Джеффри Чосер

Джеффри Чосер

Отец английского — ныне неофициального языка межнационального общения всего человечества

Была среда 12 июня 1381 года, самая прекрасная пора года в Англии. Уже почти отцвели каштаны, приближалась середина лета, и вечера становились все длиннее.

Полный и немного подавленный поэт, лет сорока, сидел возле окна своего дома с чувством все возрастающей тревоги. Жены не было дома — она, как обычно, была при дворе Джона Гонта, и у нас есть основания полагать, что ее отношения с великим принцем были далеко не безупречны. Что касается нашего героя, то не далее чем год назад он сам был замечен в порочащей его связи, а именно в «похищении» молодой женщины по имени Сесиль Шампейн.

И, что бы ни подразумевалось под этим обвинением, он заплатил штраф и избежал ответственности, но его репутации и моральному облику эта история ничего не добавила. У него была хорошая работа таможенного надсмотрщика и контролера, и его знали как поэта. И в самом деле, он превзошел таможенного инспектора Руссо — как лучший из поэтов, когда-либо служивших на таможне. Вдобавок к ежегодной ренте 10 фунтов от дядюшки короля, Джона Гонта, его поэтический дар каким-то образом завоевал ему право в течение последних семи лет получать кувшин вина в день (примерно один галлон — 4,5 литра). И даже если он не выпивал его сам, то уж он-то, сын виноторговца, знал, как превратить вино в деньги.

Джеффри Чосер был в эпицентре событий в Англии XIV века: торговец, приближенный ко двору с четырнадцати лет, доверенный посланник, который знал и политиков, и богачей, человек такой огромной энергии, что сам по себе был мостом между двумя городами, Лондоном и Вестминстером. Когда в тот летний вечер Чосер выглянул из окна своего жилища, он увидел, что разворачиваются события, которые грозят перевернуть его жизнь вверх дном.

Он жил в Олдгейте, в занятном, похожем на замок строении над старыми римскими воротами в северной части старого города. Одна сторона его гнезда смотрела на Лондон, который разросся при франкоговорящих монархах, правивших вслед за Вильгельмом Завоевателем, хотя вообще-то удручает отсутствие технического прогресса во многих сферах жизни после прихода нормандцев.

В домах появились оконные створки, но люди все еще передвигались на лошадях и повозках и пользовались луками и стрелами, и, хотя у них уже были ножи и ложки, они еще не освоили вилку. У них не было водопровода, у них не было горячей воды. Это был мир зубной боли и запоров. Унизительная нищета, ужасная детская смертность и постоянная угроза чумы, посылаемой небесами в наказание нашему греховному роду. И тем не менее население выросло почти до пятидесяти тысяч, хотя и не достигло уровня римского периода. И в Лондоне водились деньги — такие деньги, о которых раньше и представления не имели. Веками Англия торговала с Францией и Голландией, и на деньги, вырученные от продажи шерсти, купцы выстроили большие дома в фешенебельной деревне Чаринг, между Стрэндом и Вестминстером.

Деньги блестели золотом на гобеленах купцов, деньги одели их жен в шелка, богатство торгового сословия заявляло о себе всевозможными изысками своего времени: резьбой на спинках кроватей, любовной поэзией, витражами с анемичными персонажами и мягкими тапочками. И правда, некоторые торговцы так разбогатели, что знать стали возмущать в них проявления роскоши. В 1337 году в Англии обнародовали первый закон, регулирующий расходы, — запрет носить меха определенным слоям общества.

Деньги порождали воровство, проституцию и странные развлечения, такие как выступления метеористов — профессиональных пукальщиков, чьи способности Чосер находил очень забавными, — а также турниры, на которых Чосер и люди его сословия надевали красивые кованые доспехи и пытались поразить копьем мишень, прикрепленную к вращающейся по кругу балке, стараясь при этом избежать страшного удара по башке этой самой крутящейся балкой.

В то время правящему классу Британии грозило именно это — страшный удар по башке, — потому что он, этот класс, не заметил растущей пропасти между богатыми и бедными. Через другое окно, смотрящее в противоположную от города сторону, Чосер мог видеть Эссекс — сельскую местность, где все еще жила основная масса населения. Жизнь здесь чаще всего была не сладкая.

Поэт XIV века, прибегая к аллитерации, описывает мужчину, налегающего на плуг, одетого в плащ из грубой ткани с рваным капюшоном, в развалившейся обуви и в лохмотьях на руках вместо рукавиц. Его четыре тощие телки едва тащат плуг, его босоногая жена с израненными льдом ногами идет рядом, а в конце борозды — ребенок, кричащий ей вслед. К 1381 году десять лет подряд был неурожай, и чума раз за разом опустошала деревни.

При жизни Чосера людей то и дело охватывал религиозный ужас, когда они обнаруживали бубоны в паху и под мышками. Дети хоронили родителей чуть не каждый день, как при эпидемии СПИДа в Черной Африке. За период с 1300 по 1400 год, что примерно совпадает с годами жизни Чосера, Черная смерть урезала население Англии наполовину. И вдобавок ко всему этим Богом проклятым крестьянам постоянно сообщали, что им выпала высокая честь платить еще один дополнительный налог государству — скорее всего, для финансирования очередной попытки короля снискать славу на поле битвы с Францией. Например, подушный налог, свалившийся на каждую голову в стране.

Эта было ужасно несправедливо. Допустим, наш несчастный пахарь должен платить за себя и за свою жену, и предположим, он зарабатывает двенадцать шиллингов в год — при этом он должен отдавать ту же сумму, что и Чосер, который зарабатывает в сто раз больше. В мае того года искра вспыхнула в деревне Фоббинг (по-русски — деревня Надуваево) в Эссексе, где крестьяне отказались платить налог сборщику податей (его надули), и оттуда разгорелось пламя народного возмущения.

Этот крестьянский бунт был первым и в какой-то степени самым важным восстанием в истории Англии. Это было и первое народное движение с ярко выраженным левым уклоном и требованием равенства, и первая радикальная программа, которые потом часто встречались в истории Лондона. Сидя в своем доме у окна и глядя на поля Майл-Энд, Чосер услышал шум, в котором потонуло летнее жужжание пчел и воркование диких голубей. Он услышал голоса тысяч крестьян, ставших лагерем на подходе к городу.

Опустилась ночь. Мятежники стали пробираться к городу. Мэр Лондона, Уильям Уолворт, приказал закрыть все городские ворота, в первую очередь Олдгейтские. Глубокой ночью член городского совета по имени Уильям Тонг, скорее всего, ослушался приказа и впустил их. Если бы Чосер остался дома, он бы услышал, как сотни ног протопали через древние ворота. Он бы услышал приглушенные ругательства людей, которые хотели разрушить мир, вскормивший его талант. Эта революция ничего не могла дать Чосеру, а отнять могла все. И все же в каком-то смысле в нем жив был если не революционер, то радикал. В самом главном он стоял плечом к плечу с восставшими. После трех столетий французского владычества он поднимал и славил язык, на котором говорил народ Англии.

По словам Уильяма Кэкетона, одного из первых лондонских книгопечатников, который начал свою карьеру «Кентерберийскими рассказами», он был «почитаемым крестным отцом, первым основателем и выдумщиком нашего английского». Именно тогда, в конце XIV века, бутон раскрылся и превратился в большой и сложный цветок английского языка.

Джеффри Чосер родился на Теймс-стрит, на том участке, что неподалеку от нынешней станции метро «Кэннон-стрит». Читатель может заметить, что эта улица становится очень популярным местом важных для Лондона событий: император Адриан во время своего приезда в 122 году, наверное, останавливался здесь, в доме губернатора, и очень даже может быть, что в месте рождения Чосера имеются какие-то следы римской кладки, даже если этот район десятки раз перестраивался.

Он получил образование под сенью собора Св. Павла, основанного Меллитом в 604 году (а к тому времени этот средневековый собор стал грандиозным сооружением — его шпиль был выше, чем здание, которое мы видим сегодня). В возрасте четырнадцати лет он стал служить при дворе герцогини Ольстера, о чем свидетельствует инвентарная книга, в которой описана его форма: короткий жакет, красные с черным чулки. Ему было всего девятнадцать или двадцать лет, когда он участвовал во французской кампании, был взят в плен при Реймсе и выкуплен Эдуардом III за шестнадцать фунтов, а значит, уже тогда был человеком заметным.

Затем была долгая карьера дипломата, члена парламента, шпиона, клерка в Службе королевских строек, но самое главное — он был придворным. А при дворе, как правило, не говорили по-английски. Там говорили по-французски. Его имя, Чосер, скорее всего, происходит от французского chausseur — сапожник. Как вы думаете, что восклицал Эдуард III, поднимая подвязку, оброненную какой-нибудь придворной дамой, и галантно подвязывая ее на своей ноге? Он не говорил: «Ничего страшного, дорогая» или «Ну, вот так, милая моя». Он говорил: «Honi soit qui mal у pense» («Позор тому, кто подумает об этом плохо»). Когда Джон Гонт хотел объяснить, почему он выдавал какой-то семье годовое содержание, записи свидетельствуют, что он говорил так: «Pour mielx leur estat maintenir» — для улучшения содержания поместья. Но французский вовсе не был языком шумной толпы, проходившей под его окнами.

Некоторые слегка образованные могли попытаться «попарлекать» по-французски, но при этом рисковали быть осмеянными за их акцент — как претенциозная аббатиса, мадам Эглантин. «По-французски она говорила совершенно правильно и бегло, поскольку окончила школу в Стратфорде у Боу», — говорит Чосер вежливо. На самом деле она говорила по-французски с милым акцентом жителя Ист-Энда.

История XIV века является в определенной степени сказанием о бунте против главенства этих пахнущих классовым неравенством языков — французского и латыни. Изданный в 1362 году указ парламента гласил, что все судебные разбирательства отныне будут слушаться по-английски. К этому времени все сельское население уже поддерживало движение лоллардов, вдохновляемое Джоном Виклифом и его английской Библией. Лолларды не любили молебнов и проповедей, которых они не могли понять. Они вообще неважно относились к любому религиозному посредничеству между Богом и человеком.

Когда убежденный лоллард проповедник Джон Болл собирал крестьян в Блекхите, он говорил по-английски стихами. «Когда пахал Адам и пряла Ева, где родословное тогда стояло древо?» — спрашивал он. Кое-кто, оценивая общественное положение Чосера— торговца со связями на самом верху, женатого на дочери фламандского дворянина, — задавался вопросом: а не было ли это своего рода политическим демаршем с его стороны — решение втиснуть язык пролетариата в стихотворные пентаметры?

Может быть, спрашивают некоторые историки, он таким образом намекает на свои антиклерикальные убеждения? Может быть, он принадлежит к лоллардам, как и некоторые его знакомые рыцари? «Нет», — говорят другие, они не могут найти никаких доказательств, что он был кем-нибудь иным, а не добрым (хоть и язвительным) католиком. В одном мы совершенно уверены: если и были такие люди, как олдермен Тонг, готовые сотрудничать с крестьянами, то Чосер к ним не принадлежал. То, что произошло в следующие три дня, было ужасно.

В четверг, 14 июня, лондонцы проснулись в Праздник Пресвятого Тела и Крови Господней. Но в тот день не было обычных театрализованных представлений или мистерий. Улицы были объяты страхом. На окраинах уже полыхали дома. Огромные толпы под предводительством Уота Тайлера захватили весь Саутворк и штурмовали тюрьму Маршалси. В Ламбете они сожгли все реестры — ненавистные символы судебных решений их господ, написанные на латыни.

Затем Тайлер повел своих людей к Лондонскому мосту, там они разгромили бордель, где работали фламандские женщины и который «крышевал» мэр, — и не потому, что они возражали против борделя как такового, а потому, что просто не любили фламандцев. Потом были еще предательства (и опять подозревали олдермена Тонга и его приятелей), когда охрана отказалась повиноваться приказам мэра Уолворта, опустила цепи и открыла проход по подвесной части Лондонского моста.

Теперь толпа взялась за дело по-настоящему. Они ворвались в тюрьму Флит и всех выпустили, напали на Темпл и там тоже уничтожили все документы, а потом направились вдоль Стрэнд к самой богатой и роскошной резиденции в Англии — Савойскому дворцу Джона Гонта. С необыкновенной методичностью они жгли тончайшее белье, гобелены и резные украшения, а потом, случайно или нет, завершили свою работу, взорвав три бочки пороха. На следующий же день начались убийства иностранцев.

В Винтри, где воспитывался Чосер, толпа под предводительством некоего Джека Стро вытащила из церкви и обезглавила тридцать пять несчастных фламандцев. Другая толпа ворвалась прямо в Тауэр — опять-таки нашлись предатели среди охраны — и убила архиепископа Симона Садбери, сборщиков податей и других уважаемых людей. Им отрезали головы и насадили на шесты, установленные на Лондонском мосту. Потом они объявили, что всех фламандцев ждет та же участь, а затем, чтоб никому не было обидно, пошли бить итальянских банкиров на Ломбард-стрит. На следующий день, в субботу, поджоги и отсечение голов продолжались до полудня, когда вдруг мальчишка-король Ричард II объявил, что все должны идти на переговоры в Смитфилд.

Это был один из тех случаев, когда результат событий предсказать невозможно и все могло пойти совсем иначе. Представьте себе юного короля в элегантных доспехах, противостоящего Уоту Тайлеру и обозленным кентским крестьянам с носами картошкой. Нам рассказывают, что Тайлер отнесся к королю с оскорбительной фамильярностью. Он потребовал отмены вилланства (вид крепостничества, при котором человека принуждали обрабатывать землю господина, — барщина?). Он требовал отменить судебную процедуру, по которой человека могли осудить ни за что, он требовал положить конец налоговому произволу и ограничению заработков. Потом он повторил требования Джона Болла, протокоммунистического проповедника: не должно быть господина кроме короля, у Церкви нужно забрать все ее имущество, а епископ должен быть только один.

Говорят, король проявил удивительное самообладание и даже соглашался с этими возмутительными требованиями. Но тут между Тайлером и Уолвортом вспыхнула какая-то ссора, и Уолворт, мэр Лондона, стащил мятежника с лошади и проткнул его мечом.

Часть королевской свиты набросилась на него толпой и доколола раненого человека. В толпе раздались гневные возгласы, и короля могли бы застрелить из луков, если бы четырнадцатилетний мальчик не пришпорил коня и, повернувшись к ним, не прокричал: «Господа, вы будете стрелять в своего короля? Я — ваш господин! За мной!»

Не в силах устоять перед харизмой короля, толпа как заколдованная отправилась в Клеркенвелл. Раненого Тайлера срочно отправили в госпиталь Св. Варфоломея, но Уолворт был уже сыт этим всем по горло. Он вытащил его оттуда и приказал отрубить голову. Потом голову Тайлера насадили на шест и поставили на Лондонском мосту вместо головы архиепископа Садбери, а крестьянам Ричард приказал разойтись по домам, что они, как это ни удивительно, и сделали.

Крестьянский мятеж в Лондоне закончился. Король немедленно возвел Уолворта в рыцари.

Чосер конечно же не поддерживал ни одну из сторон и никак не участвовал в происходящем. Конечно, его возмущали ухаживания Гонта за его женой, якобы имевшие место, но следует помнить, что в свое время он написал для этого великого человека поэму, посвященную памяти его покойной жены Бланш. Должно быть, он испытал глубокое потрясение, когда узнал или даже увидел, что дом Гонта горит. Чосер много путешествовал и был цивилизованным человеком. Наверняка он не испытывал ничего, кроме ужаса, при виде резни невинных фламандцев и избиения итальянцев.

И как он мог симпатизировать бунтовщикам против короля и двора, от которых зависел? А он и не симпатизировал. Тем не менее единственное его замечание по поводу мятежа — этой национальной катастрофы — носило эксцентрично шутливый характер.

В «Рассказе аббатисы» он описывает группу людей, преследующих лису:

So hydous was the noise, a benedicitee

Certes he Jakke Straw and his meynee

Ne made nevere shoutes half so shrill

Whan that they wolden any Fleming kille

As thilke day was maad upon the fox,

что значит приблизительно следующее: шум был такой ужасный, Господи, сохрани нас, что даже Джек Стро со своей бандой не так пронзительно орали, гоняясь за каким-нибудь несчастным фламандцем, чтобы убить его, как в тот день они кричали, преследуя лису.

Это сравнение кровавых погромов Джека Стро с охотой на лису может показаться слишком легкомысленным. Но таков стиль Чосера: бесстрастная отстраненность сатирика. Когда старик Януарий видит, как за деревом его жену крепко обнимает какой-то сквайр, Чосер говорит: «Он так взревел и зарыдал, как мать кричит, чей сын навек уснул».

Эта бессердечность заставляет нас прыскать от смеха. И безусловно, главная цель Чосера — развлекать. Взять, например, Абсолона, комичного приходского священника из «Рассказа мельника», который пылает страстью к Алисон, замужней женщине.

Думаю, не будет ошибкой считать образ этого глупого рыжеволосого, шустрого и похотливого святоши выпадом против нереформированной церкви. В кульминации «Рассказа мельника» Абсолон глубокой ночью приходит к окну Алисон и просит ее поцеловать.

Руками он зашарил в темноте.

Тут Алисон окно как распахнет

И высунулась задом наперед.

И, ничего простак не разбирая,

Припал он страстно к ней, гузно лобзая,

Но тотчас же отпрянул он назад,

Почувствовав, что рот сей волосат.

Невзвидел света от такой беды:

У женщины ведь нету бороды…[3]

И так далее. Не собираюсь переводить это на современный язык. Надеюсь, все знают, что такое гузно.

Можете назвать это ребячеством, но даже спустя 620 лет я смеюсь над этой глупой школьной шуткой… А сейчас мы переходим к существу дела. Чосер писал по-английски, но не потому, что этот язык был языком протеста или религиозного инакомыслия. Он использовал язык народа не по политическим мотивам, а потому, что, как и все авторы, хотел получить как можно большую аудиторию и хотел заставить ее смеяться.

Английский был языком непристойностей, потому что это по определению был язык плебса, толпы, черни. Это был язык тех, кого Чосер хотел потешать, и это был самый потешный язык для этой цели. Вдоль всего берега реки, от Тауэрского моста до реки Флит, протянулись пристани, где лондонцы разгружали и загружали товары, приносившие им доход. На Галерный причал прибывали итальянские галеры; затем была таможня, где служил Чосер; рыбный рынок Биллингсгейт; далее — «Стальной двор» — обнесенный стеной участок купцов Ганзейской лиги, контролировавших торговлю со Скандинавией и Восточной Европой.

Немцы говорили с грузчиками-кокни по-английски, и значение английского возрастало с ростом торгового сословия. К концу XIV века олдермены Лондона были политическими тяжеловесами, и король не мог обойтись без их финансовой поддержки в военных вопросах, тем более что затея с подушным налогом оказалась такой провальной.

Может, знать и хотела войны, но купцам нужен был мир, которого испокон веков хотели трусы капиталисты, а они-то и заказывали музыку. Такие люди, как сэр Николас Брембр, бакалейщик и будущий мэр Лондона, могли, если хотели, ссудить тебе тысячу марок за раз, но, когда сэр Николас и его приятели решили не выкладывать денежки, как это случилось в 1382 году, у короля не было другого выхода, как прекратить кампанию. Так политическая власть перешла в руки набирающего силу класса. Крестьянский мятеж потерпел неудачу, как и многие пролетарские восстания, но продолжалась успешная языковая революция, и возглавила ее, как и все успешные революции, буржуазия.

Выбор Чосера в пользу английского объясняется смещением власти от короля и двора к денежным мешкам Лондона. Дворянин не мог стать олдерменом, но олдермены и шерифы Лондона все больше нуждались в признании, и, как всегда, сыновья и дочери знати желали вступить в брак с деньгами. По мере того как купеческие гильдии, «мистерии», обретали все больше власти, борьба за нее становилась все ожесточеннее внутри самого сообщества. Оно не было однородной массой создателей богатства и делилось на бакалейщиков, торговцев мануфактурными товарами, торговцев шелком и бархатом, торговцев рыбой и так далее, которые соперничали между собой, как Сиена с Флоренцией. Торговцы хлебом были вовлечены в постоянные и кровавые разборки с торговцами мануфактурой, и в битвах за власть группировки купцов часто опирались на дворян и даже разные королевские дома.

В 1387 году Ричард II, верховный патрон Чосера, был практически смещен группой дворян (опиравшихся на торговцев мануфактурой), и некоторых союзников Чосера, таких как поэт Томас Аск, казнили вместе с главным бакалейщиком и лидером богачей, сэром Николасом Брембром. Кажется, в тот момент Чосера выслали в Гринвич, где он служил членом парламента от Кента, а как-то раз его назначили на скромную должность заместителя лесника в Сомерсете, где, как полагают, он и сосредоточился на поэзии. С возвращением Ричарда и Гонта он был восстановлен в своем положении и занял звучную должность смотрителя королевских строек, контролировавшего ремонт королевских дворцов. Но в 1399 году все закончилось.

Ричард II был смещен своим кузеном, Генрихом Болингброком (который становится Генрихом IV — Шекспир, часть 1), и снова за этим стояли лондонские купцы. Как и многие короли и правительства во все времена, Ричард решил «наехать» на богачей. Он решил наказать Сити за его роль в недавнем мятеже и посягнул на извечные права Сити. Он назначил смотрителя для управления городом и тем самым нарушил хартию свободы, дарованную Лондону самим Завоевателем, и попытался ограничить срок пребывания на должности мэра одним годом.

Сити с этим не согласился. Когда Ричард спросил Генриха, кто эти люди, которые пришли его арестовывать, узурпатор ответил (так рассказывает нам Фруассар): «Большей частью лондонцы». Лондонские купцы переметнулись на другую сторону, чтобы защитить свои привилегии.

Гонт ушел из жизни. Бедный слабый король Ричард II умер в заточении от голода в возрасте тридцати трех лет, а некоторые считают, что и самого Чосера казнили. Впавшего в немилость у нового режима, преследуемого Арунделем, новым архиепископом, за «антирелигиозный» тон «Кентерберийских рассказов», его могли потихоньку «зарезать», как выразился его друг и современник Хокклив.

Это занимательная версия, но кроме слова Хокклива нет больше никаких доказательств в ее пользу. Новый король как раз подтвердил его прежнее денежное содержание, а за время службы то тут, то там Чосер развил невероятную кошачью способность к сожительству то с одним, то с другим из враждующих миров двора и гильдий — и одинаково брал деньги и с принцев, и с купцов, не ссорясь ни с кем. В Вестминстерском аббатстве его похоронили за служение обществу (не за поэзию), но он оставил бессмертное литературное наследие.

Он взял два больших языковых потока — германский и романский — и смешал их. Происшествие, соглашаться, волынка, ошибка, коробка, пение, стол, пищеварение, нечестный, экзамены, женственность, в конце концов, похороны, горизонт, увеличивать, заражать, тусклый, наблюдать, принцесса, ножницы, суеверный, вселенная, деревня — вот некоторые из повседневных слов, которые Чосер ввел в язык через поэзию. Позвольте мне выдвинуть последний довод в пользу английского как естественного средства выражения для поэта, пишущего стихи пентаметром: при двух параллельных словарных потоках язык становится уникально богатым на рифму, и потому волшебство и наслаждение зачастую состоит в том, чтобы взять нормано-франко-латинское слово и найти к нему английскую рифму или, еще лучше, взять благопристойное латинское слово и сочинить похабный английский каламбур.

Возьмите слово queynte, которое произошло, кажется, от латинского cognitus, что означает «умный, ученый», и которое также оказалось вариантом написания англосаксонского слова из четырех букв, которое звучало как «кант» и напоминало про датского короля по имени Кнут (соответствующее ему русское слово из пяти букв является грубым ответом на вопрос «Где?»).

Однажды Николас, умный студент из «Рассказа мельника», воспользовавшись отсутствием мужа, посетил его молодую жену: «Whil that her housbonde was at Oseneye, as clerkes ben ful subtile and ful queynte; and prively he caught her by the queynte…»

Пока супруг ея отбыл в Осеней,

студент ученый («кант») прибыл к ней

И, по приезду,

схватил ея украдкой за… («кант»)[4]

Что применимо в поэзии, то применимо и в повседневной жизни. Дуалистическая, или гибридная, природа английского языка дала его пользователям такие возможности, каких не дают никакие другие языки. Если обратиться к теннисной терминологии, английский дает возможность использовать разные удары: «топ спин» латыни и англосаксонский «смэш». Говорящий может быть напыщенным, а может — приземленным. Можно говорить о «компенсации» или «плате», «экономии» или «урезании», «увольнении» персонала или «вытуривании», и после Чосера английский существует в виде гигантского неоседающего омлета, в который можно бесконечно добавлять новые ингредиенты. Оксфордский словарь английского языка содержит 600 000 слов, a Global Language Monitor насчитывает 1 000 000 английских слов.

Для сравнения: китайские диалекты в совокупности используют около полумиллиона слов, испанский — 225 000 слов, русский — 195 000, немецкий — 185 000, французский — 100 000, арабский — 45 000 слов. Английский является международным языком управления воздушным движением, бизнеса, ООН, и ни один другой язык не способен передать смысл футбольного понятия «офсайдная ловушка» с таким же лаконизмом.

Конечно же мы очень гордимся тем, что наш язык, обтесанный и упрощенный презренным средневековым английским крестьянством, стал грамматикой современного мира. Нам приятно думать, что мы изобрели его, мы имеем на него авторское право, и, в некотором смысле, мы даем лучшие образцы литературы. Мы смеемся, когда берем меню во Вьетнаме и обнаруживаем там «свинину со свежими отбросами». Слезы снисходительного веселья текут по нашим щекам, когда японское меню предлагает нам «клубничное дерьмо». Но все-таки подобные чувства следует немедленно охладить замечанием, что каждый четвертый ребенок одиннадцати лет в Лондоне все еще функционально неграмотный, а из 1,4 миллиарда людей во всем мире, говорящих по-английски, многие уже давно превосходят в этом умении среднестатистического британца.

English выскользнул за угрюмые границы Англии и стал «Globish» — глобальным синкретическим объединителем нашей человеческой культуры. Для краткости можно сказать, что это движение началось в XIV веке, что признание английского в качестве уважаемого литературного языка достигло наивысшей точки в творчестве Чосера и что такое могло произойти только в Лондоне.

Есть еще одна, последняя, причина, почему мы должны быть благодарны Чосеру, и это связано не только с языком, которым он владел, а с тем, что он писал. С его непристойностями, его иронией и самоиронией, издевками над лицемерием и грубыми каламбурами — он является почтенным отцом и основателем не только нашего английского, но и еще чего-то такого, что нам нравится в нашем характере.

Мы любим и чтим Чосера по той простой причине, что он, безусловно, любит нас. Он с любовью отражает в своем зеркале калейдоскопическую мешанину лондонских сословий и персонажей (то, что они паломники, не имеет значения: «Кентерберийские рассказы» — это чисто лондонская поэма). Он их так приблизил к нам, что мы можем потрогать их одежду, послушать их голос и даже услышать урчание в их животе.

Ведь рыцарь и мельник — они всегда рядом, они толкаются, пинаются и перебивают друг друга — как в жизни, так и в поэзии Чосера. Рыцарь и мельник и сегодня рядом, они все еще толкаются и пинают друг друга в своих ежедневных поездках, то есть в автобусе 25-го маршрута.

Причины возвышения английского языка во времена Чосера следует искать в экономике и политике. Триумф этого — когда-то вторичного — языка отразил доверие и влияние говорящих на нем лондонских купцов. А олицетворением этого класса стал один человек, которого Чосер наверняка очень хорошо знал.

История восхождения этого человека уже давно передается из поколения в поколение и постоянно приукрашивается и теперь стала уже программной историей Лондона как города равных возможностей.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.