Сюжет 4. Ереван

Сюжет 4. Ереван

Прежде всего бросается в глаза моноэтничность миллионного города, моноэтничность разбивающая все построения социологов, безусловно связывающих урбанизацию и полиэтничность крупных городов как ее обязательное сопровождение. Чем дальше развивался, расширял свои границы Ереван, тем однородней оказывалась его среда. В этом городе живут почти одни только армяне.

Аналогичного феномена — превращения по мере урбанизации полиэтнического города в моноэтнический — на земном шаре больше нет. В этом отношении Ереван уникален.

Армяне Еревана кажутся потомственными горожанами, народом урбанистским, давно привыкшим к городской цивилизации. А Ереван кажется городом очень цельным, органичным, со своим стилем отношений, своей очень плотной средой, традиционной и консервативной . Он похож на старый город, в котором еще не разрушены традиции: словно бы в других городах процесс распада традиционных отношений шел быстрее а в Ереване медленно, но скоро очередь дойдет и до него. Но нет. Ереван — город совсем новый, совсем молодой, несмотря на головокружительный возраст Еревана истории, Еревана легенды. Тому Еревану, который мы знаем, всего лет тридцать. Последние столетия на его месте был типичный провинциальный восточный город — административный центр сначала Эриванского ханства, управляемого персами, затем Эриванской губернии, подчиненной русской администрации. Даже к началу XX века население города так и не достигло 30 тысяч человек.

Снова мы встречаемся с уникальным явлением. Урбанизация обычно сопровождается разрушением традиций, делает социальной среду более открытой и терпимой к разнообразным ценностям и формам поведения. В Ереване — процесс обратный. По мере роста размеров города, по мере его индустриализации (во всяком случае, параллельно с ней), социальная среда Еревана становится все более замкнутой и консервативной.

По наблюдениям социологов, в армянской столице вырабатывались новые образцы поведения, этикета, обрядности, незнакомых армянам ранее, но быстро воспринимавшихся всем населением города. Примечательно, что “представители умственного труда и возрастной группы 18–29 лет более стойко придерживаются этих норм, чем представители физического [труда и более старших возрастных групп]”[18]. В межпереписной период 1959–1979 годов был зафиксирован процесс укрупнения семей в Ереване и в республике в целом. В итоге, по данным переписи 1989 г., средняя армянская семья насчитывает сейчас 4,7 человека, так что по этим показателям Армения и Ереван лидировали среди всех немусульманских республик Союза и их столиц.[19]Причем укрупнение среднестатистической семьи происходило параллельно с весьма существенным падением естественного прироста (преобладания рождаемости над смертностью) городского населения. (Величина прироста уменьшилась с 27,4 в 1960 г. до 15,1 — в 1987 г. и 8,9 — в 1988 г.)[20] Это означает, что среднестатистическое укрупнение армянской городской семьи совершалось не за счет механического прироста, а путем усложнения ее структуры.

Этот процесс так же является обратным, по отношению к тем, которые, как считается, сопровождают урбанизацию и индустриализацию. Да и в Ереване он начался относительно недавно — не ранее 50-ых — 60-ых годов.

Ереван как огромный миллионный город начал формироваться на наших глазах… Основной прирост его населения приходится на пятидесятые — семидесятые годы. Это годы, когда столь же быстро растут и другие города СССР, вбирая в себя бывших крестьян, жителей малых городов, самых разнообразных мигрантов. Это время как бы великого переселения народов, великого смешения народов, создания огромных интернациональных центров по всей территории страны…

В Ереван тоже едут со всего Союза, но едут армяне, почти только армяне. Часть населения Еревана — выходцы из армянской деревни, другая (большая по численности) — мигранты из крупных городов и столиц других союзных республик, прежде всего Грузии и Азербайджана. Кроме того тысячи армян из зарубежных стран. Столь разные потоки: крестьяне из глухих горных селений, тифлисцы, парижане. Плюс "старые ереванцы". На наших глазах спонтанно создается нечто совершенно новое, беспрецедентное — громадный национальный центр, незапланированного и практически нерегулируемого собирания этноса в общность органичную и естественную. Если принять во внимание крошечные размеры территории современной Армении, практически вырос национальный город-государство.

И произошло это в стране, где создание мегаполиса, подобного современному Еревану, было фактически абсолютно невозможно — в силу политики искусственной интернационализации регионов. С точки зрения “нормального” хода истории такого города просто не должно было быть. Интернациональные города — Тбилиси, Баку — вот результат “нормального” протекания исторических и социально-демографических процессов. Внешние факторы, способствующие этому, были очень кратковременны и не могли бы определить судьбу армянской столицы. Послевоенная политика привлечения армянских репатриантов продолжалась всего несколько лет и для многих репатриантов окончилась ссылкой в Сибирь. Попытки же создать на месте Еревана “нормальный” интернациональный город предпринимались не раз и не приводили ни к каким результатам. Ереван представлял собой столь закрытую среду, что мигранты не приживались здесь. Причем никакой речи о сознательном сопротивлении интернационализации при советском режиме не могло быть и речи. Даже столицы прибалтийских республик, где в отличии от Еревана, были сильны антирусские настроения, реального сопротивления интернационализации оказать не могли. В Ереване же все происходило как по волшебству, само собой. Историк не обнаружит никаких свидетельств того, что процесс этот был кем-либо направляем, или хотя бы, что он осознавался. Никаких следов идеологии, связанной с формированием Еревана не существует. Никакое раскрытие никаких тайных архивов не приблизит историка к разрешению загадки формирования Еревана. Объясняется этот феномен тем, что в данный момент армянский этнос переживал период своего “переструктурирования”, и этнический процесс оказался более сильным, чем политические, социальные и демографические процессы.

Посторонние неуютно чувствуют себя в среде, где идет бурный внутриэтнический процесс. Новый органичный социум поступает действительно как молодой организм — отторгает инородные тела. Ему надо на какое-то время остаться наедине с самим собой, кристаллизоваться, утвердить свои структуры и стереотипы.

Ведь нынешний Ереван не имел аналогов в истории армян. В разные века существовало несколько великих армянских городов, таких как Двин, Ани, Карс… Но они функционально были совсем иными. Они были столицами земель, порой довольно обширных. Были их украшением, их славой, их гордостью. Но они были именно центрами земель, населенных армянами, а вовсе не главным средоточием жизни армян. Никакие центростремительные силы не собирали в них армян всего мира. Потом армяне потеряли свои земли, и те, кто остался жить в городах — жили в чужих городах, в чужих столицах, во многих столицах мира. Демонстрируя свою феноменальную живучесть, почти не смешиваясь с местным населением, они вполне органично вписывались в жизнь чужого города, осваивались там, приспосабливая, если была возможность, чужой город к себе. Они привыкли к чужим столицам, давно уже не имея своей.

Итак, спонтанный процесс собирания этноса, его “самоорганизации” оказался мощнее единовременных ему социальных, экономических, политических процессов, которые протекали в армянском этносе. В конце концов формирование Еревана столь безнадежно не вписывалась в общесоветсткую национальную политику, что его, казалось просто перестали замечать. Город одновременно был нонсенсом и с точки зрения советских устоев, и с точки зрения социологических закономерностей. Феномен практически необъяснимый, если не учитывать ту силу, которую порой могут иметь процессы этнической “самоорганизации”.

Вот один из тех ярких примеров, когда историк либо должен игнорировать само существование подобного феномена (а об уникальности Еревана не было написано ни строчки — тем более, что официальная стандартизированная статистика обезличивала Ереван; сквозь ее призму он видится лишь одной из 15 республиканских столиц, одним их десятков крупных промышленных центров), либо прибегать к этнологии, как объяснительному механизму для столь значительного исторического нонсенса.

Итак, проявления этнических процессов в истории внешне выражаются как комплексы нелогичных, необъяснимых фактов. Кроме того, процессы социальные, экономические и т. п., в своем конкретном проявлении получают этническую “окраску” и требуют для своего истолкования применения этнологических теорий. В этом смысле, прежде всего, мы и говорим, что этнология может выступать по отношению к историческому материалу как объяснительный механизм.

Этнология способна в значительном количестве случаев дать ключ к объяснению фактов, которые с точки зрения “нормального” хода истории кажутся странными, нелогичными.

Объяснять с помощью этнологии действия конкретных исторических лиц невозможно — личностные особенности характера в каждом индивидуальном случае берут верх над этническими особенностями. Этнопсихология — это всегда психология групп или масс.

В первой главе мы показали на ряде примеров, каким образом этнология могла являться объяснительным механизмом для этнографии. Мы коротко излагали основные положения той или иной этнологической теории и показывали, каковы ее основные принципы систематизации этнографических фактов. То же самое мы должны сделать и по отношению фактов исторических. Это и является целью нашего курса. В отличии от этнографических примеров, которые были для нас не более, чем иллюстрациями, и теорию исторической этнологии, и принципы систематизации исторического материалы, и методологию его систематизации, мы изложим как можно более подробно. Сейчас же для нас важно было показать, что существует немало исторических фактов, которые необъяснимы теми средствами, к которым традиционно прибегает историк и которые нуждаются в иной, новой объяснительной модели, которую и может предложить этнология.

Теперь мы должны поставить вопрос, какая из многочисленных этнологических теорий является наиболее удобной для объяснения проявления этнических процессов в истории. Это — историческая этнология — синтетическая теория, вобравшая в себя достижения различных этнологических, а так же социологических и культурологических школ. Ее происхождению и концептуальной базе будут посвящены следующие главы учебного пособия. Но, прежде всего, мы должны уточнить значение основных терминов, которые будем использовать при изложении содержания исторической этнологии. Начнем же с того, что дадим определение самой исторической этнологии, этой версии этнологии, разработанной специально для анализа исторического материала.