Магиструс
Магиструс
Мистерия морей и луж – или история о том,
отчего бывает на душе сушь…
Жарко сегодня, жарко и пыльно. Над горячим, проминавшимся асфальтом – дрожание: восходили, клубились нагретые струи, по стенам окрестных домов бежала зыбь. Едкий пот застилал глаза; плыли, мрели миражи – как в пустыне: изнываешь от жары, жажды – только бы дойти, доползти, окунуть иссохшие губы и пить-пить-пить… Но – увы! Даже автоматы с газированной водой, попадавшиеся по дороге, были неисправны, глотали мелочь, плевали и трубили в стакан; марево, манившее издали, растаяло; озеро не оставило даже мутной, солоноватой лужицы, – никаких перемен: все те же раскаленные пески, все то же бессмысленное, жестокое солнце.
– Уф-ф! дошел… – Илья Иванович Петрищев промокнул платочком красный, лоснящийся от пота затылок и свернул за ограду под тяжелые, нависшие над душным, тесным двориком, пыльные липы.
Илья Иванович – дэ-фэ-мэ-эн: доктор физико-математических наук. Солидная комплекция, солидные труды… Старательный, пунктуальный во всем, он всю жизнь посвятил морю, растратил, пытаясь зажать его между страниц монографий, препарировал его формулами и системами уравнений; и, казалось, стихии было невыносимо тяжело в замкнутом, затхлом пространстве его кабинета, она, чуть не до смерти замученная, чуть не зарезанная на его столе, вырывалась на волю, плескалась, пускалась в загул, и вечно в голове ее шумел ветер, вечно она увлекалась, неслась куда-то, безоглядно, опрокинув каноны, не подчиняясь общепринятым нормам и правилам, обоснованным точной наукой.
Откроем любую страницу его научных трудов и попробуем прочитать, крепко держась за челюсть, чтобы не раззеваться: турбуль… буль… – чтобы правильно произнести, наберем в рот воды – турбулизация… Крупный специалист! Так говорили о нем и вспоминали его многоярусный лоб, – не лоб, а лбище: рвы, изгибы, вмятины, наплывы и наросты… Перепаханный, изуродованный нелегкой жизнью, глубокими – как яма, в которую сам-то и попал, – раздумиями, плодотворными трудами на поприщах… И думалось, здесь, в паутине ветвящихся морщин – а не где-то там в сумерках за черепною костью, в тех извилинах! – здесь, как в гамаке, пружинила, давила чугунным ядром, довлела, глобальная мысль… И тут же вспоминалась парящая над всем, ясная, отсвечивающая нимбом, вздувшаяся пузырем лысина с прилизанною прядью и пришлепнутые по бокам, вялые уши с пробивающейся седою щерстью.
Тяжело переваливаясь, колыхаясь плавящимися жирами, он проплыл в душной, пыльной тени – мощный, грузный, с бухающим в затылок сердцем – мимо детской площадки, мимо малышей, возившихся в песочнице (игрушечными, смешными рядом с ним показались лесенки и грибочки), пересек двор и двинулся к входу в родной НИИ. Обычно Илья Иванович поднимался к себе, усаживался у окна, выходящего во двор, и с удовольствием разбирал бумаги – сортировал, раскладывал в папочки, а папочки завязывал шелковыми тесемочками. Иногда отрывался от дел, подходил к окну, поливал кактус и смотрел во двор, – во дворе дети играли в песочек, лепили блины, копали совочками, – и было умилительно до слез наблюдать, как они сосредоточенно трудятся…
Но сегодня Илья Иванович не дошел до двери. Вдруг вокруг тени стали резкими; световые пятна замельтешили, ослепили его – солнце сорвалось и разбилось о его голову. Он боком, неловко, осел на скамейку, с силой рванул ворот – отлетела пуговица. Его рука сползла по телу, длинная прядь неряшливо свесилась с лысины.
Последнее, что он увидел, – была песочница; мнилось – близко она, только руку протяни… но – не дотянешься, будто в бинокль смотришь… Сначала изображение было размытым, – он делал усилие, вглядывался… – теперь все хорошо различимо: вышитый на панамке цветок, совочек… Малыш поднял голову – лицо его знакомо, – да-да, конечно… Илья вспомнил: солнечный день, волжский берег, мелкий горячий песок…
Как давно это было! Время наложилось виток к витку… И вдруг, словно плеснули и смыли все наносное, смели сор, скопившийся за долгие годы, смахнули пыль со стекла… Илья смотрит глазами Илюши, он замер между двумя зеркалами: с двух сторон открылось прошлое и будущее. Перед ним тоннель, – из прошлого тянется вереница людей, стоящих в затылок друг ко другу; кто-то выглядывает из-за спины из уходящего в голубизну колодца:
– Кто ты? отзовись, пришедший на смену! Что сделал ты? Кто пришел на смену тебе?
– Кто я? Илюша… Нет-нет, не Илья! – Он испугался, отшатнулся, когда зеркало на миг показало ему грузного морщинистого человека, полулежащего на облупленной скамейке. – Это не я! Я не виноват! Я играл в песочек, а больше ничего такого не делал!
Илья бился лбом и кулаками о стекло, он уже не мог кричать, доказывать… И вскоре он обессилел, он сползал, падал, оставляя на стекле тающие следы от рук. Молча, в упор смотрели предки его из-за зеркала и видели за его спиной пустоту, пустыню. Никто не пришел ему на смену, цветущая ветвь рода засохла, осталась торчать под палящими лучами без листьев и побегов… Почему… почему так получилось? Как ты мог, Илья? Ты играл в песочек, но что осталось от песочного города после стольких лет, ветров и дождей?
Илюша играл в песочек… Он помнит: было много, много света, обжигавший пляжный песок, откос, чуть не весь заросший травой, позади плескала и холодила спину медленная, спокойная волжская вода… Он набегался за день, накупался чуть не до простуды, устал, – теперь, сомлев на жаре, присмирев, занялся строительством: он строил песочный город. Отлетели годы, брошен портфель, разглажены морщины, – Илья Иванович, дэфэмэн, поднялся и уплыл голубым шариком… Остался – Илюша, – капает мокрый песок из кулачка, слой за слоем растут стены… Уже закручиваются улитками крыши, поднимаются сталагмитами храмы, капители колонн пускают листья аканфа…
– Красивый город… Да, очень красивый! И очень похож на всамделишный… Сразу не отличишь…
Илюша вздохнул:
– А я бы не отказался жить здесь… Нет, не отказался бы! Даже если не в центре, а на окраине… Тринадцатый этаж, лифт, мусоропровод… Рядом – булочная, метро… Но… – он опомнился, – а если ветер? или, например, дождь на неделю зарядит? Или пройдет кто-нибудь рассеянный не смотря под ноги и нечаянно растопчет мой дом? Хорошо, что песка вокруг много и вода рядом, можно построить новый! А если пролетит по реке моторка и поднимет цунами, которое обрушится на пляж и смоет город?
Но – что поделаешь? Многое ли зависит от наших желаний… Не спросив: согласны ли мы – вытолкнули нас на свет; не спросив – толкнут дальше. Будем жить там, где предписано!
– Так… – Илюша осмотрел песочный город, – а не заняться ли нам, пока есть время, просвещением? Насадить вон там и там науки и искусства, потом их пестовать, ждать, когда завяжется достойный плод, заколосятся всходы, орошенные из неиссякаемого источника… А потом – придет срок – и потекут молочные реки в кисельных берегах и блага посыпятся, как из рога изобилия…
Просвещение… брожение умов, озарения и открытия… Платоны и быстрые разумом Невтоны… Чтобы они появились на свет, чтобы они родились, нужна Альма Матерь, она будет тужиться, испытывать родовые схватки, когда Невтоны толпами пойдут из ее чрева. И куда же они пойдут? Разумеется, в Академию! Пойдут, щелкая на калькуляторах, посыпая направо и налево терминами, и все, что нужно высоко нести, – они понесут высоко; и все, что нужно широко развернуть, – они развернут широко; и не будет для них узких мест и белых пятен, и на каждый фактик они уверенно повесят свой ярлычок, и на каждый вопросик они без колебаний дадут исчерпывающий, недвусмысленный ответ.
Илюша отжал из горсти грязную воду, чтобы песок капал погуще, стал возводить серые плоскости университетских башен. Поднялся монолит центральной башни – строгий, как формула, без украшений, с ровными рядами окон, стоящий по стойке смирно. Рядом встали конвоем две такие же серые башни, но поменьше и поуже. Перед зданием у входа Илюша установил и посадил безликих чугунных юношей и девушек, – девушек в приличных, застегнутых на все пуговицы блузках и скучных, опущенных ниже воображения, юбках, а юношей в безрукавках, обнаживших литые мышцы, все свои силы отдавших служению науке, ношению толстых, многопудовых томов, напичканных чем-то тяжеловесным, но несомнено приносящим пользу, проливающим свет на тайное тайных, – не потому ли и смотрят они просветленно поверх голов, не потому ли у них одинаково сосредоточенные суровые лица… Закончил строить Илюша, укрепив на главной башне сверкающий шпиль и последней капелькой приладив к нему эмблему.
Потом за оградой, в тени лип, построил особнячок в стиле ампир: Академию – колонны с завитушечками, кудряшечками, маскарадные маскароны, – будто француз, времен империи, напялил на себя маску Тирсиса или Кандида, бряцает бутафорским оружием, клянется Юпитером, а сам – в панталонах и парике и манеры изящные… правда не совсем, что-то в его поведении настораживает, и прононс у этого француза неидеальный, потому, наверное, что учился французскому не в Париже, а у няньки-бонны.
Если внимательно присмотреться к зданию Университета, то можно кое-где заметить ампирные детали – колонночки, барельефы, теряющиеся, подавленные, кажущиеся неуместными, как тапочки и чепчик на солдате, но тем не менее раскрывающие родственную связь Академии и Университета, – становится понятно, что Университет вырос из Академии, просто по рассеянности, да по убогости не воспитали в нем изящных манер, натянули родительскую одежонку, так что все разошлось по швам, налепили кое-где кое-что и на том успокоились.
– Чуть не забыл самое главное! – спохватился Илюша, окинув взглядом берег и пляж. – Город стоит на реке – значит, ему нужен порт! Пусть торгуют с дальними странами, смотрят, как там люди живут, какие там обычаи… Строят ли и там дома из песка… Пусть просвещаются, расширяют кругозор, – это полезно. И потом, порт – значит: выход в море, научные суда, экспедиции, заходы, суточные, морские надбавки… Будет чем заняться в Академии!..
Илюша взял совок, несколько раз копнул и выкопал море, достаточно глубокое и широкое. Он утрамбовал дно, наносил горстями воду… На скалистый берег накатила волна, ударила, выбросила вверх пенные струи. Швырнула привязанную канатами шхуну, откатилась, прополоскав между причалом и бортом горло. Взвыл, наклоняя траву к земле, предвещая бурю, ветер, заплясали, ринулись ордой, с гиканьем, вспенясь гривами, малахитовые волны.
Управившись с морем, Илюша стал рыть каналы и водохранилища. Каналы осыпались, водохранилища зарастали ряской, мхом, становились болотами. В море поднялась муть, расплылись масляные, лоснящиеся болезненной радугой, пятна. Там закручивались щепки, оберточная бумага, кажется – даже листы из его диссертаций; над водами, снижаясь и не рискуя сесть и окунуться, носилась и кричала голодная чайка; на черный от нефти берег выбросило мертвую, вспухшую белобрюхую рыбу. Потом море стало мелеть, отхлынуло от берега и ушло испускать дух за линию горизонта. Осталась грязная соляная пустыня. В пустыне поднимались смерчи, соль завихривалась, шла стеной, сжигала по пути все живое, настигала и погребала под собой караваны, хлестала, проникала в каждую щелку одежды, резала до крови; разойдясь, в бессмысленном гневе, валила с ног, засыпала, хоронила одиноких путников.
Почему так получилось? Почему? Илюша и не предполагал… Ну и что с того, что – ученая степень? Природа настолько сложна, своенравна и в то же время ранима, настолько хрупка, что в царстве природы с любой ученой степенью, будь ты хоть семи пядей во лбу, будешь ворочаться, как слон в посудной лавке. Илья хотел как лучше… Так почему же соль и песок все выжигают, все – мертвят? Почему там, где рокотал, бил прибой, носилась в воздухе пена и перья чаек – ныне раскаленные мертвые пески, скалы, соль…
Нет, нет! Он и не предполагал… Он не виноват! Не он разворочал, перепахал эту землю и вычеркнул море, не он разрабатывал проекты орошения, которые обернулись проектами осушения и опустынивания, осолонения залежных и освоенных земель. Ничего этого он не делал, он только писал статьи, защищал диссертации… Ну – да! Одобрил. Поддержал, подвел научную базу, а потом вы-яснилось, что все его доказательства построены на песке. Но на него же давили – ого-го как! Разве от него зависело что-либо? Если бы не он, это сделал бы кто-нибудь другой, а желающие нашлись бы, только кликнули б, грошиком поманили – толпой бы набежали, затоптали песочный город, забросали, вычерпали море. Было бы то же самое, только грошик достался бы не ему. Он – исполнитель, «стрелочник», надо – значит надо… вот он и выполнил приказ! А в приказе значилось: море сие преступным образом изрядную площадь на карте занимает и переводит в бесполезные колебания и зыбь водные ресурсы, принадлежащие народу. И далее черным по белому с подчеркиваниями и разбиением по пунктам: надлежит, ничтоже сумняшеся, искоренить сию вредную хлопководству и бахчеводству игру природы, а об исполнении – сей же час доложить. Скреплено гербовой печатью, размашистой подписью; сверху мелкими буквами отпечатан гриф: ужасно, ужасно секретно! тсс… чтоб никому ни под каким видом – ни-ни!!!
Разве Илюша виноват? Виноват – большой дядя, а старших нужно слушаться! Будешь себя хорошо, прилично вести – получишь конфету, продвижение по службе, квартиру – пусть на тринадцатом этаже, но с мусоропроводом, и булочная будет недалеко, за углом; а будешь характер показывать – можешь и с ремнем коротко сойтись. Да! Ремень – предмет особенный, годный к употреблению кроме всего прочего и в воспитательных целях. Взыщешь по всей строгости, поставишь в угол – в следующий раз неповадно будет, а как старших зауважаешь – любо-дорого!
Да… Стоит немного мягкие места пообхаживать – и сразу просветление наступает, и ум из нижних полушарий в верхние перемещается. А там и тебя за рассудительность зауважают, – крепок, скажут, такой-то задним умом… А там и расти начнешь, недолго в младших походишь, выдвинешься в старшие научные сотрудники. Сам с ремешочком будешь похаживать, пряжечкой поигрывать… Пока не споткнешься вдруг, ведь трудно же ходить в штанах без ремня…
…Илья медленно завалился на бок и вдруг – почувствовал под собой брусья скамейки…
Он на мгновение понял, что находится во дворе перед входом в НИИ, и что из окон института уже выглядывают. Позвать? Сказать, чтоб помогли, вывели его из подземелья, вызвали скорую? Что-то с сердцем… Илья повел рукой, приподнялся, глотнул воздух и… снова провалился в водоворот мыслей, чувств и воспоминаний…
* * *
А почему Илюша занялся морем? Разве он не мог найти другого, не столь пагубного для экологии дела? Например: чистая, высокая математика… Чем не занятие для интеллектуала? Забраться в глушь, отгородиться от мира частоколом формул, Гималаями абстрактных алгебр, посадить на цепь лязгающий челюстями, негуманный, бесчеловечный г-о-м-о-морфизм, затопить все накатывающимися, плещущими тригонометрическими функциями, самому завернуться в матрицу, чтобы практика, членистоногие машины добрались до этого места лет через сто, когда ему будет все равно, а то и – это было бы лучше всего – никогда не добрались бы и не стали выкачивать из его костей, праха и перегноя презренную пользу…
Кто его направил сюда, взял за шиворот и окунул в это море проблем? Кто этот большой и странный дядя, столь похожий на памятник, указующий куда-то в светлое будущее?.. Да и живой ли он? Из чего же он сделан – из песка? из камня? Да и один ли он – тот, указующий перстом, – или «имя им легион»? И каждый и них хватает за шкирку предыдущего и бросает… Куда? В море, или просто в придорожную канаву?
Это же не лю?ди – не?люди! Они окаменели, затвердели, когда их заставили затвердить: всяк, кто устроен не по их образу и подобию, настоятельно рекомендованному в соответствующих параграфах соответствующих уложений, всяк кто оступается, идет не в ногу, забегает вперед или бросается в сторону, прыгает выше головы, лезет вперед батьки, не зная броду, – а делает это – всякий, все грешны и одним миром мазаны, – все, значит, и подлежат регламентации, нивиляции и обструкции: т. е. всех следует обстругать, снять стружку, пройтись с наждачком, продрать с песочком, подвести под линеечку, под общий знаменатель, а то и – вычесть, для простоты и общности, рубануть с плеча, чтоб долго не канителиться, не колупать по щепочке…
А как же превратился в живую окаменелость сам Илья? Да-да, и его убили… в него вбивали, вдалбливали: структурные изменения… хладореагент…И так же ходил перед ним лектор, в той же докторской (или судейской?) мантии, в той же четырехугольной шапочке с болтающейся на веревочке кисточкой, – и было это в том же песочном городе через несколько лет, когда он приехал учиться, чтобы стать ученым и двинуть науку, думая, что если ее хорошенько двинуть, то все станут жить лучше, хлеба будет вдосталь, все будут довольны и сыты, и никто не будет никого вести к стенке, поскольку простейший расчет покажет, что выгодней не вычитать, а складывать, потому что, вычитая, можем в конце концов остаться на нуле, а складывая и преумножая – достичь благоденствия.
Он пришел, ни в чем не виноватый, не готовый, не знавший, за что его могут осудить, а его повязали, заключили в четырех стенах, сунули в руки конспект и сказали: пиши! Кибернетика – продажная девка, теория Эйнштейна противоречит основным догматам внеисторического материализмуса, которые голубок нашептал нашему отцу и учителю, всевеликому генералиссимусу… Тсс! Нельзя поминать всуе священное имя его.
Лектор черкал формулы: по доске разбегались диковинные, похожие на скорпионов иноязычные буквы. Они цеплялись друг за друга закрученными хвостиками и ножками. Лектор сражался с бесконечностью – эта опрокинутая восьмерка не давала ему покоя. Он обеими руками ставил ее на попа, подпирал загогулиной интеграла, обливался потом, пыхтел. Когда доска кончалась, он нажимал на кнопочку – со скрипом начинал работать мотор, доска из плотного линолеума перекручивалась, написанное поднималось вверх.
– Докажем, что… – гундосил лектор, – количество чертей, могущих поместиться на острие шпиля Университета, находится в пределах от нуля до бесконечности… – Его кисточка описала восьмерку. – Предположим, что количество чертей больше бесконечности, это утверждение не соответствует истине, так как, если на острие чертей бесконечно много, то было бы весьма проблематично найти еще хотя бы одного черта и затолкать его туда же, даже если там осталось сколько угодно места, его просто неоткуда взять, этого черта… Да и вообще, на какого черта я вам объясняю, когда это и так ясно!
Бежать… Бежать… Уносить ноги из этого сумасшедшего дома… Илья убегал с лекций, шатался по темным коридорам факультета, не находил себе места. Куда бежать? Где лучше? Что с ним будет? Песочный мир нестоек, в любой миг может разрушиться, а что за песочными стенами – кто знает? Нет-нет, придется жить здесь, стараться не попасть под осыпь, искать слабину, понемногу освобождать руки от пут… А пока поищем себе место… Да-да, я попал сюда по ошибке, но именно здесь приходится искать свое дело… Надо приспосабливаться… Надо… надо… надо… Он ходил в темноте, тыкался в стены, заходил в комнаты, в залы, в аудитории… Может быть, мне – сюда? Он входил в зал, в котором дробили ядро, – дюжий физик, с засученными рукавами, бил кувалдой по наковальне, лицо его сияло, пот лил ручьем. На стене грохотал счетчик Гейгера. Рядом парила в воздухе магнитная бутылка, на ней были нарисованы череп с костями и красная предупреждающая надпись: осторожно – термояд! Тут же вытачивали на станке бомбу.
– Да, – радостно объяснял физик, – ежели эта штука жахнет, так жахнет… полетят клочки по закоулочкам!
– Нет, нет… это не по мне… – пугался Илья и отходил в сторону.
Из другой двери Илья вылетел пулей – там настраивали зеркала гиперболоида, причем лазерный луч был направлен как раз на входящих в комнату.
На следующей двери было нарисовано губной помадой огромное сердце, пронзенное стрелой, но туда его не пустили. Его вытолкали на том основании, что вход разрешен только по спецпропускам: но он успел заметить, как перед маститыми профессорами, убеленными сединой, под ритмичную мелодию показывала танец живота продажная девка – кибернетика. Профессора потупляли глаза, страшно смущались, прикрывали глаза логарифмическими линейками.
В других комнатах что-то пыхтело и взрывалось, валили клубы из сосудов Дюара, вращались вечные двигатели, носили ящики с кричащими надписями: «Не квантовать!», кто-то соединял два куска урана и ждал, что из этого выйдет, кто-то бегал с сачком и ловил элементарные частицы, после каждой пойманной щелкая на счетах. В одно крыло здания – ход был закрыт, в дверях цербером сидела вахтерша и никого не пускала, по одним слухам, там смоделировали черную дыру и все, кто туда попадал, исчезали бесследно, по другим слухам – там была просто столовая для избранных и подавали там черную и красную икру. Во дворе время от времени приземлялись летающие тарелки и оттуда выходили зеленые человечки, но, так как встречи с ними не были запланированы, то на них никто не обращал внимания, они чесали зеленые затылки и улетали обратно. Временами здание сотрясалось, когда особенно натренированный физик разбегался и бил ногой по спутнику, выводя его на орбиту. Вокруг здания ходили колонны с транспорантами: «Крепи ряды Фурье! Нет предела нашему интегралу! Наше тело твердое – мы победим!» На самом верху сидел белобородый старец, свернувший трубу из газеты, и смотрел в небо, внизу – кто-то копал ход к центру Земли.
– От этого всего хоть в воду… – мучился, метался Илья. – Нет-нет! Не хочу я, чтобы моя жизнь пролетела в трубу, как у этого чудака на чердаке, и заниматься солнечными пятнами мне не светит… Сражаться с прибором, вооружившись паяльником и инструкцией по технике безопасности, всю жизнь просидеть за кристаллической решеткой… Ну уж нет! Ни за что! Все! Решил. Ухожу в море!
Туда, где свежий ветер надувает паруса! Да, так! И… «пусть ветер гонит парус за белой чайкой вслед… восточному базару подобен белый свет…» Загремела в мозгу фраза из морской песенки, то ли слышанной где-то, то ли прилетевшей из сна…
Морем, а также прочими водами: реками, ручейками и болотцами, – занимались в маленькой, захламленной комнатке в цоколе. Там громоздились остовы приборов, вряд ли бывших когда-то в употреблении, но по инвентаризации зачисленных за этой комнатой во времена о?ны, свешивались провода, стояла канистра и еще много разных сосудов и сосудиков, в том числе корыто с грязью, имитировавшее дно моря.
Посреди комнаты перед разбитым стаканом сидел профессор Парчевский, вымоченный с ног до головы, и жаловался, что опять эксперимент не удался, потому что снабжают их допотопной техникой, – сколько раз просил, чтобы достали стаканы из закаленного стекла, потому что обычное стекло не выдерживает перегрузок, возникающих при генерации бури в стакане, на что аспирант, стоявший рядом, отвечал, мол, это ничего, бывало и хуже – в прошлый раз, например, когда моделировали цунами, затопили весь этаж, и приходилось добираться до гальюна вплавь.
Илье сразу понравился шум, морские словечки, которыми пересыпали свою речь физики. Например, туалет и буфет, находившиеся рядом, назывались соответствено – камбуз и гальюн. «На камбуз лучше не ходи… Бр-р! Траверз!.. Котлеты по-африкански; съешь – в животе аппартеид начинается. А в кофе – подводные лодки плавают…» Кабинет заведующего кафедрой на втором этаже называли капитанским мостиком; сходство усиливалось оттого, что в кабинете стояли два антикварных компаса, снятые с каравеллы.
Да и сам завкафедрой напоминал капитана, с трубкой в зубах, бакенбардами. Любимая поговорка: ветер в комп?с – течение из комп?са, – ударение на предпоследнем слоге; и еще: «я помню метод Макарова-Надсо?на», – тоже какой-то антикварный метод определения чего-то там в море, ровесник бутылочной почты. Он побывал на всех морях, на обоих полюсах, облазил все пальмы на островах Кука и истуканы с острова Пасхи; и сфотографировался там в непринужденных позах – эти фотографии были вывешены на стендах под стеклом; измерил температуру всех океанов, придумал и свой новый океан, потому что старых ему не хватило, и в нем тоже измерил температуру. Он вообще представлялся колоссом, богом морей с трезубцем в одной руке и градусником в другой, – жаль только, что от морского ветра, да от холода на полюсах он почти лишился слуха, но разве слух нужен заведующему, если он все понимает с полуслова, и разве не следует повышать голос, дабы боги вняли тебе?
Чтобы найти общий с ним язык, стали применять морские вымпелы, и вся кафедра обучилась новой грамоте. Если выбрасывался желтый флаг – это означало, что какой-то сотрудник болен, берет бюллетень; если – белый, значит – решили задачу Штурма-Лиувилля; адамова голова с костями – означала, что кого-то прокатили на защите, и так далее. Однажды завкафедрой выбросил флаг штормового предупреждения в адрес Ильи, мол, если еще раз сбежишь с лекции, то…
Лекции… лекции… Как с них не бегать? Когда же учить физику, как не во время лекции, сбежав с нее в библиотеку? Если бы все делалось как положено – физика остановилась бы на Аристотеле… Впрочем, разве нас учат не по методикам средневековых схоластов? Главное – вызубрить, получить отметку, но кто говорит, что главное – понимать? Да, а самое главное – присутствовать на лекциях, – что ты делаешь, спишь ли, читаешь художественную литературу, рисуешь шаржи и сочиняешь эпиграммы на лектора – неважно, – главное присутствовать. Правила игры: вы – студенты, сидите и спите за партами, мы – профессора, говорим и пишем на доске, а за это нам платят «зря-плату»… За что же ее будут нам платить, если вы не будете сидеть и спать?
Так что бессмысленно препираться, упираться… Илья приходил на лекции, садился на последней парте; слова лектора вкатывались в его уши, как чугунные шарики, и, не удержав отяжелевшую голову на слабой шее, он клал ее на парту, отключался от внешнего мира… Во сне он возвращался домой, на берег Волги, и видел он, как мама, Настасья Ивановна, готовила что-то, стоя у печи. Илья даже чувствовал дразнящий запах кислых щей с салом… От этого запаха он просыпался, вспоминал, что стипендию-то он давно проел, в кармане ни копейки, в желудке пусто… Какая наука пойдет в голову, если желудок пуст? Но что до этого заведующему кафедрой?
Заведующий кафедрой командовал большой флотилией научных морских судов. Перед началом навигации в его кабинете собирался весь профессорский состав кафедры: морские волки с обветренными лицами, подвязанными глазами, с кортиками за поясом и трубками. Раскладывалась на столе карта с загадочными очертаниями берегов Европы, с Черным морем, на котором по-древнегречески было написано «Pontos Euxeinos» и нарисован Морской Змий.
Дымили трубки, все вспоминали невероятные происшествия, рассказывали о штормах, о неразгаданных тайнах морских пучин.
– Шли мы как-то, шли… – начинал Парчевский классической фразой, – кругом туман… Вдруг… смотрю – из моря чудище высунулось… Я на него, а оно на меня глядит! А само-то странное до чего: голова козлиная, хвост щучий, во рту зуб, – один, но длинный и острый, как сабля!
– Ну и что? – невозмутимо попыхивали трубкой напротив. – Со мной то же самое чуть ли не каждую навигацию случается… Да! Помню, высадились мы раз на Сейшелах… Вы не представляете, как разнообразен там животный мир!.. Так вот, поверите ли, стали мы забивать там козла, а потом он оказался рыбой!
– Э-хе-хе… – то ли смеялся, то ли кашлял завкафедрой (он как будто ничего не расслышал, а может, просто давно не забивал доминошного козла).
Завкафедрой откидывался в кресле, тоже начинал вспоминать:
– А вот со мной за Геркулесовыми столбами… Да-а-с….был случай… Представьте – подходим мы к острову… Мм… Да-да, припоминаю… к Атлантиде… Так вот – на острове вулкан дымит. Пух-пуф! Пух-пуф! Такие, знаете, клубы… Аборигены ходят сонные с красными глазами… Боятся пропустить начало извержения… Как мы поняли – это у них обычай такой… Не спят – значит, грех проспать, все же – редкое зрелище. Собрались они вокруг нас и лопочут по-своему: помогите, мол. Как не помочь! Задумались мы, сели пить чай – известно, без чифиря ни одна серьезная проблема не решается… Сидим. На плите чайник посвистывает… И тут меня осенило, – снял я свисток с чайника, сбегал на вулкан и приладил его в жерле: как извержение начнется – он сразу свистнет и разбудит аборигенов… Спите – показываю им (завкафедрой положил ладони под щеку) – спокойно! – Завкафедрой чуть сам не заснул, но встряхнул головой и продолжил: – Бр-бл-бл! Ах! Как нас благодарили, как благодарили! Полный трюм бананов загрузили – они потом портиться начали, пришлось часть выбрасывать…
– А вот со мной был случай…
…Поговорив таким образом, наконец решали, что в нынешние времена и вода не так солона, и ветер не крепок, и рыба в морях передохла от химии, и моряков настоящих не осталось. Кто-то вспоминал, что собрались-то они обсудить навигацию, так сказать, вопрос – куда ж нам плыть?
Завкафедрой тыкал пальцем в карту, попадая, как правило, в район пустыни Каракум, и говорил:
– Сюда!
На этом заседание заканчивалось.
* * *
Долгие были обсуждения, давали слово каждому профессору, прели до седьмого пота в прениях по докладам. Все выступления протоколировались и подшивались, по всем заседаниям давался подробный отчет в вышестоящих инстанциях, – так и определялся окончательный вариант маршрута.
Затем собирали экспедиционное оборудование: упаковывали ящики всеми приборами, которые пылились по полкам, – их предстояло потом везти на судно и таскать с кормы на нос, а потом с носа на корму – считалось, что это служит развитию физической выносливости, необходимой начинающему физику.
Близилось лето, где-то наверху шла напряженная работа, подписывались и утрясались различного рода документы и справки, занявшие потом отдельный, особенно тяжелый ящик. А Илья одолевал сессию, брал штурмом зачеты и экзамены…
Наконец, все экзамены были сданы (даже завкафедрой, принимавший самый ответственный экзамен, выбросил белый флаг, извещавший о благополучной сдаче), и Илья с радостью забросил конспекты, чтобы никогда больше в них не заглядывать и навсегда начисто забыть все, что он учил и сдавал: сдано – так с плеч долой! Прошло время разбрасывать камни, пришло – собирать: нужно было проходить преддипломную практику, – и Илья вместе с группой, в которой он учился, отправился к морю. Наконец он вырвался из задымленного, зачумленного города с его мельтешением, маетой, с его метро, с его толпами, с низким, тяжелым небом, с его трубами и смогом. Проклятый песочный, каменный город!
Наконец над ним ясное, полуденное южное небо, воздух чист и свеж, пахнет травами, близким морем…
Море! Яркое, живое… Оно развернулось перед Ильею до края неба и из-за крутизны берега казалось почти отвесным, будто тяжелый, подсвеченный изнутри занавес… И, как перед началом представления, Илью охватило нетерпение: когда же… когда начнут?
И вот уже рукоплещет прибой… первый такт… настраиваются, пробуют голоса инструменты… стучит дирижерская палочка…
И – занавес взвился, судно отдало швартовы, погудело, прощаясь с портом, прошло мимо белых гражданских судов, серых, хищных, костистых военных кораблей, прошло между бакенов и, оставляя в кильватере пенную струю, двинулось вдоль побережья. Полетели в лицо соленые брызги, сердце застучало по-особенному… И вот уже кровь кипит и пьянит, и ветер дальних странствий, романтичный и несовременный, треплет волосы.
Все волнуются, и те, кто в первый раз выходит в море, и старые просоленные морские волки. Даже судовой пес повизгивает, бегает по корме и смотрит на кипящую, рассыпающуюся галлактиками кильватерную струю, – а может быть, у него, как и у всех моряков, кто-то остался в порту? Может быть, бегает где-то там по причалу его подружка и жалобно скулит на масляную портовую воду, и даже откажется от прекрасной, жирной колбасной обертки, валяющейся рядом с мусорным баком…
И пошли дни за днями, и море каждый день менялось, то представало в золотистом тумане, выглаженное штилем, то щерилось мелкой рябью, то на горизонт ложилась темная штормовая полоса… И лишь там, где садилось солнце, оно блистало, словно там был золотой остров, где жили в хрустальных дворцах ветры, где Гелиос распрягал своих уставших за день, грызущих удила коней…
А ночью волны бились о борт, как бокалы, и трепали луну, которая элегично пролегла по движущимся, дышащим холмам… И так теснило грудь, что даже тем, кто никогда не пытался слагать рифмованные строчки, вдруг овладевало желание во что бы то ни стало зарифмовать: луна… волна… Но наступало утро, рассеивало ночные призраки и обманы, и приходилось рвать и выбрасывать за борт исписанные листы, – все это оказывалось шутками, светившей отраженным светом луны, тысячи лет заставлявшей человечество искать и находить эту рифму (в которой, разумеется, столько же новизны, как в египетских пирамидах), заставлявшей нашедших ее умиляться и почитать себя поэтами, в то время как они, подобно луне, светили лишь отраженным светом.
Но пусть! пусть! Зато какую ночь переживал счастливец!.. Море и звездное небо легко выливались в рифмованные строки, и как потом свободно и безмятежно становилось душе, когда листы с ними оказывались за бортом, и долго еще можно было наблюдать, как они покачиваются, постепенно намокая, на мускулистых спинах волн…
И наступало утро, и розовое, еще не совсем проснувшееся солнце мазало по морю фантастическими, фейерическими красками – все окрашивалось в розовые, желтые, малиновые цвета… С одной стороны, море было ровно обрезано по темному краю, с другой – громоздились горы со вздыбленными, непричесанными со сна тучами.
И неудивительно, что весь корабль словно сошел с ума. Море и солнце согревали, плавили души, вливали в них расслабляющую нежность и томление. Матросы все как один ходили пахнущие одеколонами, а когда устраивали купания, то они срывались очертя голову с рей в море, вызывая восторг и восхищенный визг слабого пола. И Илья вдруг заметил, что невидные, даже скучные в Университе-те, пишущие аккуратным почерком конспекты студентки, раньше существовавшие для него абстрактно, – ну есть и есть… что с того? – здесь неожиданно преобразились: они, как древние богини, появлялись в соблазнительном ниглиже, открытых купальниках, на которые, хочешь или нет, так и тянуло бросить рассеянный взгляд.
…В тот месяц Илья понял, почему море – соленое. Дело в том, что море кто-то пересолил – рассеянный от любви…
Только почему же он так и не решился подойти ни к одной из богинь-сокурсниц, хоть те изредка бросали и на него заинтересованный взгляд?.. А ведь такое в жизни потом так и не повторилось с ним ни разу…
* * *
…Илья очень волновался перед премьерой – первым выходом на работу. Тщательно готовился: первый день очень важен, – как покажешь себя, так потом тебя и будут принимать, в каком направлении сделаешь первый шаг, туда и будешь идти долгие годы, пока не споткнешься и не вытянешься во весь рост.
Перед входом в институт Илья развязал шнурки ботинок – пусть думают, что он настолько рассеян, сосредоточен на научных проблемах, что обыденные предметы для него не существуют, – он постоянно погружен в размышления, перспективен, склонен к теоретической работе, ему можно без колебаний в первый же день доверить – из тех что под рукой – самое важное задание.
Научно-исследовательский институт Илья отыскал не сразу, ему долго пришлось плутать по задним дворам, по переулкам. Он спрашивал прохожих, милиционеров, – все показывали в разные стороны, так как никто толком ничего про этот институт не слышал, но все как могли старались помочь. Отчаявшись, он наконец набрел на особнячок с колоннами.
Вход в него был забит, и Илья хотел было пройти мимо, – но перед этим спросил дворничиху, разбивавшую лед на тротуаре. Она ахнула со всего маху пешней, отломила кусище льда и сказала, вытерев пот на красном лице: «А тута, милый, как во двор свернешь, если, не дай бог, шею не свернешь, так налево – дверка, там твоя наука заседает, – и, размахнувшись, опять ударила пешней, проворчав вслед: – Думают, думают… А чиво думают – сами не знают… уже все мозги продумали!.. придумали б лучше что, чтоб лед силом не долбать…»
Окна института выходили на небольшой дворик. Во дворике вытянулись столбами из сугробов старые продрогшие липы, стояли занесенные грязноватым снегом детские грибочки, под снегом означивался ящик песочницы. Он нашел дверь, к которой вела утоптанная дорожка, открыл, – прошел по темному коридору, заваленному ржавыми приборами, похожими на разобранные стиральные машины и холодильники. Свернул в светлый коридор, – здесь по стенам были развешаны плакаты и стенгазеты с улыбающимися научными работниками, весело разгребавшими кучи мусора во время субботника. Справа и слева находились обитые дерматином двери, – одна дверь его особенно заинтересовала – она была обита железом, с кодовым замком, с кнопочкой и надписью: звонить сюда! Он прошел прямо и остановился перед дверью, на которой висела табличка: директор т. Татев. Он постучал и вошел.
Его встретили на пороге, чуть не раскрыв обьятия, с радушной улыбкой и даже слушать не захотели с каким он делом пришел, а сначала усадили в кресло и долго рассматривали в фас и профиль.
«Какой приятный, обходительный человек – Татев!» – подумал Илья и объяснил цель своего посещения.
– Молодой специалист? Ни слова больше! Отлично! Отлично! – Татев стал потирать руки от удовольствия. – Нам как раз позарез нужны молодые мозги, у нас масса проблем! Масса! – Татев покачал головой, показывая, какие это сложные, посильные только молодым, энергичным людям проблемы. – Есть к чему приложить свои силы, есть над чем поработать головой, – он постучал себя по лбу. – Наш институт занимается глобальными, глобальнейшими! экологическими проблемами… Может быть, – он игриво улыбнулся, как бы снисходя к слабости молодого специалиста, – может быть, и в море сходите… Но не сейчас! не сейчас! Два-три года испытательный срок – проявите себя, зарекомендуете – тогда… А в общем, вам крупно повезло, что вы попали именно к нам! Да-с! Повезло!
Илья был обласкан, его потрепали по плечу. Директор лично отвел его в комнату, где ему предстояло работать ближайшие годы.
– Вот ваш стол, вот стул, – радостно сказал Татев. – Познакомьтесь… – он обернулся к сидевшим в оцепенении, наподобие статуй, сотрудникам. – Ваш новый сосед. Он будет здесь работать. – Татев сделал ударение на первом слове, потом, подумав, поправился и повторил эту фразу, сделав ударение на втором слове, потом на третьем и наконец на последнем:
– Он бу?дет здесь работать! Он будет зде?сь работать! Он будет здесь рабо?тать!
Илья сел на свое место, сложил руки на столе и посмотрел на дверь, в которую вышел Татев. В комнате повисла тишина, в Илью, как будто даже с некоторым суеверным страхом, уставилось несколько пар глаз, как бы не понимавших: как такое чудо могло произойти, как вообще хоть что-то могло произойти, – никого не было и – раз! – кто-то сел. Потом, привыкнув к его присутствию, от него с равнодушием отвернулись и снова – словно окаменели. Долгое время никто не подавал ни звука, все сидели неподвижно, глядя перед собой, ни один мускул не дрогал на лицах, лишь радио, включенное на полную громкость, сотрясало стены и дребезжало в оконных стеклах бравурным маршем. Илья стал было подумывать, что попал в общество глухонемых, и решил, что неплохо было бы вспомнить, как общались с помощью морских сигнальных флагов на кафедре. Но когда он полностью в этом уверился, вдруг один из сотрудников (вскоре выяснилось, что это был Морозильников, самый инициативный, разговорчивый из всех, пребывавших в комнате) широко открыл большой рот и сказал хриплым томным голосом:
– А не попить ли нам чаю?
Во время чаепития Илья со всеми и перезнакомился. В этой комнате работали: во-первых, Морозильников – шатен с рыжинкой, с завитыми от природы волосами; как и все рыжие, он имел язвительный характер, – когда к нему подходил директор и говорил высоким голосом, что он делает что-то не то, он даже осмелился в лицо сказать: а вы сначала обьясните, что значит – то, а потом говорите, что я делаю не то! За этот необдуманный поступок его хотели лишить премии, но поскольку директор забыл напомнить об этой безобразной выходке, то трогать его не стали. Как определили, что директор не придал значения поведению Морозильникова? Очень просто: на следующий день история повторилась, директор вошел, спросил, получил ответ; повторилась она и на следующий день, и стала повторяться ежедневно. Илья сверял по директору часы: вошел – десять тридцать две, спросил – тридцать три, получил ответ – тридцать четыре, повращал глазами – тридцать пять, вышел хлопнув дверью – тридцать шесть! все!
Во-вторых – Эразм Багратионович, старик предпенсионного возраста, поплававший на своем веку по разным морям и океанам, побывавший во многих странах, правда, не видевший там ничего, кроме припортовых кабаков, окурков, покачивавшихся в портовой воде, и нескольких магазинов, где он успешно тратил валюту. Когда его провожали на пенсию, через несколько лет, он всплакнул, растрогавшись от радостных напутственных речей, а вокруг стояли понурые сослуживцы, но у одного, как это всегда бывает на юбилеях и иных торжествах, лицо сияло юбилейным рублем.
Также в этой комнате сидели две полные молодящиеся бабушки – Боженькина и Одуванчикова. У Одуванчиковой на полке стоял толстый том, на котором вязью было выведено: «Мохообразные и другие болотные растения». Боженькина вязала веселенькую полосатую кофточку внуку.
Рядом с телефоном сидела одна особа неопределенного возраста (ее звали Эсмеральда, впрочем, потом выяснилось, настоящее ее имя было Фрося) с заштукатуренным, насурьмленным, нарумяненным лицом, с ярко-алыми губами, накладными ресницами и веснушками, вышипанными бровями, в черном, очень дорогом парике, с длинными фиолетовыми ногтями; на столе ее временами позванивал телефон, – она поднимала трубку и медленно, тонированным под альт голосом переговаривалась с кем-то, занимавшим ей очереди, ждущим ее то у Вернисажа, то у Пассажа.
Когда Илья со всеми перезнакомился, он спросил: чем же они здесь занимаются? – на него долго смотрели, пытаясь понять, что он имеет в виду, – Илья пояснил, – тогда на него посмотрели, как на человека со странностями, а потом налили чаю и сказали только одно: пей! И он понял, что в основном, из имеющего отношение к воде, тут занимаются чаем и кофе.
Питие чая составляет в этой лаборатории отточенный до мелочей ритуал. Запирается от начальства дверь, Эразм Багратионович тянется к сахарнице (он очень любит сладкое, все зубы на сахаре потерял), Морозильников удобно разваливается на стуле, откидывается, будто это не стул, а кресло-качалка. Боженькина и Одуванчикова вынимают плюшки с мармеладом из целлофановых пакетиков, Эсмеральда элегантно подносит к губам длинную сигарету, а Морозильников шелкает импортной зажигалкой. Все этот происходит при полном молчании, только позванивает крышка закипающего чайника. Но вот чай разлит, лица потеплели, и начинается долгий, неспешный разговор, – каждое слово выговаривается степенно, со значением, и тема у разговора важная – говорят о ценах на фрукты; Боженькина и Одуванчикова сетуют, что на базаре цены невозможные; Эсмеральда спрашивает: а арбуз – это фрукт или овощ? Морозильников отвечает, что это все равно, четкой границы здесь нет. «Да! По поводу границы… – не расслышав, встревает Эразм Багратионович, – за границей – фрукты-овощи – первый сорт, бери – не хочу, так в рот и смотрят!»
– Илюша, как ты относишься к чаю? – задается невинный вопрос, и добавляется соблазняюще: – С мя-ятой!..
Ему протягивают чашку, он принимает ее, как чашу с цикутой. И понимает, что он пропал отныне и навеки, и что отказаться невозможно, как невозможно выбраться из омута, если тебя уже закрутило, и остается одно – нырнуть поглубже, – ведь только представить, что произойдет, если начнешь барахтаться и откажешься от этой чашки…
Что произойдет – что произойдет… Да ничего не произойдет! Ну, отказался человек, ну – бывает. Потом одумается – прибежит: «Дайте еще чашечку, ну пожа-а-алуйста, и заварочки… и кипяточку… Нет-нет, спасибо, – сахар не употребляю!» Не прибежит? Э… это как же? Да… тогда это серьезно! Это нельзя так просто оставить! Так сказать, на произвол случая! А если так каждый… кто же тогда чай пить будет? А? Разве так поступают порядочные люди? Все собрались, дела побросали, а один выискался – не хочу! Коллектив уважать нужно! Да! Моральный климат превыше всего! Нет, нет, это – неспроста. Вот с таких якобы мелочей все и начинается. Что начинается? А – все! Сначала человек отказывается пить чай, ставит себя вне коллектива, потом – что ему остается? Начинает употреблять более крепкие напитки. И пошло-поехало: вытрезвитель, профком, местком, партком, – товарищеский суд! Катится человек по наклонной, падают производственные показатели, рушится семья… А потом с коллектива же и спросят: куда коллектив смотрел? почему меры не принял? почему не отнесся со всей чуткостью к опускающемуся в нравственном отношении товарищу? почему не выслушал его на открытом собрании?
Нет-нет, что вы! Илья не такой! Смотрите – он пьет чай… Морщится, но пьет… Ничего – привыкнет! Молодой еще! Всем поначалу нелегко было…
Илья выпил, и тут он понял: дальше все так и будет идти, день за днем. Постепенно нальются от сидения и безделья жиром члены, заплывет жиром мозг. Чай войдет в обмен веществ, отравит весь организм, – он выступит желтыми пятнами на руках и ногах, и кожа набухнет, сморщится…
* * *
Данный текст является ознакомительным фрагментом.