Глава 8. "Величайший секрет" И.В.Сталина

Глава 8. "Величайший секрет" И.В.Сталина

19 апреля 1956 г. газета русских белоэмигрантов "Новое русское слово" в статье "Сталин был агентом царской охранки" анонсировала предстоящую публикацию в журнале "Лайф" сенсационного документа, доказывающего связь И.В.Сталина с Охранным отделением Департамента полиции[219]. Одновременно с этим директор-распорядитель базировавшегося в США Толстовского фонда А.Л.Толстая устроила пресс-конференцию, на которой объявила, что этот документ хранится в одном из банков и принадлежит Толстовскому фонду. Публике была продемонстрирована фотокопия документа. "Мы, — объявила Толстая, — пытались опубликовать этот документ и здесь, и в Англии. Несмотря на его достоверность, до сих пор нам это сделать не удалось, так как мешали соображения международного политического характера"[220].

Публикация документа вместе с пространными комментариями известного биографа Сталина И.Д.Левина появилась в номере журнала "Лайф" от 23 апреля[221]. Спустя некоторое время работа Левина в расширенном варианте вышла в свет отдельной книгой[222].

Приведем полностью и по возможности точно текст этого документа.

"М.В.Д.

Заведывающий

Особым отделом

Департамента Полиции

Совершенно секретно

Лично

12 июля 1913 года

[№] 2898

Милостивый Государь Алексей Федорович!

Административно-высланный в Туруханский Край Иосиф Виссарионович Джугашвили-Сталин, будучи арестован в 1906 году, дал Начальнику Тифлисского Губернского Жандармского Управления ценные агентурные сведения.

В 1908 году Начальник Бакинского Охранного Отделения получает от Сталина ряд сведений, а затем, по прибытии Сталина в Петербург, Сталин становится агентом Петербургского Охранного Отделения.

Работа Сталина отличалась точностью, но была отрывочная.

После избрания Сталина в Центральный Комитет Партии в г. Праге, Сталин, по возвращении в Петербург, стал в явную оппозицию Правительству и совершенно прекратил связь с Охраной.

Сообщаю, Милостивый Государь, об изложенном на предмет личных соображений при ведении Вами розыскной работы.

Примите уверения в совершенном к Вам почтении"[223].

Письмо было подписано подписью-автографом "Еремин", на полях указывался его адресат — "Начальник Енисейского Охранного Отделения А.Ф.Железняков", документ содержал регистрационный штамп этого отделения, входящий регистрационный номер ("152"), дату регистрации ("23/УП").

Левин подробно рассказал об истории открытия им документа. По его словам, впервые в поле его внимания он попал в 1946 г. благодаря сыну известного российского адмирала С.Макарова — В.Макарову. Владелец оригинала письма Еремина Б.Сергиевский в 1947 г. передал его Левину для экспертизы на предмет подлинности, сообщив, что к нему он попал из Шанхая от профессора М.П.Головачева, который, в свою очередь, получил его "от его сибирских товарищей, бежавших в Китай" из России. Продолжая поиски, Левин установил, что человек, привезший письмо в Китай, был неким полковником Руссияновым. Письмо Еремина он извлек вместе с другими документами "из архивов Сибирского охранного отделения".

Пытаясь установить подлинность письма Еремина, Левин обратился к ведущему американскому эксперту в области сомнительных документов А.Д.Осборну. Тот с помощью лабораторных исследований установил, что документ написан на бумаге не американского и не западно-европейского производства, изготовленной "давно". "Значит, — заключил Левин, — она вполне могла быть произведена в России еще до Первой мировой войны"[224]. По мнению Осборна, документ был напечатан на пишущей машинке "Ремингтон" шестой модели, собранной до революции.

В ходе дальнейших поисков Левин установил, что и Железняков, и Еремин — реальные исторические лица и даже занимали в это время соответствующие должности.

Одним из важнейших информаторов Левина в этой части его разысканий стал бывший генерал охранки А.Спиридович. Он подтвердил аутентичность подписи Еремина на документе, а затем даже отдал ему серебряный графин, подаренный его подчиненными, на котором среди прочих подписей была выгравирована и подпись Еремина, совпавшая с почерком на письме. Спиридович же назвал Левину и человека, который мог иметь отношение к связям Сталина с охранкой. Это был офицер охранки, некий Николай "Золотые очки", бежавший из России в Германию и под фамилией "Добролюбов" служивший сторожем при греческой православной церкви в Берлине.

Левин отправился в Берлин, где узнал, что "Добролюбов" перебрался в церковь в Висбадене. Но и здесь оказалось, что он опоздал: человек по кличке Николай "Золотые очки" закончил свой жизненный путь на кладбище. Запомним этот, на первый взгляд, незначительный эпизод, поскольку вскоре он станет очень важным в сюжете о письме Еремина, приобретя совершенно иной, далекий от российской истории характер.

Публикация Левина не была случайной. В том же апрельском номере журнала "Лайф" был помещен еще более сенсационный материал — ранее не публиковавшийся отрывок из мемуаров крупного советского разведчика А.Орлова, в 1938 г. сбежавшего в Соединенные Штаты Америки[225]. Орлов, приведя огромное количество дотоле неизвестных фактов, попытался доказать, что т. н. "заговор Тухачевского", во-первых, реально существовал и, во-вторых, расстрел высокопоставленных советских военачальников был местью Сталина за то, что в их распоряжении оказались подлинные документы, подтверждавшие связи диктатора с охранкой. Более того, Орлов пошел еще дальше. По его мнению, побудительным мотивом состоявшегося в феврале 1956 г. на XX съезде КПСС доклада Н.С.Хрущева с разоблачением культа личности Сталина стали открывшиеся партийному руководству СССР обстоятельства сотрудничества Сталина с царской охранкой. Боясь, что его опередят с разоблачениями, считает Орлов, Хрущев и пошел на подобный шаг.

Левин старательно следует этому фантастическому домыслу Орлова. Документально доказав, пишет он, что "вся карьера Сталина до революции складывалась под знаком великого секрета его жизни-службы в качестве шпиона, мы получим ответ на вопрос, который задает весь мир после сенсационных разоблачений, прозвучавших на XX съезде…"[226].

Итак, "Лайф" своим апрельским номером разом представил общественности двойную сенсацию, удивительно сходившуюся в одну точку. Немудрено поэтому, что вокруг этих сенсаций развернулась одна из самых выдающихся в истории фальсификаций исторических источников полемическая дуэль.

Еще до выхода в свет журнала в редакционной статье "Нового русского слова" М.Вейнбаум назвал аргументацию Левина подлинности письма Еремина недостаточной. Суть его опровержений заключалась в следующем. Не установлено, что в Енисейске было охранное отделение, на письме отсутствует печать, псевдоним "Сталин" был в 1913 г. мало кому известен, Департамент полиции никогда не называл своих сотрудников "агентами", употребляя вместо этого понятие "секретные сотрудники", наконец, вызывает подозрение упоминание в письме Еремина об избрании Сталина в ЦК большевистской партии на Пражской конференции, так как он был кооптирован в ЦК уже после нее[227].

Через несколько дней Вейнбауму ответил А.Михайловский, попытавшийся развеять его сомнения в подлинности письма Еремина. По его словам, в Енисейске было охранное отделение, на документах Департамента полиции, имевших характер внутренней переписки, печати не ставились, Департамент полиции не употреблял понятий "сотрудник", "секретный сотрудник", а только "агент", "секретный агент", для Еремина было совершенно безразлично, был избран или кооптирован Сталин в ЦК партии. Кроме того, пишет он, в Департаменте полиции "существовал такой порядок: если агент, работавший на два фронта, становился в оппозицию к царскому режиму, то его кличка не упоминалась"[228].

Однако уже на следующий день в газете "Новое русское слово" Г.Аронсон попытался вновь показать фальсифицированный характер письма Еремина. Повторив часть аргументов Вейнбаума, он добавил к ним новые. По его мнению, обычному полицейско-канцелярскому стилю деловых бумаг не соответствует имеющееся в письме выражение"…Сталин, по возвращении в Петербург, стал в явную оппозицию правительству…", т. к. большевики были партией революции, а не оппозиции. В документе 1913 г., т. е. до начала Первой мировой войны, упоминается "Петербург", а не "Санкт-Петербург" или хотя бы "С.-Петербург". "Мы имеем дело не с подлинным документом, — заключал Аронсон, — а с фальшивкой, каких одно время в русской эмиграции расплодилось немало и по разнообразным случаям"[229]. Своей следующей заметкой Аронсон еще больше усилил свою позицию. Ссылаясь на вышедшую в 1947 г. в СССР книгу М.Москалева "Русское Бюро. ЦК большевистской партии, 1912 — март 1917", он заметил, что в ней автор использовал архивные фонды Енисейского жандармского управления и Енисейского розыскного пункта и ни разу не сослался на дела и документы Енисейского охранного отделения. "Отсутствие всякого упоминания об охранном отделении в Енисейске, — заключал Аронсон, — усиливает сомнение в достоверности документа, адресованного Енисейскому охранному отделению"[230].

Аронсону 6 мая вновь ответил Михайловский[231]. По его мнению, Еремин был вправе говорить о том, что Сталин встал в оппозицию, поскольку он был своим человеком в Департаменте полиции, употребление полного, а не сокращенного названия российской столицы (Петербург) являлось "формальностью", не соблюдавшейся в "маловажной переписке", виденные им документы Департамента полиции имеют тот же бланк, что и письмо Еремина, который в качестве руководителя отдела имел право ставить на документах одну свою подпись, в отличие от "обывателя" охранка хорошо знала все псевдонимы Сталина.

Любопытно, что в этом же номере газеты "Новое русское слово" была помещена под нейтральным названием "Документ о Сталине" заметка Н.Нарокова[232]. Соглашаясь с тем, что письмо Еремина "не отвечает формам тогдашнего делопроизводства, прежде всего гражданского", автор тем не менее фактически в своем заключении говорит о его подлинности. Письмо Еремина, пишет он, не является ни "предписанием", ни "отношением", ни "циркуляром", ни "справкой", а представляет собой особый вид служебной бумаги — "официальное письмо", отправленное не от учреждения, а от "лица" и на "личном бланке" (?).

Аргументацию Нарокова вскоре попытался конкретизировать П.Елецкий. Согласно его заключению, злополучный документ написан по форме "личного письма из Положения о письмоводстве в военном ведомстве", которым пользовался Корпус жандармов и, "надо думать", Департамент полиции. В соответствии с этим "Положением" подписи второго лица и печати на подобного рода документах не требовались[233].

Во все более раскручивавшейся полемической дуэли вокруг письма Еремина вскоре прозвучал и голос почти очевидца событий. А.В.Байкалов, проживавший в Красноярске с конца 1910 г. по 1918 г. после административной ссылки в Туруханский край, заявил, что в Енисейске "никаких жандармских учреждений вообще не было". После Февральской революции он лично во главе военного наряда занял и опечатал помещения губернского жандармского управления в Красноярске, в том числе архив. В ходе тщательного изучения архива жандармского управления на предмет выявления его секретных агентов никаких данных о связях Сталина с охранкой обнаружено не было[234].

После более чем месячной паузы в полемическую дуэль вступил и главный виновник сенсаций — журнал "Лайф". Б.Д.Вольф, автор книги "Трое, сделавшие революцию", находя воспоминания Орлова убедительными, в отношении письма Еремина предлагает "проверить несколько моментов": известность псевдонима Сталина, впервые использованного им 12 января 1913 г., и эпизод с разгромом полицией Авлабарской типографии — 15 апреля 1906 г., когда это случилось, Сталин находился в Стокгольме, а не в Грузии. Но в свете дальнейших событий, о которых читатель узнает ниже, важное значение имело своеобразное мемуарное свидетельство Вольфа. "В 1952 году, — пишет он, — ко мне обращался за консультацией чиновник, эксперт по России из Госдепартамента, по поводу документа, являющегося, как кажется, тем самым, который вы теперь опубликовали. Мы пришли к заключению, что результаты его публикации в тот момент были непредсказуемы"[235].

Серия последующих полемических выпадов друг против друга сторонников и противников подлинности письма Еремина мало что добавляла к их аргументации. Дисбаланс в их все более и более ужесточающийся спор внесла статья Аронсона "Фальшивка о Сталине". По опубликованным в СССР еще в 1927 г. источникам он установил, что 12 июля 1913 г. Еремин никак не мог подписать письмо Железнякову, поскольку еще 11 июня того же года он был назначен начальником Финляндского жандармского управления. Фальсификатор или фальсификаторы, не зная об этом, "не доглядели мелочь — и на этой мелочи провалились", заключал Аронсон[236].

Спустя три дня газета "Новое русское слово" поместила обширную статью бывшего служащего российского МВД М.Подольского. Опираясь на правила ведения делопроизводства в министерствах и ведомствах Российской империи, зафиксированных в законе "Учреждение министерств", автор высказал ряд важных соображений. По его мнению, "совершенно невероятно" сокращение "М.В.Д." в угловом штампе, после которого отсутствует еще один необходимый элемент — гриф "Департамент полиции". Вместо правильного наименования адресата ("Начальнику Енисейского Охранного отделения") письмо Еремина содержит "совершенно недопустимое личное обращение", а также "совершенно неприемлемое окончание". В то же время Подольский обратил внимание на ряд иных деталей письма Еремина, свидетельствующих о его подлинности. Отсутствие печати он объясняет существовавшей "административной практикой" отношений государственных учреждений друг с другом, начальник Особого отдела Департамента полиции назывался "заведывающии", агенты охранных отделений назывались "секретными сотрудниками" и во избежание провалов имели клички[237].

Одновременно происходило и непубличное обсуждение вопроса о подлинности письма Еремина. Так, например, Л.О.Дан в письме Н.В.Валентинову-Вольскому от 19 апреля 1956 г. уверенно заявляла о его фальсифицированном характере: "Есть разные мелкие соображения, не имеющие абсолютной силы, — и язык не тот канцелярский, на каком писались такие "отношения", и подпись, мне кажется, ставилась иначе — не просто фамилия, а указание чина или звания, и не говорили охранники "оппозиция к правительству", и называли они своих людей "сотрудники", а не "агенты" и т. д."[238]. В другом своем письме тому же адресату от 3 мая, касаясь мнения Валентинова-Вольского об отсутствии в Енисейске охранного отделения, Дан поделилась с ним важным фактом: "Я тоже так думала, но это не верно, но все же именно на этой косточке фальшивомонетчики и поскользнулись! Оно существовало, но было упразднено до той даты, которая фигурирует на фальшивке. Так что эти плуты знали, но не все"[239].

Новые важные факты, связанные с историей бытования письма Еремина, стали известны после публикации статьи известного специалиста по подлогам Р.Враги[240]. По его данным, письмо Еремина впервые появилось на "информационном рынке" в 1936–1937 гг. в кругах российской эмиграции, связанных с двумя организациями — "Братством Русской Правды" (Прибалтика) и "Союзом русских фашистов" (Дальний Восток). Уже тогда мнения о его подлинности разделились: у одних она не вызывала сомнения, другие прямо утверждали, что письмо изготовлено в Риге бывшим агентом охранки, третьи связывали его изготовление с разведывательной службой атамана Семенова. Тогда же предпринимались неоднократные попытки продать письмо Еремина немцам, японцам, румынам. Наконец, в 1949 г. письмо Еремина вновь "всплыло" в Париже, где была предпринята попытка его публикации, но экспертиза, проведенная Брагой и Б.Сувариным, доказала, что это фальшивка.

Врага далее кратко изложил свои доказательства. Во-первых, невозможно понять, что побудило Еремина отправить такое письмо. Во-вторых, в Енисейске не было охранного отделения. В-третьих, к ротмистру Железнякову Еремин не мог обращаться так вежливо, равно как и завершать столь же вежливо свое письмо. Далее Врага систематически изложил и другие аргументы, уже появившиеся к моменту его публикации в печати и рассмотренные нами выше.

Опубликованная к этому времени книга Левина мало что добавляла к его аргументации в пользу подлинности письма Еремина. Однако она в концентрированном виде содержала ответы его оппонентам. Суть их в следующем: отзыв о Сталине как агенте, работа которого отличалась точностью, "подходит к нему больше, чем к большинству революционеров"; упоминание Петербурга, а не Санкт-Петербурга "является признаком подлинности, поскольку так обычно называли столицу"; к концу 1913 г. Джугашвили уже был известен как автор книги "Марксизм и национальный вопрос", подписанной псевдонимом "К.Сталин"; шестикратное упоминание его имени в письме также указывает на его подлинность, поскольку фальсификатор "наверняка избегал бы таких повторов".

В обширной рецензии на книгу Левина Аронсон повторил свои прежние аргументы относительно подложности письма Еремина и дополнил их новым. "Разве это постижимо, — пишет он, — чтобы на протяжении более 40 лет никто не мог раскрыть "великий секрет" человека, окруженного ненавистью? Разве Троцкий, Зиновьев, Бухарин, Рыков, Томский и другие не использовали бы этот козырь в своей борьбе против Сталина? Разве не был бы документ, будь он подлинным, передан нацистским или японским агентам? Разве некий чиновник охранки держал бы его под замком и в конечном итоге продал нескольким русским эмигрантам? И, в частности, по какой причине бывшие чиновники царской полиции скрывали службу им Сталина?"[241]

Пытаясь найти политические мотивы подлога, вернее его реанимации в 1956 г., Аронсон увидел их в том, чтобы переключить внимание общественности с развенчивания сталинщины "в сферу спорных мелочей", и далее делает важный вывод: доказательство подложности письма Еремина "стало бы сокрушительным ударом всему делу дискредитации сталинизма".

Иначе посмотрел на книгу Левина ее рецензент в газете "Россия" П.Шпилевский. Старательно изложив доводы автора относительно подлинности письма Еремина, он далее заметил: "Если, пренебрегая всеми шестью изложенными доказанными фактами, попытаться утверждать, что все-таки документ подделан, то его подлинность от этого только выиграет…" Суть последующих рассуждений автора, подтверждающих этот неожиданный вывод, сводилась к следующему. Если письмо — фальшивка, то она могла быть изготовлена только тогда, когда деспотизм Сталина стал очевидным. Вряд ли подлог сделан в СССР. Следовательно, автор или авторы фальсификации должны были иметь в своем распоряжении соответствующую пишущую машинку и бумагу дореволюционных образцов. Тот или те, кто стоял (стояли) за фальсификацией, должен был быть в курсе биографии Сталина тридцатилетней давности, в курсе агентурной работы Департамента полиции по социал-демократическому подполью и правил постановки делопроизводства в этом учреждении. Кроме того, пишет Шпилевский, в случае фальсификации "документ должен был быть иначе составлен, т. е. лишен сомнительных, трудно доказуемых деталей"[242].

Вскоре своим критикам — Подольскому и Аронсону — вновь ответил Левин. Он представил фотокопию подлинного документа Департамента полиции, отправленного за несколько месяцев до письма Еремина, в Норвегию и хранящегося в архиве Гуверовского института. Оно опровергало наблюдения Подольского над формуляром письма Еремина, и поэтому Левин торжествующе заметил, что Департамент полиции "следовал не правилам, принятым в гражданской переписке… но правилам, принятым в военных учреждениях". Касаясь же аргумента Аронсона относительно того, что Еремин не мог в июле подписать свое письмо, так как был переведен в Финляндию, Левин и вовсе обезоружил своего оппонента. Оказывается, по свидетельству генерала Спиридовича, в 1913 г., когда праздновалось 300-летие дома Романовых, царская семья путешествовала по России "в сопровождении высоких жандармских чинов — подчиненных (?! — В.К.) Еремину, а потому он оставался на своем посту несколько недель после своего назначения"[243].

"Новое русское слово" вскоре предоставило свои страницы и человеку, непосредственно служившему в российском МВД и даже знавшему Еремина[244]. "Каждому, кто хоть немного знаком с системой письмоводства в Департаменте полиции, — писал Николай Веселаго, — невозможно представить, чтобы из него вышел подобный документ, контрастирующий с подлинными документами стилистикой, характером адресовки, концовки, исходящим номером 2898, что не соответствует самой работе Особого отдела, из которого ежедневно исходило не менее 50 номеров, большинство, или даже почти все, секретные, а это была вторая половина года". Осторожное, но все же сомнение у Веселаго вызвало и упоминание Енисейского охранного отделения. "Если мне память не изменяет, — заметил он, — в то время в Енисейске был розыскной пункт, но утверждать этого я не могу, так как 43 года — слишком большой срок, чтобы помнить это". И в то же время Веселаго уверенно заявил, что 12 июля 1913 г. (пятница) Еремин точно еще находился в Особом отделе Департамента полиции, ссылаясь на "одно мое личное дело" этого дня, зафиксированное в памяти.

Полемика продолжалась словно закрученная и брошенная вверх монета: "орел" или "решка", подлинное или сфальсифицированное письмо Еремина. Для тех, кто наблюдал дискуссию вокруг него, кажется, истина уже представлялась непостижимой, как непостижимо угадать падение монеты, брошенной, впрочем, честной рукой.

Заметка бывшего полкового адъютанта Е.Л.Янковского поясняла "характер и общий вид" документов, установленных Положением о письмоводстве военного ведомства. Чиновник с многолетним стажем, он констатировал, что строгие правила, зафиксированные в этом Положении, "не могут являться окончательным критерием при выяснении подлинности сталинского (так в тексте. — В.К.) письма", поскольку российская практика была, как всегда, далека от идеала.

Полемическими ударами вскоре вновь обменялись Левин и Аронсон. Левин повторил свои аргументы в пользу подлинности письма Еремина и одновременно попытался подкрепить их новым фактическим материалом. Цитируя не вызывающее сомнение письмо Департамента полиции генерал-губернатору Финляндии о предотвращении контрабанды оружия от 20 августа 1913 г., он обращает внимание на то, что в нем упоминаются "секретные агенты", ссылается на свидетельства современников о наличии в Енисейске охранного отделения, в т. ч. Б.Николаевского, бывшего в Енисейске председателем Комитета общественной безопасности и заставшего полковника Руссиянова за уничтожением бумаг у себя в кабинете. Касаясь эпизода с назначением Еремина в Финляндию 11 июня 1913 г., Левин приводит документальное свидетельство о том, что тот еще 20 июня находился в Департаменте полиции в Санкт-Петербурге, что подтверждает и публикация Веселаго. Более того, Левин в одном из финских архивов обнаружил извещение генерал-губернатора Финляндии о том, что 11 июня Еремин назначен под его командование. Извещение было получено канцелярией генерал-губернатора 7 июля, что, по мнению Левина, означает: Еремин не мог занять новый пост сразу после назначения на него[245].

В ответе Левину Аронсон усилил свои прежние аргументы, добавив к ним новые. Шестикратное упоминание в письме Еремина псевдонима "Сталин" никак не возможно объяснить, если учесть, что Джугашвили до 1913 г. всего лишь однажды использовал этот псевдоним; все устные свидетельства о наличии в Енисейске охранного отделения, на которые опирается Левин, носят характер предположений и не подкреплены конкретными документальными фактами; Левин не доказал, что Еремин мог подписать 13 июля 1913 г. письмо в Енисейск[246].

Легко заметить, что в полемике вокруг письма Еремина ее участники от общих рассуждений и домыслов постепенно все чаще и чаще стали обращаться к свидетельствам очевидцев, а затем использовать и документальные источники. Полемика из разряда отвлеченных интеллектуальных упражнений все больше становилась на почву реального анализа, добывания конкретных, проверенных знаний.

Выдающуюся роль в этом деле сыграл доклад преподавателя Бруклинского колледжа, специалиста в области криминологии М.К.Тителла на заседании Американской ассоциации развития науки 29 декабря 1956 г., где присутствовало около 200 слушателей. Главный вывод доклада был сформулирован его автором следующим образом: "Изучение сталинско-ереминского письма, которое повлекло за собой [мою] поездку по нескольким европейским странам с целью опроса тех, кому могло быть что-то известно по этому поводу, а также анализ нескольких тысяч документов убедили меня в том, что письмо является подлогом"[247].

Прежде всего Тителл установил, что письмо Еремина напечатано не на машинке завода "Ремингтон", а на машинке немецкого производства типа "Адлер". Архив завода "Адлер" был уничтожен во время Второй мировой войны, но Тителл опросил его старейших сотрудников, и те сообщили, что "русский шрифт, которым отпечатан оспариваемый документ, был изготовлен впервые в 1912 году". Поскольку из текста ереминского письма видно, что он набран "изношенным и разбитым" шрифтом, Тителл сделал вывод о том, что этот текст должен был быть написан много лет спустя после 1912–1913 гг.

Далее Тителл в поисках Добролюбова, о котором писал Левин, посетил греческую православную церковь в Берлине (Шарлоттенбурге) и опросил ее служителей. Те категорически заявили, что никакой Добролюбов не служил в этой церкви, равно как и то, что никакой Левин никогда не спрашивал их о нем. То же самое повторилось и в Висбадене, на русском кладбище которого не обнаружилась могила Добролюбова, а в книгах захоронений с 1945 г. не значился умерший с такой фамилией.

Из Германии Тителл отправился в Хельсинки, где изучил более 3 тысяч документов из фонда Финляндского жандармского управления, включая 85, подписанных Ереминым. Ни один из них не был напечатан на машинке "Адлер", что же касается подписей Еремина, то их различия с подписью на письме Железнякову оказались столь очевидны, "что дополнительных комментариев не требуется", заявил Тителл. Кроме того, в этом же фонде он обнаружил документ, подписанный Ереминым 19 июля 1913 г. уже в качестве шефа жандармов Финляндии, т. е. спустя всего неделю после отправки письма в Енисейск, что, по мнению автора доклада, является невероятным.

Казалось, доклад Тителла ставил все точки над i в затянувшемся споре вокруг подлинности письма Еремина. В значительной степени из плоскости отвлеченных рассуждений предшествующих участников дискуссии он переводил проблему в плоскость фактических наблюдений, из которых однозначно следовало, что письмо — фальшивка.

Однако дальнейшие события начали разворачиваться неожиданным, прежде всего для самого Тителла, образом, поставив под удар не только его научный авторитет, но и судьбу. Информация о докладе и его основные положения были опубликованы в четырех номерах газеты американских коммунистов "Дейли Уоркер". Эта публикация привлекла внимание подкомитета по внутренней безопасности Сената США, увидевшего в ней "защиту премьера Сталина". Главный советник подкомитета Р.Моррис свидетельствовал: "Будучи озабоченным возможностью того, что коммунисты начинают кампанию по реабилитации маршала Сталина, подкомитет решил ознакомиться с тем, чем занимался г-н Тителл"[248].

С июня 1957 г. по январь 1958 г. Тителл был трижды опрошен на заседаниях подкомитета Сената по внутренней безопасности. Уже первые, вроде бы невинные, вопросы не обещали для Тителла ничего хорошего. Упомянутый выше советник Моррис спросил: "Не работали ли Вы на кого-нибудь?", а затем попросил уточнить Тителла, предпринял ли он свое исследование "на самодеятельной основе или как деловое предприятие". Автор нашумевшего доклада категорически отверг какие-либо подозрения в заказном характере своей работы[249].

Однако приведенный к присяге, боясь обвинений в лжесвидетельстве, Тителл спустя чуть более месяца в специальном письменном заявлении был вынужден сделать ряд важных признаний. Дело в том, что в качестве специалиста по подлогам он оказывал консультации А.Хиссу в ходе подготовки над тем второго судебного процесса. "Дело Хисса" — одно из нашумевших судебных дел периода маккартизма. В 1948 г. он был обвинен в передаче СССР секретных документов внешнеполитического ведомства США. Тогда Хисса осудить не удалось. В начале 50-х годов готовился новый судебный процесс, в результате которого Хисс был приговорен к 5 годам тюремного заключения. В качестве одного из доказательств предательства Хисса фигурировали документы, подлинность которых Хисс и его адвокаты оспаривали.

В своем заявлении Тителл свидетельствовал: ему показалось, что "поверенных Алджера Хисса… может заинтересовать вопрос о подлинности или поддельности" письма Еремина. Посетив одного из них — Ч.Т.Лейна, он поделился с ним своими сомнениями. Тот сказал, что "ему будет весьма интересно", если исследование Тителла "покажет, что подделка, если это подделка, окажется изготовленной на пишущей машинке такого типа, который был использован для подделки документов в деле Хисса"[250]. Получив 1000 долларов в качестве гонорара, Тителл и приступил к своему исследованию.

Это было важное признание, показывавшее заказной характер работы Тителла. Но далее события приобрели и вовсе печальный для него оборот. Директор подкомитета по внутренней безопасности Б.Мандель посетил висбаденскую церковь и опросил лиц, с которыми ранее беседовал Тителл. Оказалось, что загадочный "Добролюбов", как бывший подпольщик (?!), имел не один псевдоним. В их числе был и псевдоним "Добровольский". Без какого-либо труда Мандель обнаружил могилу, надгробный камень Добровольского и получил копии свидетельств о его смерти.

В качестве одного из доказательств подлога письма Еремина, а вернее недобросовестности Левина, Тителл привел подлинное письменное свидетельство протоиерея церкви Адамантова. Оно гласило: "Я, нижеподписавшийся, служу в русской православной церкви Висбадена с сентября 1908 года по настоящее время за исключением периода Первой мировой войны (1914–1919 гг.). Ни один человек с фамилией Добролюбов со мною не служил ни в каком качестве. Кроме того, на нашем русском кладбище нет надгробия с такой фамилией. Я не помню встречи с американским журналистом, г-ном Дон Левиным". Неутомимый Мандель и в этом случае обнаружил фальсификацию Тителла. Оказалось, что существует первый вариант письменного свидетельства Адамантова, в котором было перечеркнуто важное дополнение: "Но есть могила, в которой захоронен русский полковник запаса Иван Васильевич Добровольский, 65-ти лет от роду. 1/14 февраля 1947 г. Добровольский поселился в Висбадене после Второй мировой войны и временно исполнял обязанности пономаря в нашей церкви"[251].

Все тот же Мандель нанес и еще один, вовсе сокрушительный, удар построениям Тителла. Посетив предприятие, выпускавшее пишущие машинки "Адлер", он получил "без труда" письменное свидетельство его руководства о том, что "первая пишущая машинка с русским кириллическим шрифтом, модель 8, была изготовлена в 1903 году"[252].

Бедный Тителл! В своем исследовательском, пусть и меркантильном, порыве он не мог представить себе, что на мгновение окажется объектом внимания специальных служб США. Простыми до примитивности способами они не только дезавуировали его выводы о фальсификации письма Еремина, но и скомпрометировали его имидж ученого и человека. Разорванная цепочка: письмо Еремина — "дело Хисса" больно ужалила ее создателей своими концами.

Подкомитет по внутренней безопасности Сената США не только решил поставленную перед ним задачу нейтрализации выводов Тителла, но и достиг цели создания соответствующего фона вокруг судебного процесса над Хиссом. Политика и ее грязные методы в очередной раз танцевали канкан над наукой.

В число действующих персонажей пьесы (драмы, трагедии, фарса?) "Сталин — агент охранки" теперь мы должны ввести новый персонаж. Э.Смит, американский историк, готовивший наивную книгу о Сталине "Сталин: неуловимый революционер", обратился за консультациями к Дж. Кеннану. Это был бывший ответственный сотрудник Государственного департамента США, в руки которого, едва ли не первого в истории с письмом Еремина, попал этот документ. Потом он был послом США в СССР и затем вдруг стал историком. Будучи чиновником, а не историком, он, конечно, письмо Еремина включал в иной контекст. "Моя реакция, — назидательно писал он Смиту, — на этот документ состояла в том, что я не обнаружил абсолютно ничего, что бросало бы сомнение на его подлинность, и я признаю его заслуживающим самого тщательного изучения. Я не считаю, что правительству Соединенных Штатов следовало публиковать его при жизни Сталина (будучи уверенным, что это повредит его достоверности), и предложил, что если его и публиковать, то это должно быть сделано частным образом, на достаточно высоком научном уровне, в сопровождении критического анализа компетентного историка"[253]. Так размышлял Кеннан-чиновник. Став историком, он, конечно, должен был продемонстрировать большую объективность. Она оказалась довольно странной по своей противоречивости. Мэтр политики писал своему корреспонденту Смиту в 1966 г. о письме Еремина: "Я могу не колеблясь сказать, что следы подлинности слишком сильны, чтобы оно было подделкой, но и следы подделки почти столь же очевидны, чтобы считать документ абсолютно подлинным"[254]. Чиновник Кеннан боролся сам с собой, с историком Кеннаном, а потому в конце концов в том же письме Смиту был вынужден признать: "Лично я думаю, что документ, возможно, и подделан, но подделан тем, кто был полностью знаком с существовавшей документацией, кто имел марки, печати, бланки и т. п. енисейского ведомства и видел подлинный документ подобного содержания"[255].

Печально, но факт: все споры вокруг письма Еремина могли бы прекратиться сразу после знакомства с советскими архивами. Но иностранцам по столь деликатной проблеме доступ к ним был закрыт, а для советских ученых сама постановка темы "Сталин — агент охранки" была просто невозможна.

Впрочем, до определенного момента. С началом перестройки появилась возможность более или менее свободного обсуждения ранее запретных тем. Уверен, что ни М.С.Горбачев, ни его советники, задумывая перестройку, к сожалению, ничего не знали о своем предшественнике — египетском фараоне Аменхотепе, также решительно разорвавшем связь с прошлой идеологией. Опьяняющее ощущение свободы слова и мнений, к которой так жадно десятилетиями стремились россияне, наконец-то стало возможным.

"Комсомолец Забайкалья", кажется, стал первым органом массовой информации, поведавшим советскому читателю о том, что "Сталин — агент царской охранки". Помещенное на страницах этой газеты интервью доктора исторических наук, профессора Московского государственного института международных отношений Ф.Д.Волкова не оставляло никаких сомнений на этот счет. В интервью корреспонденту этой газеты Волков сообщил о сенсационном факте: "Доктором исторических наук, профессором Георгием Анастасовичем Арутюновым в Центральном государственном архиве Октябрьской революции найден документ, подтверждающий, что И. Сталин-Джугашвили был агентом царской охранки. Копия этого документа была направлена в свое время Н.С.Хрущеву. О нем было сообщено Л.И.Брежневу, К.У.Черненко и в 1986 году — М.С.Горбачеву"[256].

Вскоре массовый советский читатель впервые получил возможность ознакомиться и с текстом письма Еремина, хранившегося, по словам его публикаторов — Волкова и Арутюнова, в Центральном государственном архиве Октябрьской революции. В комментариях к публикации авторы констатировали, что письмо Еремина "свидетельствует: не позже 1906 года И.Джугашвили (Сталин) стал агентом царской охранки и добросовестно выполнял принятые на себя обязательства на протяжении нескольких лет, примерно до 1912 года"[257].

Публикация Волкова и Арутюнова легко и плавно включила предательство Сталиным дела революции в мрачный список преступлений сталинизма, все более и более стремительно пополнявшийся на рубеже 80-90-х годов. Правда, ее авторы были вынуждены отметить "замечания в отношении его (письма Еремина — В.К.) подлинности", тут же, впрочем, постаравшись дезавуировать их. Касаясь возможности того, чтобы Департамент полиции в официальной переписке мог назвать подлинную фамилию, а не кличку своего агента, Волков и Арутюнов склонны объяснить это тем, что к 1913 г. "надобность в жандармской конспирации отпала", поскольку Сталин порвал сотрудничество с охранкой. По их словам, начальником Енисейского охранного отделения в 1913 г. был М.А.Байкалов, а не Железняков, но это несоответствие авторы объясняют "намеренной или ненамеренной ошибкой Еремина, который в бюрократическом рвении "повысил" в должности А.Ф.Железнякова" (?). По заключению Волкова и Арутюнова, подпись Еремина совпадает с подписями на других вышедших из его подразделения документах.

Волков и Арутюнов либо не знали или не имели возможности знать о той полемике, которая существовала в западной прессе вокруг письма Еремина, либо сознательно умолчали о ней. Ведь тогда шокированному советскому читателю было бы легче объективно судить об этом документе. Однако их публикация содержала ссылки на архивные материалы, даже прямо сообщала, что оригинал, т. е. отпуск письма, направленного в Енисейск Ереминым, сохранился. Иначе говоря, казалось, что для советских ученых стало возможным то, что в силу обстоятельств доступа к советским архивам было абсолютно невозможно для западных исследователей.

После публикации Волкова и Арутюнова стало ясно: ответ на вопрос о подлинности письма Еремина могут дать только архивные разыскания, тем более что время перестройки создало условия для них в гораздо большей степени, чем ранее. И такие разыскания были блестяще проведены сотрудниками того самого архива, на который ссылались Волков и Арутюнов.

Серия статей З.И.Перегудовой и Б.В.Каптелова[258] представляла собой образец высочайшего мастерства источниковедческого анализа, традиционно известного как "внутренняя" и "внешняя" критика исторического источника. Поразительно, что, вероятно, не зная полемики вокруг письма Еремина в западных средствах массовой информации, авторы статей шли в своих размышлениях как бы параллельно с теми, кто доказывал фальсифицированный характер этого документа на основании его определенных признаков. Но у них было еще и большое преимущество перед своими коллегами-предшественниками: они прекрасно знали документы Департамента полиции и потому могли пользоваться не воспоминаниями, не предположениями и домыслами, а всей совокупностью фактов, документально зафиксированных в архивных материалах.

Прежде всего, выяснилось, что никакого отпуска, копии письма Еремина в тщательно сохраненных и пронумерованных еще до 1917 г. делах Департамента полиции нет и не было, что подтверждается и журналом регистрации исходящей корреспонденции. Угловой штамп письма Еремина не соответствует угловым штампам бумаг, исходящих из Департамента полиции в 1906–1913 гг.: например, бланки со словом "заведывающий" не употреблялись со второй половины 1910 г. Регистрационный штамп входящей корреспонденции также вызвал у авторов "недоумение". Они установили, что в "этот период" "во всех жандармских учреждениях подобные штампы проставлялись с зафиксированной на каждый день датой и только сам номер заполнялся от руки". Переписка с пометой "лично", согласно существовавшим правилам, неизбежно предполагала указание не только должности, но и чина адресата и автора.

Поразительный результат дал анализ исходящего номера письма Еремина -2889. Согласно действовавшей в 1913 г. в Департаменте полиции Инструкции по ведению делопроизводства, Особый отдел получил для секретной корреспонденции номера начиная с 93001 и далее, а для совершенно секретной корреспонденции — с номера 111001. Следовательно, документ с номером 2889 никак не мог выйти из Особого отдела.

Вызывают у авторов статьи сомнения и другие особенности письма Еремина. Так, согласно правилам дореволюционного правописания, в бумагах Департамента полиции невозможно найти отчества ("Иванович", "Васильевич" и т. д. — всегда писалось "Иванов", "Васильев" и т. д.), тогда как в письме Еремина Сталин назван Иосифом Виссарионовичем. Документами архива не подтверждается причастность Сталина к разгрому Авлабарской типографии, обнаруженной полицией в 1906 г. совершенно случайно. Во всех документах Департамента полиции Сталин фигурирует в это время под кличками "Коба", "Сосо", "Кавказец", "Молочный". Кличка "Сталин" использовалась Департаментом полиции в отношении автора работ по национальному вопросу — там не было известно, что за ней скрывается Джугашвили. По документам известно, что в 1913 г. не существовало Енисейского охранного отделения, а существовал Енисейский розыскной пункт, заведующим которого был не Алексей Федорович Железняков, а Владимир Федорович — единственный Железняков, служивший в 1913 г. в корпусе жандармов. Сам Еремин в июле 1913 г. не мог подписать такого письма, поскольку, согласно сохранившемуся заявлению, с 1 июня находился в двухмесячном отпуске. Для архивистов, постоянно сталкивавшихся с подписанными Ереминым документами, констатировали Перегудова и Каптелов, "совершенно очевидно, что подпись Еремина подделана".

Казалось бы, выводы компетентных историков-архивистов должны были бы закрыть вопрос о подлинности письма Еремина, которое после их работы со всей очевидностью можно было бы назвать так называемым "письмом Еремина". Но оно было так привлекательно, так легко и просто объясняло период сталинского правления, что в дальнейшем полемика и в России пошла в русле "западного сценария" споров вокруг этого документа.

Волков взял на себя роль "советского Левина", упрямо доказывая в ряде своих публикаций подлинность "письма Еремина"[259]. Так, опираясь на справку царской охранки от 19 октября 1911 г., в которой упоминался "начальник Енисейского губернского управления" ротмистр Железняков, он почему-то уверенно заявил, что Перегудовой и Каптелову, "столь компетентным товарищам, следовало бы знать, что Енисейское охранное отделение, по имеющимся документам, существовало". Во-вторых, утверждает он, в 1913 г. начальником Енисейского охранного отделения был М.А.Байков, а А.Ф.Железняков был его заместителем. Это противоречие, по мнению Волкова, "кажущееся: может быть это ошибка Еремина, повысившего А.Ф.Железнякова и перепутавшего его имя — не Алексей, а Владимир Федорович. Ошибка могла произойти". В-третьих, Волков настаивает на подлинности подписи Еремина. В-четвертых, Волков констатирует: "по данным Б.Каптелова и 3.Перегудовой номер документа не совпадает" (с чем? — Б.К.), никак, впрочем, не пытаясь объяснить такое несовпадение. В-пятых, упоминание в "письме Еремина" Сталина и Джугашвили он объясняет двумя причинами: документ был секретным и личным, с 1912 г. Сталин прекратил или ослабил свои связи с охранкой. В-шестых, по мнению Волкова, Еремин "мог задержаться" с отъездом в Финляндию. В-седьмых, по его мнению, "можно утверждать определенно", что Сталин был причастен к провалу Авлабарской типографии.

Это была имитация научного знания в форме достаточно грубых передержек, нагловатых умолчаний и бессодержательных домыслов. Однако основные выводы статей Волкова и Арутюнова еще какое-то время оставались предметом пропаганды их последовательницы Серебряковой[260]. Впрочем, все же Серебрякова, отстаивая тезис о Сталине как агенте охранки, после работ Перегудовой и Каптелова сначала с большей осторожностью начала относиться к "письму Еремина", а затем и вовсе исключила его из арсеналов своих доказательств о провокаторстве Сталина.

К началу 90-х годов, можно сказать определенно, "письмо Еремина" утратило свою актуальность, окончательно перейдя из разряда подозрительных исторических источников в разряд фальсификаций. И вместе с тем в последние годы оно вновь продемонстрировало свою жизнестойкость, способность к реанимации. 19 сентября 1997 г. профессор Ю.Хечинов поведал читателям "Известий" об обнаруженном им в США в архиве Толстовского фонда все того же злополучного "письма Еремина"[261]. Торопливая сенсация состоялась, хотя и была почти сразу развенчана. Сначала Ю.Фельштинский[262], а затем вновь Перегудова[263] напомнили читателям все перипетии открытия, бытования и изучения "письма Еремина". Последняя, повторив свои доказательства признаков подлога, пошла чуть дальше. Проведенная по ее просьбе юристом-графологом Д.П.Поташник графологическая экспертиза "с большой степенью вероятности удостоверила, что подпись в подражание Еремину" была выполнена… полковником Руссияновым, тем самым полковником, с именем которого связывалась находка "письма Еремина".

Трудно судить о времени изготовления подлога. Участники полемики вокруг него называли две даты: конец 30-х и конец 40-х годов. Ясно, однако, что он был точно рассчитан по своим политическим последствиям. В момент же его внедрения он не смог сыграть ту роль, которую отвел ему автор фальсификации: живой Сталин казался слишком опасной фигурой для компрометации.