VII

VII

Я утверждаю, что посол в иностранном государстве никогда не может быть вполне деловым человеком, если он не любит удовольствия в то же время. Его намерения осуществятся — и, вероятно, наилучшим образом, к тому же не вызывая ни малейшего подозрения, — на балах, ужинах, ассамблеях и увеселениях, благодаря интригам с женщинами или знакомствам, незаметно устанавливающимся с мужчинами в эти беспечные часы развлечений.

Честерфилд.

Письмо к сыну от 26 сентября 1752 года

Путь Александра в Вену лежал через Пулавы. 3 сентября царская коляска въехала во двор имения Чарторийских.

— Я счастлив, что опять в Пулавах, — сказал царь, целуя руку княгине-матери, — здесь я чувствую себя как дома.

Затем без лишних слов он бросился в объятия князя Адама.

Вечером в доверительной беседе Александр подчеркнул, что намеревается сделать польский вопрос главным на предстоящем конгрессе.

— Теперь меня более всего занимает Польша, — сказал он. — Еду на конгресс, чтобы работать для нее, но надо двигать дело постепенно. У Польши три врага: Пруссия, Австрия и Россия, и только один друг — это я.

По приглашению Александра князь Адам последовал за ним в Вену в качестве неофициального лица, облеченного дружбой государя. (Надо заметить, что «русское» посольство в Вене состояло из полунемца Нессельроде, лифляндца Штакельберга, эльзасца Анштета, корсиканца Поццо ди Борго, корфиота Каподистрия, пруссака Штейна и украинца графа А. К. Разумовского, который не умел писать по-русски и, проведя полжизни в Европе, от России почти отрекся.)

По дороге к Александру присоединился Фридрих Вильгельм. 13 сентября оба государя торжественно въехали в Вену. За ними тянулся обоз: монарший скарб царя уместился на 34 повозках, прусского короля — на 175.

Вена никогда не была «сердцем» Австрийской империи. Каждый из многочисленных народов, входивших в ее состав, имел собственную столицу. Для венгров национальная жизнь сосредоточивалась в Будапеште, для чехов — в Праге, для поляков — во Львове и в Кракове, для словенцев — в Люблянах, для итальянцев — в Триесте и т. д. Но во время революции Вена унаследовала от Парижа славу всеевропейской столицы, а впоследствии прочно удерживала звание второго европейского города.

На конгресс в Вену съехалась вся монархическая Европа. В одном императорском дворце Гофбурге разместились два императора, две императрицы, четыре короля, два наследных принца, два принца и две великие княгини. Их содержание обходилось венскому двору ежедневно в 50 тысяч флоринов, а всего за время конгресса императорская казна истратила огромную сумму — 40 миллионов флоринов (из всех иностранных послов один лорд Кестльри платил за занимаемые им апартаменты — полторы тысячи фунтов стерлингов в месяц). Наибольшее любопытство венцев вызывали Александр и вюртембергский король Фридрих, невероятно толстый человек с животом, свисающим складками до колен, из-за чего за трапезой ему отводили специальное место, с выпиленным в столе полукругом.

Сентябрь шел, а заседания конгресса все не начинались, из-за того что Александр заставил отложить открытие конгресса до 1 октября. Дело было в том, что между союзниками обнаружились глубокие разногласия. Хотя Англия, Австрия, Пруссия и Россия сходились на том, чтобы оставить исключительно за собой право установить основные принципы, на которых должен будет покоиться европейский мир, сами эти принципы понимались ими по-разному. Александр хотел предварительно неофициально повидаться со всеми сторонами, чтобы устроить все дела сообразно своим намерениям.

Наибольшие споры возникли по поводу немецких вассалов Наполеона, и особенно короля Саксонского, который, оставшись верным союзу с Францией, считался ввиду этого низложенным и содержался в качестве военнопленного в Берлине. Его низложение делало в то же время вакантным занимаемый им престол Варшавского герцогства.

Александр держал Варшавское герцогство в своих руках и был твердо намерен решить польский вопрос именно теперь, когда его положение главы антинаполеоновской коалиции придавало непререкаемое значение каждому его слову. Он придумал комбинацию, которая, как ему казалось, была способна примирить все противоречия. Поскольку саксонский король, по его мнению, потерял право на все свои владения, то следовало предоставить немецкую часть его владений — Саксонию — Пруссии, а польскую часть — Варшавское герцогство — отдать России. Таким образом, Пруссия из государства на две трети славянского, каким она стала после разделов Польши, превратится в державу, которая из всех немецких государств будет насчитывать наибольшее количество немцев. На этой основе между царем и прусским королем было достигнуто соглашение. "Я буду благодарен Богу, если мне удастся освободиться от моих польских подданных!" — заверил Александра Фридрих Вильгельм.

Государствам-победителям противостояла разбитая Франция и ее бывшие немецкие союзники, за счет которых Англия, Австрия, Пруссия и Россия намеревались устроить свои дела. Вначале Талейран мог противопоставить союзным монархам только словечко «легитимность», с которым он приехал на конгресс. В его устах оно означало то, что послевоенное устройство Европы должно производиться законным путем, а не по праву победителя. Немецкие князьки сгруппировались вокруг Талейрана, который взял на себя роль защитника всех "униженных и оскорбленных". Его план состоял в том, чтобы вырвать из рук союзников исключительное право распоряжаться делами Европы и, рассорив их, добиться распада коалиции и возвращения Франции значения великой державы. Уже 18 сентября ему удалось вырвать у союзников согласие на включение в число участников конгресса других стран, подписавших Парижский мирный договор, — Франции, Швеции, Испании и Португалии. Он также сразу выступил против слова «союзники», которое встречалось в каждом параграфе протоколов. Союзные монархи смущенно возражали, что это делается для краткости.

— Краткость — хорошая вещь, но не следует злоупотреблять ей за счет точности, — съязвил Талейран и тут же выдвинул требование, чтобы обсуждение всех вопросов проводилось с участием остальных государств — победителей и побежденных.

Против этого нечего было возразить. «Легитимность» одерживала победу за победой.

Александр сразу понял, какую угрозу его планам несет «легитимность», и 19 сентября пригласил Талейрана на аудиенцию. В письме Людовику XVIII французский дипломат подробно описал это свидание. Когда Талейран вошел в кабинет царя, Александр принял серьезный, почти сердитый вид. "Я видел ясно, что он намерен разыграть роль", — замечает Талейран. Задав Талейрану несколько вопросов о положении Франции, царь сказал:

— Теперь перейдем к нашим делам, их нужно решить здесь.

Талейран ответил, что все дела будут быстро решены, если Александр проявит в них такие же благородство и великодушие, какие он явил в побежденном Париже.

— Однако необходимо, чтобы каждый нашел свою выгоду, — заметил царь.

— И каждый — свое право, — не уступал Талейран.

— Я сохраню за собой все то, чем владею, — настаивал Александр.

— Ваше величество изволит сохранить только то, что законно принадлежит вам.

— Выгоды Европы и есть право, — уже гневно возвысил голос Александр.

При этих словах Талейран, как будто в бессильном отчаянии, уперся головой в стену и, ударяя по ней кулаком, несколько раз воскликнул:

— Европа! Несчастная Европа! — Затем он обернулся к царю. — Неужели предопределено, что вы ее погубите?

— Лучше война, чем отказаться от того, что занято мной.

Талейран опустил руки и замолчал, всем своим видом показывая, что вина за эту войну будет не на его стороне. Он выдерживал на своем веку и не такие сцены и потому не особенно смутился тем, что не на шутку разгневал Александра.

Царь тоже на минуту умолк, а потом, размахивая руками, решительно повторил:

— Да, лучше война.

Тут же, словно спохватившись, он торопливо добавил, что его ждут в театре, и вышел.

"Он удалился, — пишет Талейран, — затем, открыв двери, вернулся ко мне и, сжав обеими руками, изменившимся голосом сказал: "Прощайте, мы еще увидимся"".

Хотя Александр говорил как бы от лица всех союзников, Талейран прекрасно понимал, что польский и саксонский вопросы, о которых на аудиенции не было сказано ни слова, но которые молчаливо подразумевались обоими собеседниками, способны вызвать глубокий раскол в стане союзников. Вскоре его предположения подтвердились. Когда при встрече с Меттернихом, 27 сентября, он упомянул о союзниках, австрийский уполномоченный прервал его:

— Не говорите о союзниках, их нет более.

Талейрана чрезвычайно обрадовало это открытие. Он добился своего. С этого момента вместо противостояния союзники — Франция возникла новая комбинация: Франция, Австрия, Англия против России и Пруссии. При этом Талейран проявлял неуступчивость в отношении требований как России, так и Пруссии, лорд Кестльри считал единственно важным вопросом польский и желал привлечь к союзу Пруссию за счет саксонских и польских земель, а Меттерних раздавал обещания всем, стремясь лишь к увеличению владений Австрии в Германии, на Балканах и в Италии. Парадокс ситуации заключался в том, что все требования Александра могли быть легко улажены в союзе с Наполеоном, который при необходимости умел отдавать то, что ему не принадлежало; теперь же царю приходилось иметь дело не с одним, а со множеством крупных и мелких честолюбий, удовлетворить которые не представлялось возможным. Поэтому не случайно Александр все чаще обращался к наполеоновскому языку: "У меня в Варшавском герцогстве двести тысяч солдат. Пусть попробуют отобрать его у меня. Король Прусский будет королем Прусским и Саксонским, так же как я буду императором Всероссийским и королем Польским".

Царь готов был простить Талейрану его интриги — в конце концов, он действовал так, как должен был действовать, — но не прощал их Меттерниху, считая их предательством. Накапливавшееся в нем раздражение против австрийского министра наконец прорвалось наружу. Талейран с удовольствием сообщил Людовику о скандале, произошедшем 19 октября, после которого "Меттерних вышел… в таком состоянии, в каком близкие ему люди никогда его не видели".

Но ссора этим не ограничилась. Вскоре в разговоре с прусским уполномоченным Гарденбергом Меттерних дал понять, что Александр больше заботится о Польше, чем о Саксонии. Пруссак прямо осведомился у Александра, так ли это, не скрыв источника, откуда он почерпнул свои опасения. Возмущенный Александр в гневе отправился прямо к императору Францу и заявил ему, что, считая себя лично оскорбленным Меттернихом, намеревается вызвать его на дуэль. Озадаченный Франц ответил, что если царь настаивает на этом, то его министр, конечно, даст ему удовлетворение, но вообще-то им не мешает предварительно объясниться. Меттерних, немедленно вызванный к обоим государям, постарался оправдаться тем, что глуховатый Гарденберг неправильно его понял. Александр, скрепя сердце, принял его объяснения, но не простил его и перестал появляться на балах и вечеринках, которые устраивал австрийский министр; на ежедневных приемах в венском обществе оба делали вид, будто не замечают друг друга.

"Легитимность" делала свое дело и, кстати сказать, приносила ее защитнику хороший доход: "униженные и оскорбленные" заплатили Талейрану за улаживание своих дел около 15 миллионов франков.

Время шло, а открытие конгресса все откладывалось. Зато светская жизнь шла полным ходом, не зная ни затруднений, ни заминок. На вопрос вновь прибывших, как идут дела на конгрессе, венцы отвечали летучими словами известного остряка князя де Линя: "Конгресс танцует, но не двигается с места. Здесь впервые можно наблюдать странную вещь: развлечения приводят к миру". В октябре венские газеты не напечатали ни одной статьи о работе конгресса, но в каждом номере неизменно публиковался отчет об увеселениях минувшего дня.

Гофбург во время празднеств превращался в чарующую сказку. Коридоры и арки украшались тропическими растениями из оранжереи. Зала редутов, предназначенная для танцев, убиралась цветами с тонко подобранными красками и ароматом, каждый раз обивалась новыми шелковыми обоями с серебряными бордюрами и обставлялась мебелью, обитой бархатом и богато позолоченной. Восемь тысяч свечей ослепительно сияли, тысячекратно отражаясь в зеркалах, жарким огнем горели на позолоте. Оркестры, искусно скрытые за зеленью, играли полонезы и вальсы. Для царственных особ устраивалась особая эстрада, убранная знаменами и штандартами, обитая белым шелком с серебряной бахромой по краям.

Более унылы и однообразны были празднества в зале Манежа: монархи прогуливались под звуки полонеза, предлагая руку дамам, которых удостоили своим вниманием. Это шествие в темпе несколько ускоренного andante вошло в традицию со времен знаменитой процессии знати на коронации Генриха III и подражало образцовым «выходам» дореволюционного французского двора.

Народ довольствовался легкой музыкой на воздухе, в саду Аутгартен, чей вход украшала надпись, сделанная по приказу императора Иосифа II: "Место сие посвящено народу почитателем его".

В пятнадцати салонах первых красавиц Европы пятнадцать оркестров ежедневно услаждали слух гостей популярными мелодиями (только в салоне леди Кестльри предпочитали двух слепых итальянцев — гитару и скрипку). Здесь говорили о делах конгресса, но главной темой были сплетни, сплетни, сплетни…

Русский царь в черном домино и без маски танцует среди шумной толпы, и демократ Эйнар шокирован подобным отсутствием достоинства у монарха. Правда, его демократическое сердце смягчается, когда Александр приглашает танцевать его супругу.

Балерина мадемуазель Эме неловко упала, и, чтобы осведомиться о ее здоровье, Александр послал к ней сановника, кавалера орденов святой Анны и святого Владимира. В высшем свете осудили подобное поведение царя по отношению к женщине, не являющейся хотя бы его любовницей.

Нечистоплотные привычки Талейрана, которые у всякого другого прослыли бы плебейскими, у него считаются оригинальными — он сам создает себе правила хорошего тона. Всем развлечениям "величайший каналья столетия" предпочитает пикет и говорит, что тот, кто не научился играть в карты в юности, готовит себе скучную старость. Дамы по-прежнему вьются вокруг него и восхищенно аплодируют, когда он с улыбкой фавна бросает им какую-нибудь двусмысленную или злую остроту. Впрочем, на его обедах обсуждаются в основном достоинства национальных сыров: страхкино либо честера. Внезапно прибывает курьер из Франции с сыром бри, который и одерживает победу.

В моду входят живые картины; их устраивают в Гофбурге по вечерам, при потушенных свечах: на освещенной сцене — Людовик XIV у ног мадемуазель Лавальер, Ипполит, отбивающийся от Тезея… В антрактах оркестр исполняет пьесы Моцарта или Гайдна, а также сочинения королевы Гортензии, падчерицы имп… то есть Буонапарте. В заключение спектакля боги и богини заполняют новый Олимп: графиня Перигор изображает Венеру, а графа Врбна удается нарядить Аполлоном лишь после того, как за минуту до выхода он соглашается сбрить свои гусарские усы.

Меню обеда у Александра по случаю тезоименитства его сестры, великой княгини Екатерины Павловны: волжские стерляди, остендские устрицы, перигорские трюфели, сицилийские апельсины, ананасы из царской оранжереи в Москве на каждом из пятидесяти столов, клубника из Англии, виноград из Франции, и у каждого прибора — тарелка свежих вишен из Петербурга: одна штука — рубль серебром. Разве это не первый барин Европы?

Некая очаровательная маска на балу останавливает ухаживания Александра вопросом: "Уж не принимаете ли вы меня за завоеванную провинцию?"

Мария Луиза разрыдалась, случайно найдя среди своих вещей портрет Нап… тьфу, Буонапарте.

На ужине у графа Карла Зичи Александр и графиня Врбна поспорили о том, кому требуется больше времени для одевания — мужчине или женщине. Заключив пари, они разошлись в разные комнаты для переодевания. Отгадайте, кто выиграл пари? Графиня Врбна.

Князь Меттерних встает в десять часов утра и отправляется вздыхать в гостиную герцогини Саган. Задержаться у остроумной женщины разве значит потерять время? Кстати, герцогине надоело выплачивать ренту своим бывшим мужьям ("Мужья, мужья… Сколько их было…"); она заявляет, что мужья разоряют ее и что она больше не попадется на эту удочку. На днях она спросила Александра о судьбе ее владений в России. Царь отвечал, что она может ни о чем не беспокоиться, если порвет с Меттернихом, что герцогиня со вздохом и сделала.

Александр и Гарденберг (оба тугие на ухо), чтобы не кричать на людях, отправились искать уединенную комнату и нашли приют в спальне княгини Багратион, "обнаженного ангела", как ее называют за чересчур смелое декольте.

На одном балу прусский король появился в гусарской форме, чем чрезвычайно огорчил Александра, у него в Вене нет хорошего гусарского мундира, и за ним немедленно послан курьер в Петербург.

Княгиня Эстергази в тот день, когда ее муж был на охоте, получила от царя записку, что он проведет этот вечер у нее. Она послала ему список дам, попросив вычеркнуть тех, кого бы он не хотел у нее встретить. Александр вычеркнул из списка всех, кроме нее!

Принц Вюртембергский, получивший согласие Александра на брак с его сестрой, великой княгиней Екатериной Павловной, едва не расстроил свадьбу неуместным замечанием. Когда за обедом у царя речь зашла о Фридрихе Великом, принц заявил, что порицает этого государя за то, что "по его примеру все государи Европы сделались фельдфебелями". Сын Павла надулся и перестал оказывать жениху знаки расположения.

Царь назначил ежегодную пенсию в 300 флоринов шарманщику, который выучил скворца говорить: "Виват, Александр!"

Наступил ноябрь, а о формальном открытии конгресса еще не могло быть и речи. Александр отправился в путешествие по Венгрии. По его возвращении предварительные совещания возобновились — все такие же утомительные и бесплодные. Александр, выведенный из терпения, предложил Фридриху Вильгельму ввести прусские войска в Саксонию.

Вступление пруссаков в Саксонию вызвало всеобщий взрыв негодования. Немцы кричали, что это еще более возмутительная узурпация, чем все узурпации Наполеона. Волнение достигло апогея, когда из Варшавы было получено воззвание великого князя Константина к полякам, призывавшее их сплотиться под старым знаменем Польши для защиты своих прав, находящихся под угрозой. Англичане и австрийцы уже начали подсчитывать свои силы. Они могли выставить 350 тысяч человек, Россия — столько же, но 130 тысяч французов, о которых все время говорил Талейран, как будто решали вопрос в пользу войны. Александр же пугал противников Наполеоном: "Если меня принудят к войне, я спущу на них с цепи чудовище". Князь Адам удивлялся: "Император продолжает держаться своего намерения; его твердость и непоколебимость относительно Польши служат для меня предметом удивления и уважения. Все кабинеты против него; никто не говорит нам доброго слова, не помогает нам искренне. Здешние русские тоже страшно негодуют и не извиняют императора; этот хор из своих и чужих голосов старается перекричать один другого… Но, несмотря на все бури, я все-таки надеюсь, что дело кончится хорошо для Польши".

Талейран вел дело к разрыву. В декабре он предложил лорду Кестльри подписать совместно с Австрией "маленькую конвенцию" для защиты прав саксонского короля.

— То есть вы предлагаете союз? — уточнил Кестльри.

22 декабря Франция, Англия и Австрия подписали тайную конвенцию, направленную против России. Союзники обязались выставить по 150 тысяч человек и действовать "с величайшим бескорыстием". Бавария, Голландия, Ганновер и Сардиния были приглашены примкнуть к этому договору.

Этот трактат явился величайшим торжеством Талейрана. Никогда еще искусство дипломатии не проявлялось с большим блеском. Представитель побежденной, обескровленной страны один, без всякой опоры на вооруженную силу, расстроил враждебную коалицию и натравил бывших союзников друг на друга. В те дни он писал Людовику: "Коалиции больше не существует… Франция уже не занимает в Европе изолированного положения… Ваше величество действует согласно с двумя первостепенными державами, с тремя второстепенными государствами, а скоро будет действовать и со всеми странами, не руководствующимися революционными принципами и правилами. Ваше величество будет поистине главой и душой этого союза, образованного для защиты принципов, впервые вами провозглашенных".

Александр оказался на грани политического краха. Его упорное отстаивание интересов Польши и Пруссии поставило Россию перед угрозой полной изоляции и новой войны со всей Европой. К счастью, о войне больше говорили, чем действительно готовились к ней. Уже 27 января Талейран с грустью доносил королю: "Война, которую никто не желает предпринять и которую почти никто не в состоянии предпринять, по всей вероятности, не начнется". Тем не менее дипломатическое наступление единым фронтом заставило Александра пойти на уступки: теперь он соглашался оставить за саксонским королем часть его владений и удовольствоваться возрожденной Польшей в рамках все того же Варшавского герцогства. С тех пор как спор пошел только о цифрах и границах, его пыл охладел, и он думал только о том, чтобы поскорее покончить с переговорами.

В январе 1815 года общее веселье конгресса как-то поутихло. Скорбные и скорбно-торжественные события светской жизни затмили события политические.

В первых числах января сгорел дворец графа Разумовского, русского посланника в Вене. По отзывам современников, во дворце Разумовского была собрана лучшая в Европе частная коллекция произведений искусства и книг. Особенно славилась зала Кановы; вечером она освещалась белыми алебастровыми лампами, которые как бы оживляли мрамор статуй. Разумовский приглашал сюда только врагов Наполеона.

Дворец Разумовского был избран Александром для дипломатических приемов и балов. Пожар вспыхнул ночью, когда здание пустовало: царь веселился в другом месте.

Валил густой снег, но было довольно тепло. Пожарные выбрасывали в грязь лучшие произведения живописи и скульптуры, которые разбивались вдребезги и быстро пропитывались влагой. Первым из монархов на пожар прибыл император Франц, за ним явились остальные. При общем крике ужаса сбежавшейся толпы рухнул потолок в зале Кановы. Разумовский, поигрывая бриллиантовой табакеркой, с деланым равнодушием отклонял соболезнования по поводу столь незначительного происшествия — ведь «Флора» Кановы все-таки спасена!

В день казни Людовика XVI Талейран устроил пышный молебен в Венском соборе с участием всех коронованных особ. Все государи почему-то явились в парадной форме, один Франц в трауре. По краям символического катафалка возвышались четыре статуи: фигура Франции, погруженной в глубокое горе, плачущая Европа, Религия с завещанием Людовика XVI и Надежда с очами, возведенными к небесам.

Затем скончался принц де Линь, любимец и добрый знакомый всех государей Европы еще со времен Екатерины II и Фридриха Великого. Верный никогда не покидавшему его остроумию, он, даже заболев, объявил, что представит гостям конгресса для разнообразия новое зрелище — похороны австрийского фельдмаршала. Вскоре после того он действительно умер. Вся Вена шла за его гробом.

В общем, зима прошла невесело. К весне разногласия в политических вопросах были кое-как улажены; во дворцах и салонах вновь наметилось оживление. 7 марта в Гофбурге давали "Севильского цирюльника" и французский водевиль "Прерванный танец". Во время представления Меттерниху подали пакет со срочным донесением из Италии. Князь, не распечатывая, сунул его в карман. Наутро он вспомнил о депеше и вскрыл конверт. В первую минуту он не мог поверить своим глазам. Австрийский поверенный в Ливорно сообщал, что Наполеон бежал с Эльбы.

На Эльбе Наполеон постоянно повторял: "Отныне я хочу жить как мировой судья… Император умер; я — ничто… Я не думаю ни о чем за пределами моего маленького острова. Я более не существую для мира. Меня теперь интересуют только моя семья, мой домик, мои коровы и мулы". В кабинете императора над его головой красовалась золоченая надпись: "Napoleo ubicumque felix".[47] Действительно, всюду на острове были видны следы кипучей деятельности "нового Санчо Пансы": украшался дворец, ремонтировались форты, строились шоссе и мосты, осушались болота, насаждались виноградники. Смотры, парады, учения сменяли друг друга; в гавани появился «флот»: шестнадцатипушечный бриг «Непостоянный» и несколько фелюг, казавшихся совсем крохотными рядом с красавцем фрегатом сэра Нила Кэмпбелла.

В то же время по всей Франции рыскали его шпионы и агенты, собирая для него сведения о положении дел в стране. Они доносили, что французы недовольны Бурбонами, которые "ничего не забыли и ничему не научились"; офицеры бывшей Великой армии ропщут, сидя на половинном жалованье; крестьяне обеспокоены тем, что их земля вновь перейдет к помещикам; все важнейшие и доходнейшие места и синекуры заняты дворянами-эмигрантами… К этому добавлялись личные обиды. Его враги, как будто нарочно, делали все, чтобы разбудить в нем дремлющего льва: Людовик задерживал выплату положенного содержания, австрийский император отнял у него жену и сына, англичане все время поднимали вопрос, чтобы сослать его в какую-нибудь из своих отдаленных колоний, Талейран замышлял бросить его в темницу, некоторые, наконец, подумывали о яде.

Однако главной причиной, по которой властитель Эльбы подумывал о возвращении во Францию, было то, что его звали Наполеоном и что ему было всего сорок пять лет.

13 февраля 1815 года к нему прибыл один из его шпионов и, ознакомив императора с состоянием дел во Франции, сообщил, что в Париже созрел заговор якобинцев и генералов. Это сообщение стало решающим толчком, Наполеон отбросил все колебания.

24 февраля английский фрегат покинул гавань Порто-Ферайо, держа курс на Ливорно (раз в три недели Кэмпбелл курсировал между Эльбой и Италией). Через два дня в полдень ветераны Старой гвардии услышали сигнал к общему сбору. Войска построились на плацу. Прошел час; офицеры расспрашивали друг друга о причине сбора, но никто ничего не мог сказать.

В два часа пополудни показался Наполеон. Он шел пешком, сопровождаемый генералами Бертраном, Друо, Мале, Камбронном и несколькими капитанами. Встреченный приветственными криками, он прошел в середину каре, образованного войсками, и заговорил. Солдаты притихли, с удивлением и радостью слушая долгожданные слова императора.

— Солдаты! — воззвал император. — В изгнании услышал я жалобы нашей родины. Мы переплывем моря, чтобы вернуть французам их права, являющиеся вместе с тем и вашими правами. Народ зовет нас! Победа двинется форсированным маршем. Орел с национальными цветами полетит с колокольни на колокольню, вплоть до башни собора Парижской Богоматери. Париж или смерть!

Взрыв ликующих криков покрыл его последние слова. Солдаты и офицеры обнимались друг с другом, требуя немедленного выступления.

Началась погрузка на корабли, окончившаяся к семи часам вечера. Поднимаясь по сходням, старые гренадеры кричали: "Париж или смерть!" В восемь часов император вместе со штабом поднялся на борт «Непостоянного», вслед за чем пушечный выстрел возвестил отплытие и суда вышли в море. При свежем южном ветре эскадра направилась из залива на северо-запад, огибая берега Италии.

На бриге императора разместилось три сотни гренадер. Всю ночь солдаты и экипаж перекрашивали обшивку брига: желтый с серым заменили на черный и белый, чтобы обмануть английские и французские фрегаты, курсировавшие между Эльбой и Капрайей.

На другой день флотилия уже была около Ливорно. Вдали показались три военных корабля, один из которых, бриг «Зефир» под белым бурбонским знаменем, направился прямо к «Непостоянному». Тотчас велено было закрыть люки. Солдаты сняли свои высокие шапки и легли плашмя на палубу; офицеры передавали приказ Наполеона идти на абордаж, если «Зефир» не согласится пропустить их корабль без осмотра.

Бриг под белым флагом на всех парусах несся к «Непостоянному»; корабли прошли один мимо другого, едва не соприкоснувшись бортами. Капитан «Зефира» Андриё, состоявший в приятельских отношениях с капитаном Тальядом, ограничился тем, что окликнул его, спросив, куда направляется «Непостоянный». "В Геную", — отвечал Тальяд. "Как себя чувствует император?" — прокричал в рупор Андриё. «Превосходно», — раздалось с «Непостоянного», и корабли разошлись. На последний вопрос Андриё ответил сам Наполеон.

28 февраля всем офицерам, солдатам и матросам, умевшим писать, раздали воззвание императора к армии и французам, приказав изготовить побольше копий. Затем принялись изготовлять трехцветные кокарды — для этого достаточно было срезать наружный край кокарды, которую войска носили на Эльбе.

1 марта в четыре часа пополудни войска высадились на побережье, неподалеку от Канн. Отдохнув, с наступлением ночи двинулись в путь.

Шли всю ночь напролет. Жители селений, через которые проходила колонна, наглухо закрывали окна или выходили из домов и сбивались в молчаливые кучки; на возгласы солдат: "Да здравствует император!" — они пожимали плечами и покачивали головой. Гренадеры хмурились и недоуменно умолкали. Они жаловались на усталость, и Наполеон спешивался, вставал в их ряды и подбадривал ветеранов, называя их "старыми ворчунами".

В последующие два дня настроение крестьян и горожан изменилось: сыграли свою роль воззвания Наполеона, распространившиеся по Дофине. Дальнейший путь армии напоминал триумфальное шествие. Героем дня стал гренадер Малон, первый солдат, присоединившийся к отряду Наполеона. Гренадеры заставляли его вновь и вновь повторять свой рассказ о том, как полковник Жермановский (предводитель польских улан, входивших в состав войск Наполеона на Эльбе), встретивший его дорогой, сообщил ему о возвращении императора. Малон не поверил и расхохотался; полковнику стоило большого труда убедить его, что он не шутит. Тогда Малон задумался и заявил ему: "Моя мать живет в трех милях отсюда; я схожу попрощаюсь с ней и сегодня вечером приду к вам". И действительно, вечером он хлопнул полковника по плечу и не успокоился до тех пор, пока тот не обещал ему передать императору, что гренадер Малон решил разделить судьбу своего повелителя.

6 марта в ущелье Лаффре путь отряду Наполеона преградил авангард гренобльского гарнизона — батальон 5-го линейного полка и рота саперов. Жермановский, посланный к их командиру для переговоров, возвратился с известием, что тот отказывается вступать в какие-либо сношения и угрожает открыть огонь по бунтовщикам. Наполеон спешился и, приказав гренадерам следовать за ним, медленно двинулся к ущелью. Солдаты шли следом, переложив ружья под левую руку и опустив их дулом в землю.

На выходе из ущелья стали видны королевские войска. Солдаты стояли неподвижно и молчали. Офицер, командовавший ими, выкрикивал какие-то ругательства и требовал открыть огонь. "Стреляйте, негодяи! — кричал он. — Это не Наполеон, а какой-нибудь самозванец!"

Император велел своим гренадерам остановиться. Шеренга за шеренгой застывали у него за спиной в зловещем молчании. Наполеон дернул плечом и с невозмутимым спокойствием направился к королевскому батальону.

— Вот он!.. Пли! — закричал вне себя офицер.

Казалось, что солдаты сейчас возьмут на прицел. Но Наполеон остановился и спокойным голосом сказал:

— Солдаты, узнаете вы меня? — Затем, сделав вперед два-три шага, он расстегнул сюртук. — Кто из вас хочет стрелять в своего императора? Я становлюсь под ваши выстрелы.

Спустя мгновение раздались крики: "Да здравствует император!" — и королевские солдаты, срывая с себя белые кокарды, бросились перед Наполеоном на колени.

В Гренобле, Лионе и других городах повторились те же сцены. Ни у одного из роялистских офицеров, возглавлявших гарнизоны, не хватило решимости поднести к орудию зажженный фитиль — они знали, что будут растерзаны своими же канонирами. Королевские войска, брошенные против Наполеона, переходили на его сторону. Наполеон в саркастическом письме благодарил Людовика за то, что он так заботится об увеличении его армии. Ней, уезжая из Парижа, обещал королю привезти "человека с острова Эльбы" в железной клетке, но вместо этого присоединился к Наполеону со всей армией; большинство маршалов последовало его примеру. На всем пути от Канн до Парижа не было сделано ни единого выстрела — подобного триумфа история еще не знала.

Император сдержал слово, данное солдатам на Эльбе. Орлам на знаменах империи потребовалось всего 22 дня, чтобы долететь до собора Парижской Богоматери. 20 февраля в девять часов вечера Наполеон водворился в Тюильри, над которым уже с полудня развевалось трехцветное знамя. Людовик еще накануне бежал из столицы.