службы и вообще своих подчиненных, должен делиться с ними своими знаниями и опытом, должен приобщать их к своим идеалам, к своим понятиям о службе и о всей совокупности военного дела.

Это ведь так естественно: когда человек занят серьезно и искренно каким-нибудь делом, думает постоянно о нем — он делится своими мыслями с окружающими. Как же не поделиться начальнику с подчиненным мыслями о том деле, служить коему они оба призваны «не за страх, а за совесть»? Но за долгую мою службу я не встретил большого числа начальников, которые считали своим долгом учить каждого прибывающего к ним офицера и делиться с ним всеми своими знаниями и опытом, начиная от распорядков в канцелярской работе, краткого писания бумаг и четкой подписи и кончая основами воспитания войск и применения их на войне.

Первое мое «полевое» занятие как офицера Генерального Штаба в кавалерии было — расстановка «линейных» для резервного порядка дивизии перед началом учения. Представьте себе кавалерийскую дивизию, которая становится в резервный порядок по «линейным»! Мало того, лицо, носившее громкий титул «помощника командующего войсками по заведованию кавалерией», утверждало, что расстановка линейных — важное занятие и что от правильности первоначальной постановки дивизии в резервный порядок зависит все дальнейшее учение. Хороши взгляды старого кавалерийского генерала с репутацией «выдающегося» кавалериста!

Правда, впоследствии взгляды эти сильно эволюционировали в сторону подвижности и гибкости строя. Но по существу они остались все же линейными, фигурными и мало пригодными для современной войны. Кавалерия, перешедшая с 1895 года в руки Великого Князя Николая Николаевича, в течение 10 лет проделывала то, чего она не может делать в современной войне и вряд ли делала это и прежде, если не принимать Фридриховских «плацевых» упражнений, коими он развлекал иностранцев, за боевую действительность. Но критика в военном мире не процветала, а тем более критика действий Великого Князя. А потому кавалерия бросилась в 1895 году ревностно изучать требования Великого Князя — Генерал-Инспектора кавалерии. На смотры его посылались делегаты, кои привозили в свои части: чертежи перестроений с командными словами, разные сноровки, а также особенности Великокняжеских требований. Уже летом 1895 года по рукам ходили и были нарасхват в кавалерии листки и целые тетради с чертежами «немых» учений полка, бригады и дивизии. Начальники всех рангов изучали с трепетом эти чертежи, команды и сноровки, чтобы «потрафить» грозному Инспектору. А Великий Князь действительно держал себя сурово и неприступно, как человек не от мира сего, как полубог, но и как единственный носитель каких-то кавалерийских истин и откровений.

Впоследствии для меня было ясно (особенно после Англо-Бурской войны), что наша кавалерия идет ложным путем, увлекаясь плацевыми картинками, совершенно неприменимыми в современном бою. Но тогда я заразился общим трепетом, тем более понятным, что мне, как артиллеристу, кавалерийское дело было известно только по книжкам. Помню, с какою неуверенностью я выехал на первое учение кавалерийской дивизии, как священнодействовал, расставляя «линейных», с каким волнением ждал начальства и начала учения. Мне хотелось проверить мои теоретические познания и поучиться приложению теории на практике. Это было тем более легко на первых порах, что по своей должности адъютанта Штаба дивизии я был скорее простым наблюдателем учения. Но каково же было мое удивление, когда я скоро заметил, что при всем моем невежестве в кавалерийском деле вообще и в дивизионном учении в частности из всех присутствующих на учении чинов я — самый знающий!

Не помню — порадовало ли меня тогда это открытие; но хорошо помню, что я хотел учиться, а не учить других.

Как сейчас вижу себя, штабс-капитана конной артиллерии, причисленного к Генеральному Штабу, в центре группы начальников объясняющим перестроения резервного порядка.

Вспоминаю это не с гордостью, а с горечью, тем более что такое явление, такая необходимость преследовала меня без перерыва всю службу? Почти 25 лет, из года в год, изо дня в день я наблюдал невежество верхов! И какое невежество? Не только то, о котором я говорил выше, т. е. отсутствие военной доктрины и широкого понимания сути военного дела, но даже невежество узкое «уставное»!

Одной простой, бесхитростной добросовестности было достаточно, чтобы овладеть делом, сделаться хозяином и господином положения.

И так во всех случаях, на всех должностях!…

Мне скажут: «ну вот, и хорошо: значит добросовестный и деловой человек мог и вершить все дела и улучшать их во всех случаях?»

О нет, это далеко не так. Старшие (начальники) подчинялись младшим, как пассажиры подчиняются шоферу автомобиля — пока он везет их по избранному пути к намеченной цели. Подчинялись ради своих удобств и благополучия, видя, что дело идет хорошо и что они избавлены от той работы, которая требует иногда значительной энергии и беспокойств. Но критика верхов и вообще все то, что могло вносить неудобства жизни и тем более риск для карьеры, не допускались.

«Хотите ломать себе шею — ломайте сами, но меня не вмешивайте: наше дело — исполнять приказанное».

Так обыкновенно говорил начальник тому ретивому подчиненному, который подстрекал его на протест, возражение, доклад о существенных потребностях войск! Подчинение, вернее — отдача себя в руки младших, наблюдалось в русской армии очень часто. Стоило младшему быть ретивее к делу, как он тотчас же «седлал» своего вялого, ленивого, эпикурействующего или легкомысленного начальника. Явление это приписывалось особенно офицерам Генерального Штаба. Но это не совсем верно: такое явление было везде, где начальник хуже подчиненного знал свое дело и положение вещей во вверенной ему части. Так брали своих начальников «в руки» господа заведующие хозяйством в полках, адъютанты, делопроизводители и другие шустрые и деловитые люди. Особенно часто это бывало с командирами — «гастролерами», т. е. теми, кои командовали полками короткое время или были очень молоды и неопытны в жизни и службе (офицеры Гвардии и Генерального Штаба), или просто были ленивы, или легкомысленны и не занимались, как следует, служебными делами. Так или иначе, но это явление было очень распространено в русской армии и свидетельствует о начальническом неведении даже в узкой сфере своих прямых обязанностей…

После Манчжурской войны многие обрушились на офицеров Генерального Штаба, как на «мозг» Армии. Я же решительно стал защищать их и в печати, и на специальных докладах в Штабе Н-го военного округа.

Я говорил, что Генеральный Штаб есть кость от кости, плоть от плоти всей русской Армии; что для улучшения Генерального Штаба надо изменить в корне все условия жизни и службы Армии и позаботиться об улучшении качеств строевых начальников, кои должны быть учителями и руководителями подчиненных им офицеров Генерального Штаба, а не их учениками и «пешками» в их руках.

* * *

В апреле 1896 года я был переведен в Генеральный Штаб и назначен старшим адъютантом штаба одной из кавалерийских дивизий, стоявших близ австрийской границы. Здесь я прослужил 5 лет, настойчиво отказываясь от иных должностей: я желал овладеть делом, на которое стал, и хорошо изучить все местные условия, дабы быть действительно полезным для тех войск и начальников, при которых служил и которые мне доверяли вполне. Частые переводы, перемены мест, столь практиковавшиеся в Генеральном Штабе, не дают возможности хорошо ознакомиться с положением вещей на каждом месте службы и способствуют дилетантизму на службе. Кроме того, штаб дивизии и есть ближайший к войскам штаб, а я хотел быть ближе к войскам. Наконец, служба в провинции и близ границы более приближает работу войск к вероятной будущей их работе на войне. Я не раскаивался, что отказался от Севастополя, Варшавы и тем более от Главноштабского табурета. Сидя 5 лет на одной должности, постоянно посещая полки дивизии, я хорошо познакомился не только с областью строевого дела в кавалерии, но и с бытом войск, их нравами, хозяйством и всеми особенностями службы армейского офицера и солдата. Мало-помалу я сделался хозяином положения в дивизии, не только в канцелярии штаба, но и в поле на смотрах, на учениях дивизии и на смотрах — экзаменах моего начальства перед лицом грозного Генерал-Инспектора кавалерии.

Если бы я писал сейчас личные воспоминания, я должен был бы рассказать целый ряд курьезных фактов, как, например, в поле, на первом же смотру Великого Князя в 1896 году — дивизией командовал (в прямом смысле слова) не Генерал-Лейтенант Н., а капитан Генерального Штаба! То же было и на маневрах, предшествовавших этому смотру и протекших весьма удачно для Генерала Н.

Радоваться такому явлению не приходится. Я вспоминаю часто Генерала Н., и всегда с чувством нежной любви, как брата, как друга, как сына, но не как учителя в ратном деле.

Это был «поэт любви», человек, благоговевший перед женщиной: рыцарь по воспитанию и увлекающийся юноша по натуре. Я мог бы рассказать о нем много хорошего как о человеке общества, компанейском офицере, добром сослуживце и удивительно скромном начальнике, устранявшем от себя все похвалы за успехи на смотрах и маневрах. Но с точки зрения оценки военных знаний и способностей русского командного элемента, как двигательного центра того организма, который именуется Армией и который составляет не забаву «верхов», а — страховую часть народного хозяйства — с этой точки зрения ни генерал Н., ни кто-либо другой из встреченных мною на службе начальников не были типами положительными, образцовыми в военном смысле, хотя среди них были люди с большими достоинствами.

Возьму на выдержку несколько примеров.