3. Постановление об аресте

3. Постановление об аресте

7 марта Временное Правительство постановило: «Признать отрекшегося Императора Николая II и его супругу лишенными свободы и доставить отрекшегося Императора в Царское Село». Событие как будто бы важности исключительной. Стоявший на левом фланге соц. рев. Мстиславский, изобразивший впоследствии ход Февральской революции в виде описания «пяти дней», третьим этапом революции считает именно арест царской семьи. Набоков в своих воспоминаниях выражал убеждение, что этим актом был завязан узел, столь ужасно разрубленный в Екатеринбурге: арест б. Императора «имел глубокое влияние и смысл разжигания бунтарских страстей» и придавал «отречению» характер «низложения», так как никаких мотивов к этому аресту не было указано. Тем знаменательнее факт, что такая серьезная газета, как «Русские Ведомости», никак не реагировала на решение Врем. Прав., и еще более удивительно, что в «Истории революции» Милюкова нет даже упоминания об аресте Царя. Мало того, когда известный следователь Соколов, продолжавший в эмиграции свое обследование условий, в которых погибла царская семья, производил 23 октября 20 г. и 12 июля 22 г. допросы бывшего мин. ин. дел, тот ответил полным забвением: его память не сохранила абсолютно никаких воспоминаний, когда и как был решен вопрос об аресте Царя и Царицы. Припоминая в общих чертах характер пережитого момента, авторитетный член Времен. Прав. мог только сделать предположение, что, вероятно. Времен. Прав. санкционировало эту меру по предложению Керенского. Явление совершенно поражающее, ибо позднее быв. мин. ин. дел Вр. Прав. едва ли не себе склонен был приписать предусмотрительную инициативу отъезда быв. Императора в Англию. Историку само по себе не может быть свойственно забвение, присущее мемуаристу, – и в особенности такому историку революционных дней, как Милюков, который всегда обладал исключительным умением вести записи в самые бурные моменты своей политической деятельности (поистине Милюков являлся сам своим придворным историографом). Не забудем, что в это время вышел первый том его «Истории революции», когда автору по неизбежности пришлось уже напрячь свою память для воспроизведения событий дней минувших. Одно из двух: или Милюков хотел уклониться от воспоминаний о неприятной для него странице прошлого[19], или его забвение свидетельствует о глубочайшем равнодушии, с которым им в свое время был воспринят факт ареста бывшего монарха.

Не менее примечательным является то обстоятельство, что вопрос об аресте Царя не обсуждался в официальных заседаниях правительства. Правда, в нашем распоряжении нет пока протоколов заседаний правительства, но имеется категорическое утверждение управл. делами Набокова, что «ни в субботу, ни в воскресенье, ни в понедельник (т.е. 4 – 6 марта) не заходила речь в заседаниях, где я присутствовал, о необходимости принять какие-либо меры (к отъезду в Ставку, – замечает Набоков, – правительство отнеслось сначала «как-то индифферентно»). Возможно, конечно, добавляет мемуарист, что вопрос этот уже тогда обсуждался в частных совещаниях. В этом сомневаться не приходится, так как к правительству была отправлена, как мы знаем, от Совета делегация в лице Чхеидзе и Скобелева, для переговоров о принятом Исп. Ком. 3 марта постановлении об арестовании членов династии. Но обсуждение ее вышло за пределы «частного “совещания”», ибо на тех «закрытых заседаниях», о которых упоминал Милюков в своем показании Соколову, сделав предположение, что в одном из таких заседаний, вероятно, и было принято решение, всегда присутствовал управляющий делами, хотя официального протокола заседания не велось.

Пагубная тенденция принимать решения по важнейшим вопросам на частных совещаниях (при далеко не полном составе, а иногда и сознательно укороченном) нарушала единение в рядах правительства и являлась впоследствии причиной многих осложнений.

Отсутствие записи лишает возможности ретроспективно оценить вполне объективно мотив, которым руководилось правительство, принимая решение 7 марта.

Спокойному восприятию момента мешает и та несколько искусственная и вызывающая поза какой-то моральной непогрешимости, которую склонны без большой надобности занимать, я бы вновь сказал, самооправдывающиеся мемуаристы. Эта черта особенно свойственна воспоминаниям Керенского… В книге «La Verit?», специально написанной для того, чтобы положить конец «инсинуациям» (интервью в «Посл. Нов.» 16 февр. 36 г.), Керенский объясняет арест Императора исключительно гуманными соображениями – это было сделано лишь в интересах царской семьи, причем арест должен был бы носить временный характер (trus provisoire) (курсив у Керенского), так как правительство предполагало возможно скорее организовать отъезд Царя за границу. Таким образом, никакими политическими соображениями правительство не руководилось. Керенский правдиво (с некоторой хронологической перестановкой приводимых иллюстраций) изображает враждебную атмосферу, создавшуюся вокруг прежних носителей верховной власти, но сгущает до чрезвычайности краски, утверждая, что на первых порах все внимание возбужденной массы сосредотачивалось на личностях Романовых и на судьбе династии. Нет, вопрос о династии все же стоял на заднем плане по сравнению с новыми захватывающими перспективами, которые открывала революция. Характеристику общественных настроений в отношении династии мы сделаем ниже в соответствии с хронологией событий, которые мы описываем. Во всяком случае, не было в этих настроениях до вынесения решения 7 марта той остроты, которая могла бы вызвать арест отрекшегося Императора – акт со стороны правительства, не находящий себе оправдания. На правительстве, принявшем формально добровольное отречение от престола Императора и юридически преемственно связавшем себя с ушедшей властью, лежало моральное обязательство перед бывшим монархом. Это столь неоспоримо, что доказательств не требует. Совершенно прав Набоков, когда пишет, что подвергать Николая II ответственности «за те или иные поступки его в качестве Императора было бы бессмыслицей и противоречило бы аксиоме государственного права» [20]. При таких условиях Правительство имело, конечно, право принять меры к обезвреживанию Николае II, оно могло войти с ним в соглашение об установлении для него определенного местожительства и установить охрану его личности».

«Оправдание» правительственному акту 7 марта можно было бы найти только в непосредственном давлении Совета и в опасении самочинного действия, предотвратить которое правительство было бессильно.

Эту зависимость акта 7 марта от решения Совета Керенский склонен отрицать, подчеркивая, что постановление правительства было принято за два дня до советского постановления, имея в виду окончательное решение Исполн. Ком. 9 марта и почему– то игнорируя предшествовавшие решения 3 – 6 марта (отчет о втором докладе Керенского. «Послед. Нов.»). Но ведь дело шло о формальном постановлении правительства, лишившего свободы бывшего Императора, а не о той «временной изоляции» царской семьи, которой сочувствовало широкое общественное мнение и о которой при существовавшей конъюнктуре правительству не так трудно было договориться с руководящими советскими кругами.

В сущности, версия, данная в «Lа Vеrit?», противоречит показанию, которое дал в качестве быв. министра юстиции Вр. Пр. Керенский Соколову при допросе 14 – 20 августа 20 г. Тогда он отмечал две категории мотивов, побудивших правительство принять решение об аресте. Это, во-первых, настроение солдат и рабочих: Петербурга и Москвы, возбужденных до крайности против Царя. Поступая так, правительство обеспечивало безопасность Ник. Александ. и Алекс. Федор… Другие классы общества – интеллигенция, буржуазия, частью высшее офицерство – были возбуждены внешней и внутренней политикой Царя и в особенности поведением Императрицы, ведшими страну к гибели и заключению сепаратного мира и союза с Германией. Вр. Пр. вынуждено было произвести расследование о деятельности Царя, Алекс. Фед. и их окружения. В этих целях была необходима изоляция Ник. Алекс, и Алекс. Фед., почему они были лишены свободы. В книге, изданной в 23 г. (Lе Rev. Russe), Керенский высказался еще более определенно. Если бы юридическое расследование, предпринятое Врем. Прав., обнаружило доказательства измены Николая II стране во время войны, он был бы немедленно судим. Вот почему правительство не приняло немедленно окончательного решения относительно судьбы Царя и его семьи. «Между нами было более или менее установлено, что если юридическое расследование установит среди происков распутинской клики невиновность прежних владык, то вся семья отправится за границу».

Нельзя отчетливее изобразить дело, чем это сделал сам Керенский[21]. Почти аналогичное объяснение дал Соколову и председатель правительства кн. Львов (допрос 6 – 30 июля 20 г.): «Временное Правительство не могло не принять некоторых мер в отношении свергнутого Императора. Лишение свободы прежних властителей было в тот момент психологически неизбежно. Необходимо было предохранить Царя от возможных эксцессов революционного водоворота. С другой стороны, правительство обязано было расследовать тщательно и беспристрастно всю деятельность бывшего Царя и бывшей Царицы, которую общественное мнение считало пагубной для национальных интересов страны».

Что же из этого следует?.. Только одно. Правительство в своем руководящем большинстве мало считалось (или не отдавало себе отчета) с тем моральным обязательством, которое лежало на нем в отношении отрекшегося монарха. Иначе оно открыто обратилось бы к общественной чести, к которой так чутка всегда народная масса, ведь нравственный авторитет правительства в эти дни был велик. Правительство не имело большого внутреннего основания противиться настояниям, шедшим из революционных кругов, которые были представлены в Исполн. Комитете, и до некоторой степени звучавшим в унисон с широкими общественными настроениями. Колебания, очевидно, были, ибо нельзя же предположить, что правительство пассивно плыло только по волнам стихии. Оно медлило с ответом на запрос, полученный из Исполн. Ком., быть может, даже склонялось на то, чтобы весь моральный одиум сложить на революционную среду, пожертвовав своим авторитетом. Колебания делали тактику правительства неопределенной, двойственной и нерешительной. Человеколюбие сплеталось с «политикой» в клубок противоречий, распутать который нет никакой возможности[22]. Остается установить лишь факты.

Керенский подчеркивает, что постановление об аресте было принято в его отсутствие, когда он был Москве. Формально это так, но только это едва ли вполне соответствует действительности. Если бы не было до некоторой степени презумпции об аресте, совершенно непонятным становились бы категорические заявления министра юст. в Москве о том, что члены династии всецело в его руках, как лица, выполняющего функции генерал-прокурора. Амплитуду колебания правительства можно установить путем сопоставления утренней телеграммы председателя 6 марта в Ставку и вечернего разговора того же Львова с Алексеевым, с показаниями, которые дал в Сибири (о днях предшествовавших аресту) будущий Царскосельский комендант полк. Кобылинский[23]. Он заявил: «5 марта поздно вечером мне позвонили по телефону и передали приказание явиться немедленно в штаб Петербургского военного округа. В 11 часов я был в штабе и узнал здесь, что я вызван по приказанию генерала Корнилова.., к которому и должен явиться. Когда я был принят Корниловым, он сказал мне: “Я Вас назначил на ответственную должность”. Я спросил Корнилова: „На какую?” Генерал мне ответил: “Завтра сообщу”. Я пытался узнать у Корнилова, почему именно я назначен генералом на ответственную должность, но получил ответ: “Это вас не касается… Будьте готовы”. Попрощался и ушел… На следующий день, 6 марта, я не получил никакого приказания. Также прошел весь день 7 марта. Я стал уже думать, что назначение мое не состоялось, как в 2 часа ночи мне позвонили на квартиру и передали приказ Корнилова – быть 8 марта в 8 час утра на Царскосельском вокзале… Я прибыл на вокзал и увидел там ген. Корнилова со своим адъютантом прап. Долинским. Корнилов мне сказал: “Когда мы сядем с вами в купе, я вам скажу о Вашем назначении”. Мы сели в купе. Корнилов мне объявил: “Сейчас мы едем в Царское Село. Я еду объявить Государыне, что она арестована. Вы назначены начальником Царскосельского гарнизона. Комендантом дворца назначен шт. рот. Коцебу. Но Вы будете иметь наблюдение и за дворцом, и Коцебу будет в вашем подчинении”“[24].

Нас совершенно не могут, конечно, удовлетворить объяснения, которые пытался дать этим колебаниям биограф кн. Львова, к тому же не очень разобравшийся в фактическом положении дел. Он объяснил молчание правительства в течение «четырех» дней на запрос Испол. Ком. тем, что правительство желало «выиграть время» «для «тайных» переговоров, которые оно вело с английским послом. Полнер без критики поверил позднейшим голословным заявлениям членов правительства[25] и весь одиум переносит на «трусливую угодливость и забегание вперед некоторых социалистических демагогов».

Что же?.. Остается только признать сознательное двурушничество?.. Не думаю. Вернее – мешанина, которую творили «частные совещания», и в силу этого полное отсутствие определенности позиции самого правительства. Но, очевидно, окончательное решение Исполн. Ком. принять энергичные меры возбудило сомнение. Едва ли правительство могло опасаться эксцессов «сепаратных мер» Исполн. Ком. – выбор Гвоздева в качестве комиссара по выполнению поручения и осуществления его через «военную комиссию» до некоторой степени гарантировал. Но стоял вопрос о престиже власти – слишком было бы подчеркнуто роковое двоевластие. Думаю, что поздно вечером 6 марта было принято постановление осуществить арест бывшего Императора своими средствами. Для успокоения общественного мнения (о настроениях в Москве сообщил прибывший в Петербург Кишкин) и соответствующей информации был послан в Москву «генерал-прокурор» – сведения о его ожидаемом приезде появились в московских газетах только в день прибытия. Передать же новое решение и его мотивы в Ставку не удосужились или не считали нужным, – утверждение Керенского, что Алексеев был осведомлен по прямому проводу Львовым, не находит пока никакого документального подтверждения и опровергается всеми показаниями (ген. Лукомский и др.).

Вероятно, и само решение было принято на одном из перманентных «частных совещаниях». Поэтому и было «большой неожиданностью» для управляющего делами правительства, когда 7 марта в служебном кабинете кн. Львова, куда он был приглашен и где собрались члены Правительства и специально призванные члены Думы, он узнал, что правительство решило лишить Императора свободы и перевезти в Царское Село: «Мне было поручено редактировать соответствующую телеграмму на имя Алексеева. Это было первое, мною скрепленное, постановление Врем. Прав., опубликованное с моей скрепой» [26]. Речь шла не о телеграмме Алексееву, а о том официальном тексте постановления, который был опубликован в газетах 8 марта.

Для выполнения постановления правительства командировались в Могилев члены Государственной Думы Бубликов, Вершинин, Горбунов и Калинин, в распоряжение которых поручалось генералу Алексееву предоставить воинский наряд для «охраны отрекшегося Императора». Им вменялось в обязанность «представить письменный доклад о выполнении ими поручения». Для чего были приглашены члены Думы, мало известные, за исключением Бубликова? Подобающую торжественность акту ареста бывшего Императора правительство могло придать командировкой в Могилев любого своего члена. Появление в Могилеве членов Думы отнюдь не золотило горькой пилюли, которая предлагалась Царю, и, быть может, лишь обостряло неожиданный эпилог, soi disant, добровольного отречения. Авторитет Думы нужен был для того, чтобы лишь внешне ослабить моральную дефективность постановления 7 марта и показать, что правительство действует не только в согласии с Исп. Ком. Совета, но и с одобрения Временного Комитета. Это было особенно важно для Ставки. Бубликов, на которого были возложены председательские функции в думской комиссии, говорит, что он предварительно был вызван к Родзянко. В официальном отчете комиссаров прямо уже говорилось, что они посланы были с соответствующими документами по распоряжению Временного Комитета для сопровождения (не ареста) Царя.

Вечером, в 11 часов, с экстренным поездом думская делегация в «секретном» порядке выехала в Могилев. На вокзале оказалось, что «секретная» миссия разоблачена, и делегатов встретила целая толпа журналистов с просьбой пустить их в поезд. Журналистам было отказано, тем не менее сотрудник «Речи» умудрился как-то пробраться в служебное отделение[27].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.