Кулибин!
Кулибин!
Начат в Гороховце, закончен в Геленджике (около 1990 г.).
После того как Михаил Александрович прославился на всю округу, многие не могли удержаться: к слову, и так подшучивали, смеялись над ним… Словом, считали его человеком… ну… малость не в себе, вроде того Ваньки-дурачка, которого мать по пьяни пригуляла.
Во-во!.. Скоро тоже будет, как он, ходить и всему радоваться, всем улыбаться… Вот к чему чудачества ведут; вот что бывает, ежели человек головой надсаждается, – и то хорошо, хоть не пьет горькую!
Но на это возражали, – мол, пока не пьет, а потом, как затоскует, так и запьет, – такие-то в первую голову спиваются, огонь у них внутренний; если тот огонь не залить – всего человека в ничто спалить может, – а того огня никто вытерпеть не в силах, – пробовали, но как ни бились, ни терпели, ничего не вышло; если чего душа жаждет – того не пересилить.
Потешались над Михаилом Александровичем, и все потому, что он задумал собрать самолет. Да-да, самолет! Настоящий самолет!
– Да ну! Быть не может! – (с первого разу как-то не верилось).
– А вы нарочно вечерком пройдитесь мимо его дому, да за забор-то и гляньте. Он там по вечерам железом стучит… трудится… нет чтоб полезным чем занялся; трактор собрал, что ли… А то… Его б энергию, да в мирное русло!.. Да… А самолет его готов почти, – на огороде стоит… х-эх!… как раз за капустными грядками.
И точно. Ходили, смотрели. В углу огорода на деревянных козл?х, полуразобранное, стояло что-то такое-эдакое, слепленное чуть ли не из папье-маше, с просвечивающими крыльями – вроде стрекозиных, – с фарами от мотоцикла, седлом от него же (надо полагать, Михаил Александрович разобрал на части свой мотоцикл), – в общем, корыто с пропеллером и крыльями.
Михаил Александрович бросал молот, снимал рукавицы, обтряхивал руки о штаны, шел здоровкаться.
– Да вы это… да вы заходите.
– Нет-нет, спасибочки… Да мы, ить, так тока – на чуду твою глянуть. И куды ж ты на ем лететь-то собралси… а? Кулибин!.. Нешто на Луну?
– Зачем же на Луну? – смущался Михаил. – В лес буду летать, на природу… – он махал рукою за реку, где чернел лес, и уточнял серьезным, рассудительным голосом, – по грибы… В нонешнем годе белого гриба уродилось – страсть!..
– О-а? – раззевались от удивления рты. – Х-эх! По грибы!!
– А што, и по грибы! Вы пока тут с лукошечком… а я туда-сюда: вж-ж-жик!.. А ишо можно и ворон пугать с огороду. Удобно – пропеллер крутанул и все дела… чучелы не надо-ть!…
Тут на двор выходила баба Нюра, мать Михаила:
– Ой, горюшко мое, хоть вы-то вразумите яво! Гли-ко, что выдумал – самолет! За облакы летать!
– О, да… – откликался Михаил. – Бога гневить! А может, передать там кому на небеси привет? Ярилушке Солнцу?! Я передам!
Баба Нюра только махала рукой:
– Язык-то пропридержи… Ишшо беду накликаешь, язычник!.. – Она не любила, когда сын так говорил. Хоть Михаил и был не то чтоб язычник, однако он всегда подсмеивался над ее набожностью…
– А че! – замечали из-за забора. – Как с небес загремит, Богу душу отдаст, так и передаст!..
Михаил возвращался с работы домой, шел вдоль набережной, как всегда размахивая руками, что-то бормоча под нос, – наверное, он переживал очередной «производственный конфликт» (он работал мастером на судоверфи).
С реки пахну?л сырой, свежий ветерок, – он вдохнул его ноздрями, остановился; слух, привыкший к заводскому шуму, отдыхал в тишине, нарушенный только едва слышным плеском реки. Михаил сошел с дороги и подошел к старому, узловатому вязу, уронившему с могучих ветвей множество тонких, слабеньких веточек, взлетавших при малейшем ветре. Провел по его коре рукою – просто так, будто ободрил…
«Старик Вяз… Оборвалась связь… Развязанное свяжи, расплетенное сплети… – шепнул он старый заговор, не веруя, конечно, уже ни в какие привороты-отвороты, но… все же, все же… – Что на небе свяжется, на земле не развяжется…»
Впереди на скамейке, лицом к реке, сидели три старухи, в черных платках, во всем черном, старом, – они смотрели выцветшими глазами в темную воду на медленно проплывавший мимо, закручивающийся в водоворотах, мусор и подхваченные движением ветки… Река текла мимо, неспеша, сонно, сегодня такая же, как и вчера, и такая же, как в дни их молодости. Старухи переговаривались, не замечая Михаила.
– Иринка-та бросила яво – оттово Михай и чудит… Оттово… Нельзя мужику-то одному…
– Да-а… тижало…
– Шалава! Ушла, хвостом махнула, и совесть-то не з?зрило!
– Да-а… вот оне нонешние-то… Все любовь-морковь в головах!..
– Вот она вам и любовь!
Бабушки завздыхали.
Михаил отшатнулся, пошел прочь – чуть не побежал. «Неправда! – закричал он шепотом. – Неправда ваша! Все было не так! Никто меня не бросал. Просто Ирина села на электричку и поехала в Нижний Новгород. А Нижний – большой город, а Ирина – рассеянный человек, – вот она и заблудилась! Ходила по городу, спрашивала прохожих: как вернуться домой, к Мише?.. А потом попался ей навстречу этот, с черными усами, в военной форме – герой… А Ирина – очень рассеянный человек…»
Он приходил домой, ставил перед собой фотографию в застекленной рамке, – на ней Ирина смеялась, прислонившись к вязу. Он сам ее тогда фотографировал. «Становись так! Лицом на Солнышко!»
Эх, Ярилушка-Солнце, отчего ты тогда не закрылся тучами?.. «Что на небе свяжется, на земле не развяжется…» Шептали они так и тогда, смеясь и прислонившись к вязу… Но развязалось, – пустые, знать, то были слова…Чему и верить-то теперь? Разве пойти, да вяз и срубить… Хотя причем тут вяз-то? Вяз – старый друг… Это не его – ее решение… И Михаил вспоминал Ирину… Легкомысленное платье в горошек, соломенную шляпку с лентами… Был тогда ветер, бежали по платью волны, ленты развивались… Все это плохо сочеталось с ее улыбкой… было в той улыбке что-то резковатое, похожее на застывшую ухмылку статуи…
Михаил вставал и быстро шел к самолету; в такие дни он работал особенно долго, до изнурения, до пота, ложился спать заполночь.
Все лето и осень Михаил Александрович собирал самолет, – появится минутка – он сразу к нему и чем-то лязгает, что-то гнет; натащил со свалки пропасть железа: сетку кроватную, кузов автомобиля, какие-то ржавые полосы, так что соседи ему даже предлагали принести части старого морского буксира и устроить у него дома судоремонтный цех, но он, подумав, отказался.
Наконец, настал день, когда Михаил Александрович расчистил перед домом снег, снял с петель забор и покатил по доскам свой новорожденный самолет к Клязьме, – ровный, чуть припорошенный клязьменский лед вполне мог сойти за взлетную полосу. Рядом с Михаилом шла баба Нюра и тихо причитала:
– Миша-а, ну зачем ты… Ты что, совсем меня жизни лишить хочешь… Пожалел бы старуху-то… Перед людьми стыд какой… Где ж это видано – летать по небеси, аки ангелу… Ить разобьесси!..
– Да что ты, мам! – хрипло отвечал Михаил, толкая со всех сил раму самолета. Зря ты так переживаешь! Погодка-то благодать! Я только с Солнышком там потолкую… Мне надо-ть! Я туды и сей миг обратно! – Он поднатужился и налег на раму: – Э-эх! Ну, пошла, родимая! А ну, еще раз!
Залив бак, он стал раскручивать пропеллер, – рыкнув несколько раз с натуги, мотор зафурыкал, заурчал… Михаил вскочил в кабину, надел мотоциклетный шлем, натянул очки-консервы и…
– Пое-е-ехали!
Михаил уже не смотрел по сторонам, дыхание его клубилось, на усы оседал иней. Самолет тронулся, пошел, завихрив бурунчики, отхлестав всех стоящих рядом снежным наждаком. Он разбежался, оставляя за собой следы колес, стал подозрительно встряхивать крыльями и хвостом, – показалось: еще немного – он развалится. Ничего подобного! Самолет бежал все быстрее и быстрее, пропеллер закрутил перед самолетом настоящую вьюгу. Михаил Александрович подпрыгивал в седле, лицо его лучилось, он чувствовал себя по-настоящему счастливым человеком.
С набережной кто-то закричал во все горло: «Давай, Михайло! Чаво там!» И – в снежном вихре, под карканье галок, поднявшихся с покосившихся крестов Никольского монастыря, он – взлетел! Его синяя тень метнулась по льду, он набрал высоту, лег на одно крыло, стал делать разворот, – внизу маленькие черные человечки на белом снегу махали шапками; опрокинутый, ставший под углом город с отточиями заборов, с церквушками, колоколенками и трубами судоверфи, с улочками, слоями опоясывающими Ярилину гору, засверкал снегом, почти ослепил Михаила Александровича.
«И… эх! Какая красота!» – крикнул он кому-то с высоты. Он сделал круг над городом, пролетел в опасной близости от маковок монастыря; потом, страшно рокоча, сотрясаясь всем корпусом, из последних сил напрягаясь, поднялся… высоко, высоко, – пробил темную вату облаков, вознесся еще выше… И вот облака, подсвеченные Ярилою Солнцем, снежными горами, замками, ирийскими садами, нагромождениями торосов, пенными гривами, вздыбилось, всклубилось под его крыльями, а над головой открылось небо, чистое, свободное, беспредельное… «Ярила Солнце… Ты один тут царишь! Услышь меня, взываю к тебе… Ты знаешь, о чем болит сердце! Растопи лед, верни радость в жизнь горемычную…»
…По дороге, ведущей к Ярополчу, с трудом подымаясь на холмы и поскрипывая тормозами на спусках, выпуская сизый дымок из выхлопной трубы, катил рейсовый автобус. Ирина надышала небольшое – на один глаз – окошко и рассматривала худосочные березки, занесенные грязноватым снегом рядом с обочиной; дальше, за белым полем, над темной неровной полосой ельника уже виднелись маковки ярополчских церквей. Автобус качало, сильно пахло бензином, потому хотелось спать… Ирина проспала всю дорогу, только раз на остановке вышла и съела пирожок. Но когда автобус подходил к городу, будто что-то толкнуло ее, она проснулась от солнечного лучика, просиявшего ей сквозь надышенное окошко… Она глянула туда, сердце защемило – она узнала родные места. Здесь она выросла, здесь ее дом, здесь она повстречала… Но – что теперь говорить, у нее уже другая жизнь, и тоже все непросто, но что теперь говорить…
– Эх-эх… давно я не была здесь…
За окном стали частить заборы, показались первые дома и кряжистые, растрескавшие над собой небо, столетние вязы. Автобус затормозил, выпустил Ирину, и она, вдыхая сладковатый, морозный воздух, улыбаясь и щурясь на ослепительный под ярким Солнцем снег, стала спускаться с Ярилиной горы к Клязьме.
Она пошла по набережной, по знакомой, столько раз хоженой дорожке… А вот и дом Миши: забор накренился, но дорожка перед домом, в отличие от соседей – расчищена, так что по бокам ее горою высятся сугробы, и в одном из них торчит лопата – свидетель давешнего сражения, из коего победителем все-таки вышел упрямый, одержимый человек…
На дорожке видны следы протекторов, спускающиеся к реке, – туда, где толпа и… самолет! Ведь писали ей, писали, что Миша мастерит самолет… И вот он его собрал!.. «При мне он ничем таким…»
От толпы отделилась одна фигурка, бегущая и махающая руками… Да это он – Мишка! Ой, то есть Михаил Александрович…
Он подбежал, встал, ничего не говоря. И вдруг засмеялся, бросив взгляд куда-то вверх…
– Я же говорил! Я же верил!.. Ну, спасибо! Благодарю, тебя, Солнышко!
– Да не? за что! – откликнулась Ирина. – Хм! Ты меня раньше «солнышком» не называл… А вообще-то, здравствуй! Это я! Пришла. Вот…
– Здравствуй-здравствуй! Здравствуй, дорогая! – засуетился Михаил. – Заходи в дом! Вот вешалка, бросай шубейку на крюк… А вот мы сейчас чайку? сообразим! Самоварчик поставим!
– Здра… Ирина! – это в дом вошла баба Нюра. – Ты что ж… Да ты откуда? Да где… Миша! Ты посмотри – а вот Ирина приехала!
– Да я уже заметил!
Баба Нюра села на стул. Ирина прошлась по комнате, посмотрелась в зеркало, увидела на трюмо свою фотографию в рамке, подняла ее, стала рассматривать.
– Сейчас! Он – мигом, он еще горячий… Мам, что ты сидишь? Поди варенье принеси! Черничное… Ирин, ведь ты черничное любишь… да?
Баба Нюра поднялась и пошла в кладовку:
– Да, сейчас… черничное…
Ирина поставила фотографию, снова оглядела себя в зеркале, потом обернулась к Михаилу:
– Да ты не суетись так… Я ж ненадолго.
Михаил остановился, искоса с тревогой глянул на Ирину.
– Мне же еще домой… Маме нужно показаться – я почему-то прямо сюда пошла, с автобуса… Даже и домой не заглянула…
– Да-да, конечно, к маме!.. – Михаил поднял самовар и понес его в комнату. – Вот! Готово! У нас – один миг! Ты присаживайся – в ногах правды… Садись, а я пока чашки…
Тут вошла баба Нюра с банкой…
– Мам! Я ж тебя просил – черничное, этого года! Это ж не то…
– А я знаю, куды ты его запхнул-то?
– Да там, сбоку, еще крышка такая… – Михаил крякнул с досады. – Я сейчас сам пойду и найду!..
Михаил пошел и хлопнул дверью.
– А Миша все такой же… – вздохнула Ирина. – Все так же шумит, все на нервах… – Тут она заметила, что баба Нюра обвязывает платок и надевает шубу. – Баб Нюр, а вы куда?
– Пойду я, вы тут без меня… – Баба Нюра обернулась на пороге: – Только вот что скажу! Если б муж мой, царствие ему небесное, был жив, то плети тебе не миновать бы… Стара я стала, ничего уж не пойму… Пришла, ушла – будто так оно и надо… И сидит тут, улыбаетси… Вот! – Тут вошел Михаил. – Да, Михайла, пойду я… Да…
Баба Нюра прошла мимо опешившего Михаила, бормоча, покачивая головой. Хлопнула входной дверью…
– Ты, Ир… не слушай ее, – Михаил виновато потупился, – она женщина старая, со своими понятиями. – Он подошел, сел напротив Ирины и подпер голову руками. – Очень рад видеть тебя. Да ты – пей чай-то…
Ирина отвернула кран, и в чашку, дымя, полился кипяток. Михаил невольно следил за ее руками, потом поднял глаза, встретился на миг со взглядом Иры, насмешливым, с прищуром, и тут же, смутившись, опустил голову.
– А я заметила твой аппарат – там, на реке. Значит, правда, ты – летаешь? – Ирина рассмеялась. – Я-то сначала не поверила, когда мне написали… Нет, ну – правда что ли?
– Летаю! Да… Сегодня – летал! Первый раз с тех пор как учился на пилота да бросил… – Михаил обрадовался тому, что Ирина заговорила о его самолете, заулыбался и покраснел. – Ой, ты бы знала, как там, – он махнул вверх, – красиво. Это Ирий! Внизу – все как на ладони… и облака… И слепящее, близкое, – руку протяни, – Солнце наше… Красота!.. Это надо видеть! Я бы хотел тебе показать все это…
– Верю-верю!..
– Сверху все видно… далеко… Только там понимаешь, на каком крохотном лостуке земли мы живем… и такой маленький срок… А все чем-то недовольны, права качаем, жизнь друг дружке портим… Зачем?.. Мама говорит – я разобьюсь… Запрещает летать… Хочет из крыльев самолета навес для поленницы сделать. Правда-правда. Только я не слушаю… Не маленький же. Я теперь часто летать буду! Я вот так решил!
– А ты молодец, Миша. Дело себе нашел по? сердцу. Увлекся… А у меня… все как-то не так… – Ирина вздохнула, потом быстро поняла глаза и посмотрела на Михаила с вызовом: – Только ты не думай, что я жаловаться приехала. Совсем нет!
– Ну что ты, Ир…
– А почему ты не спрашиваешь – что я здесь делаю? Почему я здесь?
– Зачем же спрашивать – сама скажешь… Только, Ир…
– За разводом я приехала… Нам нужно подать на развод, вот что!..
– Да… Ясно…
– Ну, я пойду, Миш… Ты не обижайся на меня… Вот такие дела… – Ирина обернулась у двери: – Ну, до свидания!
Михаил отвернулся и встал у окна. Солнце за окном уже завалилось за Ярилину гору. На дворе быстро темнело… Как же так? Как такое может быть… Что завязано – развязалось…
…В доме потушен свет; темно; уже далеко заполночь. Михаил Александрович лежит с открытыми глазами, ему не спится. Не спит и баба Нюра. Он поднялся, пошел на кухню, сел…
– Миша, что делать-то будешь?
– Спи, мама…
Михаил смотрел в окно… За окном одинокой звездочкой горел фонарь, мерцал снег под скорбной, ущербной луною…
– Говорила я тебе, всегда говорила: Ирина – шальная девка, да ты разве послушаешь? Вот теперь и расхлебывай… Да…
– Мама, ладно… Чего теперь…
…Наконец, баба Нюра уснула. Михаил Александрович осторожно на цыпочках прокрался из дома… Пошел, проваливаясь, по снегу к реке…
Ночь была тиха и прозрачна. Самолет его стоял на клязьминском льду на полосе сиреневого фонарного света, оплетенный тенью вяза… Он включил фару, стал раскручивать пропеллер. Пропеллер сделал оборот, остановился на миг… И вдруг – надрывно, как дантист, задевший нерв, принялся буравить, резать, дробить ночь. Самолет тронулся, набрал скорость, зачертил по льду.
За вязами вспыхнул желтый прямоугольник – проснулась баба Нюра.
Далее время сжалось, сбилось в короткие, задыхающиеся мгновения, в торканья мотора, в частые толчки пульса. Снежная пыль вскипала на ветровом стекле, она принялась хлестать, стегать машину искрящимися хвостами. Позади пропал освещенный участок набережной – стало темно. Мимо мчали холмистые берега, пролетела освещенная, разграфленная стекляшка судоверфи, склон Ярилиной горы с кладбищем на боку и темным погостом… Впереди, далеко за окраиной города, замерцала ведьмина Лысая гора – единственный в окрестностях безлесый холм….
Михаил тронул штурвал – река покачнулась, пропала внизу, зато Лысая гора, без огней, надвинулась черным (показалось, рогатым) лбом…
* * *
…Кроткая, с выжженными проплешинами трава стлалась, ложилась под ветром на холме до самого откоса, до реки. Клязьма стальной полосой отделила зеленый горб Лысой горы от ровной, выглаженной пажити на противоположном, низком берегу.
– Ми-и-ишка! Ми-и-иш!.. – в рощице за спиною Ирин голос. Зовет, ищет… Зовет, ищет… Сейчас выйдет, а я… Она говорит – перетрушу, не съеду с горы, а я – съеду! У моего велика – новые тормоза, крепкие, такие – выдержат.
– Мишка, ты что? Брось! Миш!..
Миша оглянулся: вышла! – сунул ногу под раму (через раму еще не получалось, ноги не доставали до педалей), нажал на тормоз что было сил, и – осторожно, на самой малой скорости, направил велосипед вниз.
Пришпоренный, велосипед тут же сорвал Мишкины ноги с педалей. Мишка отпустил руль, схватился обеими руками за раму…. Но велосипед, как заговоренный, не падал – он несся, набирая разгон, к близящейся линии, за которой кончался пологий спуск и начинался резкий, намытый рекою, обрыв. Мишка, как гимнаст, изогнулся, с неожиданной для себя силою поймал оглашенно вертящуюся педаль, нажал на нее, – лязгнув, тормоза полетели, – сзади раздался хруст; они стали пересчитывать, выбивать спицы, – теперь педали свободно вращались в любом направлении…
– Ми-и!!!… – донесся до него испуганный крик.
Линия обрыва налетела… И вдруг показалось, что время встало. Он спокойно, неспеша, сгруппировался, оторвал в броске ноги и, оттолкнувшись от велосипеда, боком, по касательной, нырнул в песочный склон.
Время, разогнавшись, закрутило колесами.
Лежа, чувствуя, что кровь сочится по разодранным вдрызг штанам, Мишка наблюдал, как велосипед, птицей, очертив параболу, шмякнулся, подняв в небо фонтан черной воды, у самого берега, в затянутой тиною, зловонной заводи. Из воды торчал теперь забрызганный грязью руль.
– Мишка, Ми-ииш… ты жив? – услышал он над собою плачуший Ирин голос.
– Ира… – Миша попытался встать, но ойкнул от боли и снова сел. – Ира, а я все-таки смог… Слышишь, Ир?..Получилось!..
* * *
Не помня себя Михал рванул штурвал и резко свернул, – машина, взвыв, теряя управление, боком завалилась, ухнула вниз и влево, в тошноту, к летящей навстречу границе берега…
Затем, рубанув колесами наст на откосе, выправилась и вновь взмыла вверх в ночь, к звездам и ушербной, удивленной луне…
– Чуть не залетел в гости к лунному старику… – скрипнул зубами Михаил, поворачивая победно ревущий самолет к Ярополчу….
Вскоре машина его покатилась по льду у причалов. И, не рассчитав силу пробега, она прорвалась сквозь кусты ивняка, прямо к вязу, который проскоблил веткою по корпусу и сорвал фару… Пропеллер отсек ветку и остановился. Стало тихо….
Михаил опустил руки на колени, уткнулся головой в штурвал и замер…
– Ми-и-ша… – вдруг послышалось с набережной.
Михаил приподнялся… Соскочил с самолета на снег. Там, под фонарями, металась тень…
– Ира? Ты?
– Ты… жив?..
Михаил обнял плачущую Ирину.
– А помнишь… – сказал он, – мы ведь говорили тут: что на небесах свяжется, на земле не развяжется…
– Помню… А ты простишь меня?..
1985–1989 гг.
Ввысь! Вверх!
Падение!
Взлёт!
Свободный полёт!
Полёт!
Троллейбус сошёл с маршрута!
Нет в проводах – нот!
Откинул держатели, цепи и путы —
Вверх!
Падение!
Взлёт!
Стриж небо разрезал крылом!
Счастье!
Внизу – город —
внизу – горе…
Вверху – облака!
Счастье!
Троллейбуса солнечный росчерк:
– Путь солнце встаёт!
Пусть день настаёт!
Свободный полёт —
счастье!
1988 г.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.