Церковь Петра
Церковь Петра
Свт. Афанасий (Сахаров) такими словами характеризует итоги антицерковной политики:
«К великому прискорбию, с печальных времен петровского обмирщения Святой Руси, одурманенные чадом, проникшим с Запада сквозь прорубленное Петром окно, русские люди стали больше глядеть на землю, чем на небо, стали все дальше и дальше уходить от церковного уклада жизни, все больше и больше забывать церковный устав» [21, с. 201].
Публицист «Нового времени» О. М. Меньшиков:
«Петр Великий и Екатерина II приобщили Россию к неохристианской культуре. Последняя основана на эпохе Возрождения… вследствие этого снова Русская Земля… омрачилась отсталостью и смутами, до сих пор не перестающими терзать Россию» [69, с. 363–364].
И даже «красный Наполеон», Тухачевский, сбежавший из германского плена, нарушив офицерскую клятву чести, считал церковь Петра отнюдь не христианской:
«Вы не понимаете Петра! Это был гигантский грандиозный варвар… он сохранил культ наших старых богов» [28, с. 42].
Тех самых богов, в причастности к которым пришедшей в 1917-м году в России власти пробалтывается этой фразой этот «красный Бонапарт».
А вот и еще мнение о вероисповедании Петра. На этот раз историка:
«…бог его — вовсе не христианский Бог, а древний языческий… Если был когда-нибудь человек, менее похожий на христианина, то это Петр…» (Мережковский, 1904) [46, с. 193].
И именно поэтому вся его деятельность была направлена против существовавших в народе обычаев, помогающих русскому человеку оставаться верным своим традициям. Вот один из них:
«…ежели кто не бывает во всю Светлую седмицу Пасхи у утрени, того обливают водою и в реках и прудах купают» [98] (с. 17).
Всю эту неделю, как известно, русский человек не работал. Однако ж не работал именно потому, чтобы в это время имелась возможность ежедневного посещения церковных служб. Однако ж некоторые этот праздник отмечали по-своему, уходя в недельный запой. И таких граждан имелся обычай купать в студеной апрельской/майской водице, дабы отрезвление быстрей пришло.
А потому Петр решил такое «безобразие» запретить:
«И хотя себе простой народ делает все будто на забаву праздничную, однако от той суетной забавы делается не токмо здоровью, но и животу человеческому тщета, ибо оным от невежд купанием в глубинах иногда людей потопляют или разбивают, а сонных и хмельных внезапным облиянием иногда ума лишают» [98, с. 17].
Хорошо лишать ума того, у кого он имеется.
И каков же результат этой его затеи?
Русские люди вовсе позабыли о Светлой седмице и узнают о ней сейчас с большим для себя удивлением.
23 февраля 1722 г. открылось гонение на колокола:
«В всех всероссийского государства монастырях колоколов не делать из казны монастырской, а ежели есть разбитыя, то и тех без повелительного указа из Св. Синода не переделывать и в строение тех колоколов через собирателей — прошаков денег и прочего не собирать, и нигде не просить» [98, с. 18].
Вот такими средствами Петр боролся против атрибута нашей национальной культуры — колокольного звона. И сослаться на нехватку пушек здесь уже нельзя: ко времени издания этого указа война со Швецией была давно закончена!
Однако же русские люди на этот указ ответили жертвою денег на церковь несколько иным способом. На что вновь получили реляцию, ущемляющую Русскую Церковь в правах:
«В Чудовом монастыре продается приходящим людям некакий мед, собственный его чудотворцев называемый; а в церкви Василия Блаженнаго употребляется в продажу некакое масло, и в почтении содержится. И в других монастырях и церквах подобныя той продажи бывают. Такие продажи, яко подозрительныя, весьма пресечь» [98, с. 18].
Петр отнял у церкви уже казалось бы совершенно невозможное — предание земле упокоившихся, устроив свой царский бизнес на любви русского человека к отеческим гробам:
«…из указа о гробах от 15 января 1705 г.: велено было отобрать дубовые гробы по указанной цене, под страхом наказания не приславшим; собранные продавать по цене вчетверо; если принесут покойника в дубовом гробе без указанного ярлыка, допрашивать» [98, с. 7].
Однако ж не только сам Петр, но и практически каждый проходимец имел возможность взять у царя на откуп любую сферу доходной деятельности, отобранную им у законных этой статьи дохода владельцев — клира православных церквей:
«…в 1721 г. церкви была предоставлена исключительная монополия изготовления церковных свечей и торговли ими… однако торговля ими, доставлявшая большую прибыль, продолжалась частными лицами…» [95, с. 556].
Иными словами, эта самая «исключительная монополия», как теперь выясняется, была инспирирована Петром для отъема у Русской Церкви и этой, чуть ли ни последней статьи ее дохода. Ведь продажа свечей в русских храмах это не бизнес, но сбор за работу певчим, служителям, сторожам и т. д.
Но это было еще только «славных дел» начало. Для подрыва нормальной работы православных приходов при масонском правительстве Александра I издается вот какого рода издевательское постановление:
«По указу 1708 г. церквам даровано исключительное право на розничную продажу церковных свечей и запрещена продажа их во всех остальных лавках и ярмарках» [95, с. 556].
Иными словами, Русская Церковь теперь лишалась еще и права продажи свечей за пределами своих стен, где теперь, после объявления такой «милости» от царя-масона, полностью и безраздельно хозяйничали барышники, закупившие патент на их изготовление и продажу.
«Странна была церковная политика Петра. С одной стороны, он требовал распространения просвещения, с другой, отнял у духовенства всякую возможность материальную к распространению его» [98, с. 38].
Но все вышеизложенные мероприятия, направленные против русской культуры, Петру казались все еще недостаточными и не столь значительными для полного уничтожения столь ненавистной ему веры — веры русских. Ему хотелось предварить большевиков в деле не просто разорения, но уже и физического уничтожения русского вероисповедания. А потому 28 марта 1722 года им был отдан указ об «упразднении» часовен. Однако же при Петре, даже под страхом смерти, ни у кого не поднялась рука на уничтожение русских святынь.
Зато ровно через двести лет она очень даже поднимется у последователей его «славных дел» — большевиков-ленинцев (Троцких-Ярославских /Бронштейнов-Губельманов/). И теперь становится более понятно, почему революционные вожди с такой пещерной ненавистью накинулись на ворота русских крепостей, вроде бы даже и вовсе не принадлежащих к культовым сооружениям. Оказывается, над каждыми воротами висела икона, у которой и проходили уличные крестные ходы. Потому большевики довершили то, чего за двести лет до них не удалось привести в исполнение Петру. А потому и города наши выглядят сейчас столь куцыми и как две капельки воды похожими друг на друга: русскую культуру убивали целенаправленно, чтобы изгладить из памяти все только лишь ей присущие черты.
Но начали это истребление даже не они, а масонское воинство французов, пришедшее к нам все под тем же красным флагом. Именно оно продолжило эти самые «петровские преобразования» взрыванием наших въездных ворот, где столь любимые и почитаемые народом иконы стали предметом святотатства, совершаемого революционным воинством Наполеона.
А вот с чего началось формирование петровских полицейских полков, называемых им армией. В своих войсках, уже изначально бутафорских, Петр запретил пост. То есть армия его от турецкой отличалась теперь одним лишь своим названием, так как вся сила духа русского воина была сведена на нет. Вместо защитников Отечества эти войска, разодетые Петром в иноземные мундиры, представляли собой теперь обыкновенные жандармские части, способные «воевать» лишь на внутреннем фронте.
А на этом фронте антихристианская деятельность велась полным ходом:
«…был издан регламент, в котором изложены были правила относительно религиозного воспитания народа… Руководствуясь этим регламентом, Синод издал постановления против обрядности, крестных ходов, хождения с образами, дорогих окладов на иконах, умножения часовен… число монахов при Петре было очень ограничено… а самые монастыри были по преимуществу обращены в богадельни» [92, с. 784].
Подобное же отношение к Православию прослеживается и в ленинскую революцию:
««Красная революция» начала XX века размещала в монастырях сумасшедшие дома… (То же повелевал сделать и столь чтимый ныне Петр I)» [19, с. 361].
«Главное зло, и притом для всей России, заключалось здесь в том, что Петр отобрал у монастырей и вообще у Русской Церкви ее имущество… Ясно, что отобрание церковного имущества… является тягчайшим грехом нарушения Божественной заповеди и св. канонов, низводит страшные проклятия и в сей и в будущий век…
…православная вера разрушалась не только реформами Петра, но и личным его поведением. Мы имеем в виду учреждение им так называемого «Всешутейшего и всепьянейшего синода», в котором он кощунственно и открыто перед русскими людьми высмеивал иерархические степени до патриарха включительно и в котором сам участвовал, принявши на себя должность протодиакона…» [92, с. 784].
«За первое десятилетие, — говорит Л. А. Тихомиров, — после учреждения Синода большая часть русских епископов побывала в тюрьмах, были расстригаемы, биты кнутом… В истории Константинопольской Церкви после турецкого завоевания мы не находим ни одного периода такого разгрома епископов и такой безцеремонности в отношении церковного имущества» [92] (с. 785).
Выходит, что даже басурмане, открытые враги Православия, в завоеванной и покоренной ими стране не позволили себе по отношению к чуждому им Богу того, что позволил себе царь Петр к Богу «своему» в кровно и наследственно (по официальной версии) принадлежащей ему державе!
Подобного не помнят и столетия татаро-монгольского пленения, когда Святая Русь находилась поистине на волосок от полной и окончательной своей погибели.
«Но и этим не исчерпывалось зло, которое причинил Петр России, — продолжает свое повествование архиепископ Серафим (Соболев). — Петр отнял у церкви имущество. В силу этого, просвещение русского народа не было в ведении церкви, распространялось не на исконных исторических началах нашей православной веры, но с XIX столетия даже внедряло отрицательное отношение к вере и потому в себе носило гибель России.
Церковные иерархи так же были полностью заменены западными, которые и помогали коверкать устои русской православной государственности столь удивительнейше дружно» [92].
Разберем характеристики на самых значительных из них:
«Феодосий Яновский родом был из малороссийской шляхты. Что-то темное тяготеет под первыми годами его монашества. Он оклеветал перед патриархом Симоновского архимандрита, его постригшего… Феодосий назначен был «администратором дел духовных» — то было временное управление церковное, в ожидании Синода…
…Царевич Алексей Петрович выражался: «Разве-де за то его батюшка любит, что он вносит в народ лютеранские обычаи и разрешает на вся»» [98, с. 61, 62].
То есть, на исповеди отпускает практически любые грехи.
«Между тем, Феодосий вошел в такой фавор, что значение его стало выше всех архиереев. При таких обстоятельствах он не забыл нисколько себя и умел выпрашивать материальные блага не только себе, но и своим родным…
…кляузник, заносчивый, неуживчивый, он путался в чужие дела…
Но Петр приказал поставить его архиепископом Новгородским, а когда основан был Св. Синод, сделал его первым его вице-президентом» [98, с. 62–63].
Однако же верхушка петровского духовенства и после смерти самого монарха кусала и жалила другу дружку не менее ожесточенно, нежели скорпионы в банке. И конфликт с Феофаном Прокоповичем для Феодосия закончился весьма плачевно:
«…Феофан явился к императрице, сделал донос на Феодосия.
Минута для Феофана была критическая. Феодосий, ненавидевший его, подкапывался под него. По его наущению, на Феофана было донесено, что им спорот был жемчуг с облачений псковской кафедры, который Феофан присвоил себе. Дело принимало плохой для Феофана оборот. Лучшим средством спасения он выбрал погибель своего главного врага, Феодосия» [98, с. 66].
И хоть выдвинутые обвинения больше относились к личности самого покойного императора, но Феодосий Яновский в созданном Петром безбожном государстве был первым духовным лицом, а потому и нес всю меру ответственности за духовное падение нравов вместе с почившим антихристианским царем, который умер, по словам Прокоповича:
«…от безмерного женонеистовства и от Божия отмщения за его посяжку на духовный и монашеский чин, который хотел истребить. Излишняя его охота к следованию тайных дел показует мучительное его сердце, жаждущее крови человеческой» [98, с. 66].
Дмитрий Ростовский почил еще задолго до смерти Петра, а потому в своих высказываниях много сдержаннее своего коллеги. И это не удивительно. Если при духовном наследнике Петра, Иосифе Виссарионовиче, любое опрометчиво сказанное слово могло стоить жизни, то чем это могло грозить незадачливому болтуну во времена царствования самого зачинателя этих самых «дел»?
«Как отмечают исследователи, Д[митрий] Р[остовский] осторожно намекает на деятельность Петра I, подвергая критике «сущих на владетельствах», которые «вельми согрешают… и безгрешных осужают вместо грешных», в то время как царю должны быть присущи «милость, кротость и незлобие»» [120, с. 40].
И не случайно Петр доверил столь важную кафедру, Ростовскую, именно Дмитрию. Русское училище для детей духовенства он переделывает в школу, которая:
«…была общеобразовательной, а не специальной», она «являлась своеобразным связующим между древнерусскими училищами и народными школами XVIII в.» (В. В. Калугин)» [120, с. 40].
То есть бациллу безбожного обучения в древнерусскую школу внес именно он лично. И вот какими науками, помимо обучения иностранным наречиям, он развлекал детей русских священников в стенах своего сконструированного на западный образец обмирщенного детища:
«…стихосложение, риторика» [120, с. 40].
Петр пробовал заставить читать модные за границей книги. Однако эта программа по внедрению чужеродных вирусов разврата потерпела полное поражение: русский человек упрямо не желал читать печатаемую им книжную продукцию:
«Со смертью Петра ослабело типографское дело, а с ним рост книжного дела. Многие петровские издания были уничтожены за неимением покупателей…» [96, с. 1387].
И лишь много позже усилиями масонов удалось приступить к продолжению перекройки мозгов верхних слоев общества посредствам выпуска душевредных книг.
Дмитрий же Ростовский стоял у истоков этих «просветительских» реформ, в самом их еще зачатии. Он же начал вводить в обиход и всякие «пиески».
Но вот как относилась Русская Церковь к этой языческой традиции. Архимандрит Рафаил (Карелин):
«…по правилам древней Церкви, к крещению не допускались изготовители идолов, блудницы и артисты, занимающиеся этими «ремеслами» после крещения отлучались от причастия и молитвенного общения. Есть и еще правило: будущий священник не должен брать в жены артистку…» [18, с. 268].
Св. праведный Иоанн Кронштадтский:
«…Театр и церковь противоположности. То — храм мира, а это — храм Божий; то — капище диавола, а это — храм Господа». [18, с. 269].
«Нет, недаром Ленин говорил, что место религии заступит театр» [18, с. 269].
«В обращении к политбюро ЦК РКП (б) в начале 1922 года председатель ВЦИК М. И. Калинин писал: «Как-то в частной беседе на мой вопрос, чем можно заменить религию, Владимир Ильич ответил, что эта задача целиком лежит на театре, что театр должен отлучить от обрядовых сборищ крестьянские массы». Именно так считал вождь — задача целиком и полностью на театре вслед за предварительной карательной работой чекистов» [58, с. 161].
И примером для подражания для него стал зачинатель «славных дел», который именно этими средствами пытался выбить из русского человека все русское:
«…надобно было вывести русского человека из его национального… Средствами для этого Петр почитал газету и театр» [49, с. 452].
Вот по какой причине Даниил Саввич Туптало, возведенный Петром в чин митрополита, и оказался на одной из важнейших по тем временам кафедр: Ростовской.
И подобные нововведения Дмитрий Ростовский деятельно внедрял в обиход даже в таких местах, где и сейчас это будет выглядеть не просто удивляющим, по отношению к занимаемой им должности, но и кощунственным. Как же это выглядело тогда?!
Его так называемая «Успенская драма» была написана:
«…на Украине в конце XVII в. для исполнения монахами и писцами в монастыре… прививая вкус и интерес к спектаклям, митрополит осуществлял нравственно-воспитательную программу» [120, с. 40].
И если пьески в им организованной школе еще можно как-то хотя бы и попытаться чем объяснить, то подобные мероприятия в монастыре — это уж явно чересчур.
Потому-то его патрон Петр именно ему, а ни кому другому доверил столь важную в государстве кафедру: замена Церкви театром, судя по всему, и лежала в основе этой самой пресловутой «нравственно-воспитательной программы». Но как все это выглядело в те времена, можно только лишь догадываться, так как даже сами названия его пьесок и сейчас-то выглядят достаточно шокирующе:
«…Комедия на Рождество Христово… Комедия на Успение Богородицы…» [120, с. 41].
Здесь хотелось бы напомнить достаточно не комедийные ситуации обеих вышеназванных сюжетов.
На похоронах Богородицы, например, некий воин попытался кощунственно опрокинуть гроб с Ее телом, за что невидимый небесный Ангел отсек ему руки, которые упали на землю. Воин, обливаясь потоками крови, бился в судорогах от нестерпимой боли, что повергло в ужас и всех окружающих.
Ну что, хороша комедия?
Да, потом он был помилован: руки, принародно же и в назидание окружающим, чудесным образом обратно приросли к телу. Однако этот страшный урок, показавший многотысячной толпе силу Божьего воздаяния, был дан не для глумливого над ним похихикивания, но чтоб страх отступничества от единственно правильного пути сохранился в веках.
Но если в первом случае ситуация все же закончилась достаточно позитивно, то с Рождеством Христовым эти похохотушки выглядят куда как более кощунственно: на фоне тысяч малолетних и грудных детей, убитых по приказу царя Ирода в Вифлееме. И уж отнюдь не в чьем-то видимом воображении, но слишком по-настоящему, чтоб над этим можно было как-то и пробовать надсмехаться.
Потому приходится лишь удивляться: как ему в голову не взбрендило присовокупить сюда же и еще одну очередную «комедию» на тему, скажем, «усекновения главы Иоанна Предтечи»?!
Так что одни лишь его этих «комедий» названия не просто удивляют, а валят с ног! Ведь такое явное кощунство не смогло бы пройти даже в наш безбожный век. А как все это должно было выглядеть тогда?
И вот чья личность, явившая свой некий патронаж над почившим проповедником-пиетистом, вызывает удивление в особенности:
«Первое издание «Келейного летописца» осуществил в 1784 г. Н. И. Новиков» [120, с. 40].
То есть наряду с алхимическими трактатами, масону Новикову, впоследствии даже Екатериной II, самой либеральной государыней того времени, за подрывную деятельность посаженному в Шлиссельбургскую крепость, среди самых первых своих изданий захотелось выпустить труды казалось бы не имеющего к розенкрейцерам никакого отношения — православного митрополита Дмитрия Ростовского.
Странно все это как-то. Но такая связь может показаться вполне логичной лишь в одном единственном случае: если оба они работали на одну и ту же организацию.
Организация же, на которую работал Новиков, выпуская алхимические труды в своей тайной типографии, представляла собой масонский орден мартинистов — самых лютых врагов Русского Православия.
Связь с масонством четко прослеживается и со стороны иного забравшегося ко двору русских царей проповедника Запада — Симеона Полоцкого. Вот что сообщается о них обоих:
««Иеромонах Симеон Полоцкий и иеромонах же Дмитрий (впоследствии св. ростовский митрополит) занимались при дворе Алексея Михайловича астрологическими наблюдениями и предсказаниями» (Пушкин А. С. Поли. Собр. соч. Т. 10)» [55, с. 147].
Но вот чем всегда считалось данное занятие на Святой Руси:
«Церковь всегда считала ворожбу, волхование, как непосредственное общение с демонами, одним из самых тяжких грехов» [55, с. 220].
Смотрим, кем же является коллега Дмитрия Ростовского по пиитомании и принадлежности к приверженцам древней гадательной науки чернокнижия:
«Симеон Полоцкий (1629–1680), белорус по национальности, сыграл большую роль в истории русской литературы и просвещения. Он считается основателем русского силлабического стихосложения и одним из зачинателей русской драматургии» [102, с. 364].
И вот чем отличалась его драматургия. Симеон Полоцкий: «…в своих сочинениях разводил и рекомендовал такую похотливую любовь, о которой стыдно не только говорить, но лишь упоминать в приличной среде» [67, с. 220].
Вот какого вероисповедания был этот пионер российского сексуального романа:
«…он как недавний униат и тем более как монах униатского Ордена легко мог быть обвинен в религиозном инакомыслии, подвергнут наказанию. Самое удивительное, что Полоцкий, живя в центре Православия и сам выступая защитником официальной церкви, не отрекся от своих униатских убеждений. Не заявляя о них вслух, что было бы равносильно самозакланию, он в тишине своей кельи подписывает некоторые книги личной библиотеки, правда, на латинском языке, так: «Эта книга есть надежное вместилище знаний Симеона Петровского-Ситниановича, полоцкого иеромонаха Ордена святого Василия Великого». Дата — август 1670 года…» [132, с. 101].
Уточним еще раз имя нами разбираемой личности: «…по последним данным — Самуил Емельянович Петровский-Ситнианович…» [55, с. 135].
Иными словами, он являлся самым настоящим масоном! О чем и пробалтывается в своем секретном отчете, только лишь по чистой случайности после его смерти попавшем в чужие руки. Однако ж лица, вступившие в обладание его отчетом о подрывной деятельности, так и не поняли, что держат в руках! Потому для них и непонятно: каким же это образом тайный униат и вольнодумец оказался в палатах русского царя. Ответ на это их недоумение предельно прост: масонская секта, столетиями подкапывающаяся под подножие Престола Господня, ограничений в использовании финансовых средств практически не имеет.
Однако ж масонство, при этом, просто так денег не выдает, требуя отчетности о проделанной работе. Вот именно эта отчетность, попавшая не по назначению, достаточно ясно теперь и вскрывает деятельность агента иностранных спецслужб, являющегося масоном из ордена «Василия Великого», тайного униата по вероисповеданию — Самуила Емельяновича Петровского-Ситниановича, вошедшего в высшие эшелоны власти при дворе Алексея Михайловича под монашеским именем Симеона Полоцкого.
То есть отчетность растраты казенных денег лишь одна теперь и доводит до нашего сведения настоящее имя в те годы резидента масонства в Москве.
А ведь воспитателем молодого царя Федора Алексеевича, как указывает Б. П. Кутузов, является:
«…Симеон Полоцкий (Петровский-Ситнианович)…» [55, с. 59].
Вообще-то засланный к нам Западом «казачок» мог бы оправдательных писем в свою тайную организацию и не отсылать — проделанная им работа видна и невооруженным глазом:
«Царь Федор, брат его Иоанн и сестра София — все учились у С. Полоцкого и «получали от него польско-литовское образование, сделавшееся тогда модным во всем высшем русском обществе»[14]» [55, с. 137–138].
Мало того:
«Воспитанник Симеона Полоцкого царь Федор в 1680 г. женится на польке Агате Грушецкой, что еще более усиливает польское влияние и дает повод некоторым говорить, что «царь скоро введет ляцкую веру и будет вести себя, как Дмитрий Самозванец»[15]…
Именно в период царствования Федора, ученика Полоцкого, «начали в Москве волосы стричь, бороды брить, сабли и кунтуши польские носить, школы польские и латинские закладывать»[16] [55, с. 138].
Так что многие нововведения Петра особыми нововведениями и не являлись, но лишь копировали действия, предпринятые Лжедмитрием для устранения Православия на Руси. Но чтобы доказать принадлежность Симеона Полоцкого не к ордену иезуитов, как ошибочно посчитали писавшие о нем историки, следует упомянуть и о его слишком явной в том числе и антикатолической деятельности:
«…ко всему прочему он был еще и оккультист-астролог» [55, с. 146].
То есть чернокнижник, принадлежащий к высшей степени масонства, ко всему прочему занимающейся еще и алхимией.
Но каким образом этому адепту тайной секты удалось втереться в доверие нашей правящей династии?
«…царь Алексей Михайлович посетил Полоцк, и молодой учитель «имел радость» поднести царю свое сочинение «Метры на пришествие великого государя» и тем обратить на себя его внимание. В 1664 году, после того, как Полоцк снова перешел под власть Польши, Симеон Ситнианович переселился в Москву» [55, с. 135].
То есть исключительно благодаря лести этот агент тайной секты и пробирается в царский дворец.
И ряд отравлений, в те годы парализовавших жизнь царской семьи, исходил именно из его окружения. А его окружением было окружение самого потерпевшего — Романова Алексея Михайловича:
«К кругу латинников принадлежали достаточно влиятельные при дворе люди: начальник Посольского приказа Афанасий Ордин-Нащокин, окольничий Федор Ртищев, свояк царя Борис Морозов, боярин Артамон Матвеев…» [132, с. 102].
Последний, как выясняется, так же как и Симеон Полоцкий, был чернокнижником, о чем имеются свидетельства. Лекарь Давид Берлов сообщал, что видел сам:
«…как Матвеев с доктором и переводчиком греком Спафарий, запершись, читали черную книгу; Спафарий учил по этой книге Матвеева и сына его Андрея»[17] [55, с. 180].
Между тем:
«…Спафарий имел связь с Лейбницем, пристально интересовавшимся Россией, находился с ним в деятельной переписке и выполнял его поручения» [55, с. 179].
А сам Лейбниц, как прекрасно известно, был масоном и алхимиком. Так что становится понятна и окраска всей этой компании, нами вызванной на свет Божий из полумрака.
Потому выглядит вполне естественным стремление масона Новикова выгородить в своих книгах и Матвеева, сосланного в 1676 г. в Пустозерск за колдовство:
«Известный «просветитель» Н. И. Новиков пламенно защищает своего собрата в сочинении «История о невинном заточении ближнего боярина А. С. Матвеева» (М., 1785 г.)» [55, с. 367].
И вот чем увенчана «просветительская» деятельность члена тайного масонского ордена Петровского-Ситнеановича:
«…Полоцкий создал своеобразную энциклопедию, в которой перемежены изложения церковных легенд, анекдоты… Смелым начинанием Полоцкого был стихотворный, перевод Псалтыри» [132, с. 106].
Но при Алексее Михайловиче этот новодел еще не прошел: «…попытка вложить в рифмы нерушимо хранившиеся тексты казалась дерзостью, вызвала недовольство и сопротивление» [132, с. 106].
И сама эта поэтическая акция представляла собой: «…явное небрежение к старинной традиции…» [132, с. 106].
Но получаемые с Запада финансовые средства все ж позволили тайному масону и униату воспользоваться типографией склоненного на свою сторону воспитанника — будущего царя Федора:
«Избегая контактов с противоборствующим ему Иоакимом, Полоцкий на своих изданиях самовольно ставил пометку, что книга печатается с благословения патриарха» [132, с. 107].
Но и это не слишком помогло спрятавшемуся под рясой православного священника агенту тайной секты. Впоследствии его еретические книги были запрещены не только к печатанию, но даже и к прочтению.
Следующим священником из плеяды того духовенства, слишком откровенно отдающего гнилостными бактериями Запада, является Георгий Дашков, чье, по словам Петра, особое «радетельное происхождение» поставлено ему в заслугу. Но в особенности он обязан своему взлету по служебной лестнице удачным усмирением стрелецкого бунта, вспыхнувшего в Астрахани.
Этот «победоносный» Георгий, со дня поворота церковной политики монарха в еретическое русло, в очередной раз затуманивший мозги протестантской пропагандой стрельцам, оказавшись по милости монарха еще только келарем Троицкого монастыря, уже:
«…завел свой стол. Прислуги у него было лично для него 20 человек. Вкладов, которые приносили в монастырь усердствующие золотом и серебром, Дашков в казенный приказ не отдавал, а покупал на эти деньги экипажи, сбруи, лошадей. Он был великий охотник до конской части, строил конюшенные дворы, держал до 150 конюхов. Нужных ему людей он дарил деньгами и лошадьми. Снабжал всем возможным своих многочисленных родственников…
Его поездки… совершались с баснословною роскошью… он ехал громадным поездом в 200 лошадей…» [98, с. 69].
В награду за столь неприкрытое алчное мздоимство он был постоянно повышаем в должностях, что подтверждает утверждение этого наглого вора на одной из самых важных в Московском государстве кафедр — Ростовской, в управление которой он вступил в 1718 г.
А вот теперь рассмотрим «житие» Феофана Прокоповича, столь удачно «утопившего» своего Соперника — Феодосия Яновского, так удивительно долго державшегося «на плаву» — во главе учрежденного Петром Священного Синода:
«Религию свою он в молодости переменил дважды. Молодым человеком он перешел из Православия в католичество и уехал в Рим, где жил и учился при папском дворе… Через восемь лет он вернулся… опять перешел в Православие и стал монахом» [146, с. 55].
Но каким же образом этот подготовленный папой агент умудрился угодить на вершину создаваемой Петром лжеправославной церкви?
Оказывается, все было подготовлено для его внедрения в высшие эшелоны петровской церковной власти в тот самый момент, когда Петр, после уже казавшейся совершенно безконечной серии поражений, вдруг, совершенно нежданно, одерживает викторию. Пусть и при достаточно странных обстоятельствах, о чем еще будет сказано несколько позднее, но все-таки одерживает. И пребывает в тот момент на вершине эйфории от случившегося уж не в меру «славного» его военного предприятия. Вот тут-то некоей нам пока неведомой организацией и устраивается возможность произнести речь какому-то безвестному монаху не где-нибудь, но в самом центре устроенного по этому поводу торжества:
«…Феофан Прокопович в соборе, в присутствии Петра произнес проповедь, в которой прославил подвиг русской армии и ее вождя. В своей проповеди он страстно, с глубоким пониманием восхвалял петровские реформы, и, естественно, Петр был восхищен таким проповедником. Он взял его с собой в Петербург и вознес на высокие церковные степени» [146, с. 55].
А потому, что и естественно:
«Человека, сочувствующего всем безусловно его реформам, всегда готового слепо действовать в его видах и ставившего угождение ему выше угождения Христу, Петр нашел в Феофане» [98, с. 47].
«…он писал стихи, в которых прославлял деяния Петра, произносил блестящие проповеди, в которых восхвалял петровские нововведения, объяснял их пользу…» [146, с. 56].
Иными словами, этот странный «чернец», столь услужливый и необходимый узурпатору, является полной копией своего предшественника при царе Федоре — Петровского-Ситниановича: оба они лестью проложили себе путь в царские палаты.
Феофан Прокопович:
«…был захвачен течением, развитию которого способствовал сам Петр и которое проникло уже к подножиям алтарей. Священника с подобной нравственной физиономией Россия еще не видела; он представлял собой, тогда еще не известный, теперь почти исчезнувший тип западного прелата.
Умный, пронырливый, властолюбивый… Он ел мясо круглый год, но кроме того в его доме употреблялось 1500 лососей, 21 000 сигов, 11 пудов икры, 11 бочек спиртных напитков и т. д.» [16, с. 471].
Это пока о его необычайной прожорливости. Но не в ней одной заключалась его вредоносность:
«Он жил широко и так же широко благотворительствовал. В 1721 году устроил в одном из своих петербургских домов лучшую в то время школу. О том, как надо вести преподавание в этом заведении, он составил наставление, под которым свободно мог бы подписаться любой иезуит, и пригласил учителей-лютеран» [16, с. 471–472].
Вот таким «благотворительством» и ознаменованы «славные» дела этого пожирателя сигов: устроенная одним из руководителей школа оказалась полулатинской, полууниатской, полулютеранской.
«…он служил тараном, которым Петр совершенно разрушил старую московскую церковь» [16, с. 472].
Одним из нововведений был следующий закон, принятый петровской верхушкой духовенства:
«…«налог на мертвых» уничтожается: Регламент назвал так вымогаемые воздаяния за молитвы по усопшим, которые по обычаю должны были читаться в продолжение сорока дней. Издержки по содержанию церквей должны покрываться исключительно налогом на прихожан» [16, с. 481].
Но вот что советует уже теперь настоящий священник Русской Православной Церкви протоиерей Андрей Устюжанин:
«Очень хорошо, чтоб верующие люди читали по усопшему псалтирь в течение всех сорока дней» [140, с. 64].
И это столь необходимо потому, что:
«…душа-то в сорокадневный период проходит мытарства, ей нужна сугубая помощь — молитвенная, чтение псалтири, приношения в храм Божий, поминовения на проскомидии…» [140, с. 66].
«…в сороковой день изрекается определение Божие о душе, решающее участь ее до Страшного Суда. Потому-то и советуется служить и заказывать о скончавшихся «сорокоусты». Польза, важность и сила этого поминовения засвидетельствована многими примерами не только в житиях святых, но и в устных и письменных сообщениях от начала христианства и до настоящего времени» [86, с. 169].
Так что закон этот основан исключительно на желании Петра как можно большее количество душ русских людей от райских кущ переориентировать в свои владения. В те самые, откуда он и послал свой пламенный привет, показавшись своей личиной из клубов дыма от американских небоскребов.
Попытка отделения Церкви от государства в петровских нововведениях прослеживается явственно и вполне очевидно. Но это именно та самая идея, которую уже полностью воплотит его дел наследник — Ленин.
И вот как «славно» завершается итог многолетней работы Прокоповичей-Дашковых по разваливанию Русской Православной Церкви:
«Недовольство, на этот раз всеобщее, не останавливает однако реформатора. 25 января 1721 года был опубликован Регламент, а 11 февраля — открыта Духовная Коллегия, названная впоследствии Священным Синодом… Патриарх уничтожен» [16, с. 481].
И взамен исконному клиру, своими традициями уходящему вглубь веков — в еще довладимирскую Русь, во главе Русской Церкви петровской реформацией было учреждено:
«Постоянное собрание, в котором простые священники заседают рядом с епископами…» [16, с. 481].
И таким образом:
«Сбылось предреченное св. Афанасием Великим: одним из признаков приближения антихриста станет переход церковного управления в светские руки» [19, с. 43].
То есть, вместо некогда обретенной после падения Константинополя духовной власти русского патриаршества в единственном в мире Православном Царстве, мы получили самый настоящий западного образца униато-католико-протестантского толка балаган, своей структурой полностью схожий с подобными же «народоправческими» балаганами. И как их ни называй: сенатами, советами, думами или синодами — вся их «народоправческая» деятельность легко управляема стоящими за их спинами финансовыми магнатами, у которых бог один — золотой телец. А кукловоды лишь дергают за ниточки.
Наше же государство, Святая Русь, с самого дня своего возникновения была не от мира сего. Она была изначально — от Бога. А потому ее вероисповедание всегда столь серьезно и отличалась от иных «церквей». И весь иноверный инородный нам мир всегда вел с нами свои войны с одной только целью: низвести веру русского человека до состояния своей собственной.
Священный Синод Петра как раз и предназначался играть роль той самой антиправославной организации, которая должна была привести к полному уничтожению нашего древнего вероисповедания в традиционно упрямой России, все никак не желающей впитывать в себя антихристианские идеи.
Но уже после следующей революции — ленинской — часовни так и не были снесены, а ворота с иконами так все еще и продолжали заставлять даже пришедших к власти безбожников испытывать к себе уважение.
Имеются свидетельства, что и к 1920-му году еще не успело у революционеров повыветриться к ним почтение. Арестованный большевиками князь С. Е. Трубецкой так был проводим своими конвоирами через главные ворота Кремля:
«Когда проходили через ворота, по старой московской традиции, почти все мы сняли шапки. Я заметил, что большая часть нашей стражи тоже их сняла. С. П. Мельгунов, как принципиальный атеист, с интеллигентской цельностью и прямолинейностью, не снял шапки, и один из конвоиров ему заметил: «Спасские ворота — шапку снимите!» Мельгунов запротестовал, и стража, разумеется, не настаивала на этом чуть ли не «контрреволюционном» требовании» [137, с. 278–279].
А вот когда революционеры Ленина довершили «славные дела» революционеров Петра по уничтожению московских часовен, когда не только икон над воротами, но и многих самих этих ворот уже не досчитались, когда вслед за зверским истреблением сотен тысяч русских людей священнического и монашеского звания и преданием мерзости запустения десятков тысяч православных храмов. Православие в России считалось ими уже полностью уничтоженным, совершенно удивительнейшим образом и лишь по воле Божьей оно вдруг в самые тяжелые дни Великой Отечественной войны в нашей стране — восторжествовало! И помогло этому поистине чуду воплотиться возвращенное нашим священством (а уж никак не коммунистическим кровавым режимом, как некоторые и по сию пору считают) ровно после двух веков отсутствия (чуть ли ни день в день!) Патриаршество на Земле Русской.
Но вот какова была основа петровского нововведения в Русской Церкви:
«Постановление, требующее, чтобы священники доносили об открытых им на исповеди государственных преступлениях, которое Екатерина II впоследствии скрывала от Вольтера, было составлено Петром, так же, как и постановление о карательных мерах против ослушников…» [16, с. 168–169].
«Петр I даже тайну и неприкосновенность исповеди не пощадил и нарушил, обратив и ее в орудие сыска» [145, с. 99].
Вот какова была механика исполнения пунктов им запущенной машины:
«По требованию синодского Регламента, священник, выпытавший у кающегося его грехи, за которые он должен быть арестован, и сам должен с ним ехать «неотложно и неотбывательно» в указанные в высочайшем указе «места» — «Тайную Канцелярию» (тогдашнюю Чрезвычайку) или «Преображенский Приказ» (Петровское Гэпэу)» [67, с. 93].
Так что даже связанное с чисто моральными ценностями учреждение Петром превращалось в карательный орган.
Были и иные кощунства над русским вероисповеданием:
«В церквах, обыкновенно посещаемых царем, были поставлены кружки для сбора штрафов, которые царь налагал на болтающих, спящих и, вообще, лиц, неприлично ведущих себя во время церковной службы.
В Александро-Невской лавре сохранился железный ошейник, употреблявшийся… для наказания рецидивистов: они должны были слушать обедню привязанные за этот ошейник к колонне храма»[18] [16, с. 169].
Но и про такое нам слышать теперь уже не впервой. Именно его наследники довершили начатое Петром превращение русских храмов в тюремные застенки.
«Петру не нравилось, что в России много церквей, особенно их изобилием славилась Москва; и он приказал… все лишние церкви упразднить» [51, с. 739].
Так что к Православию вероисповедание Петра, как нами разобрано теперь достаточно подробно, уж точно не могло иметь никакого отношения.
Но каковым же было истинное его вероисповедание?
«…его слова и поступки заставляли заподозрить в нем склонность к протестантизму. Он окружил себя кальвинистами и лютеранами… и внимательно слушал их проповеди» [16, с. 168–169].
А ведь не секрет, что именно протестантизм является самым надежным внешним прикрытием масонства, так как на такой сорт религии легче всего ссылаться поклонникам культа Бафамета. Вот как это на словах выглядело в рассказах о внешней обрядности масонов послепетровского образца — времен подчинения русского масонства Фридриху Вильгельму II:
«Членам кружка рисовалось счастливое братство независимых дворян… верующих в Бога, но не связанных выполнением церковных обрядов» [40, с. 21].
То есть обрядов Русской Православной Церкви: ведь у них свои обряды. Зачем же мешать их отправлению? Потому выпущенное Петром:
«Постановление 1706 года разрешало всем протестантам свободное исповедание их религии» [16, с. 169].
Однако ж это вовсе не значит, что Петр хоть чем-то был при этом против католицизма:
«…Тейнер опубликовал ряд документов, свидетельствующих о надеждах, которые царь подавал, и до и после этого постановления, в Риме относительно возможности соединения двух церквей; и иногда монарху приходило в голову собирать вокруг себя даже иезуитов» [16, с. 169].
И это вовсе не удивительно:
«Только Петр I дал кат[оличеству] полную свободу в вере, и право строить храмы — и начинается распространение кат[оличества] …» [96, с. 1232].
Здесь он явно переигрывает своего менее удачливого предшественника:
«Первый самозванец, приверженец папы, построил домовую церковь по кат[олическому] образцу и начал др. нововведения, чем навел нелюбовь народа и был убит» [96, с. 1232].
Петр это понимал. Полностью заменить католичеством наше Православие в ту пору было еще слишком опасно. А потому он отворил двери не только католицизму и лютеранству, но практически любым религиозным поветриям, где-либо возникавшим и кем-либо усвоенным. Ведь главное не форма, но конечная цель — уничтожение истинной веры в истинно Божьем народе.
«На словах он показывал себя ревнителем Православия, но преспокойно принимал в Англии причастие по англиканскому образцу, а в Германии перед памятником Лютеру произнес хвалебную речь в честь «сего великого пастыря»» [15, с. 410].
Все это творилось совершенно в открытую. А потому появилось достаточно устойчивое мнение, что:
«Петр и его приближенные — оборотни…» [15, с. 410].
Так оно, судя по всему вышеизложенному, и было на самом деле. А потому нет в том ничего необычного, что русские люди уже тогда:
«почувствовали дух петровских нововведений, определив его как дух антихристов»[19] [15, с. 410].
Но и Лжедмитрий в этом вопросе от своего последователя совершенно не отставал:
«…предоставляя католикам свободу совести в своем государстве, Димитрий равным образом предоставлял ее протестантам всех толков» [51, с. 309].
Но Петр, за что следует отдать ему должное, все же в этой области «обштопал» своего предшественника по самозванству. Потому и магометанство запустил в Россию абсолютно так же преднамеренно, как и католичество с лютеранством:
«Первым переводом К[орана] на русский яз. является «Алкоран о Магомете, или закон турецкий», книга, представляющая перевод К[орана], сделанный по приказанию Петра В[еликого] Постниковым в 1716 году» [96, с. 1468].
Но здесь не следует думать, что и иные вероучения, ранее не пускаемые к нам и на порог, Петр чем-либо обошел в своем безмерном почитании:
«Царь хотел ознакомить русских с другими вероисповеданиями и иными верами и приказал в начале 1723 года перевести лютеранский и кальвинистский катехизисы на русский язык» [51, с. 739].
Мало того. Именно на этих «дел» эпоху приходится таинственная деятельность каббалиста, масона и чернокнижника:
«…Якова Брюса (сподвижника Петра I), который, как известно, был выдающимся астрологом» [144, с. 47].
Симоновский архимандрит Петр Смилянич, родом серб, приводит слова полковника Пантелеймона Божича:
«Мы думали, что в Москве лучше нашего благочестие, а вместо того худшее иконоборство, чем у лютеран и кальвинов, начинается какая-то новая ересь. Человек, у которого отведена мне квартира, какой-то лекарь… на церковь православную страшный хулитель, иконы святые и священнический чин сильно уничижает; всякий вечер приходят к нему русские молодые люди, сказываются учениками немецкой школы, которых он поучает своей ереси, про священнический чин, про исповедь и причастие так ругательно говорит, что и сказать невозможно. Я не смог снести ругательства вере Христианской и чуть в беду не попал, вчера вечером чуть саблиею всех не перерубил, вынул саблю и всех еретиков выгнал из хором; а нынче поутру пришел он ко мне с женою, упал в ноги и просил прощенья: «Пожалуй, не гневайся на нас, ныне у нас на Москве… вольно всякому — кто какую веру себе изберет, такою и верует…»» [124, с. 540].
Вот такого толка в те времена ходило в модных салонах вероисповедание, за которое православный человек, углядев в его проявлениях хулу своим святыням, мог (или обязан был) адепта подобной ереси саблей в капусту искрошить.
Так что очень зря историки пытались объявить Петра православным царем. Он им не мог являться, прежде всего по той обыкновенной причине, что не являлся исповедником этого вероисповедания. То есть изучаемый нами царь исповедовал какую-то совершенно иную религию, не имеющую с Православием ничего общего.
Потому ясно стало для всех:
«Пришла кончина света и антихрист настал… И какой Петр царь… От такого царя нужно отступать, не надо его ни слушать, ни платить ему податей» [46, с. 191].
Все правильно: во времена голода в Поволжье и на Украине, который искусственно устроили продолжатели дел Петра, самыми первыми от истощения умирали именно те, кто сдал весь свой хлеб без утайки. То есть исполнил пожелание властей насчет взимания непомерных податей в полном их объеме.
Во времена же Петра народ большевистской пропагандой одурманен еще не был. Потому люди последнее с себя все-таки не спешили отдавать. Весьма вероятно, что лишь эта осторожность и позволила тогда русскому народу не подвергнуться полному вымиранию от антихристианской политики пришедшего к власти в нашей стране супостата.
А вот что можно сказать об одной из первых его затей, которой он не бросал в продолжение всей своей жизни:
«Это был «Сумасброднейший, всепьянейший всешутейший Собор»» [14, с. 73].
Данный текст является ознакомительным фрагментом.