Глава 25 1917 Наше признание Временного правительства. – Меня обвиняют в том, что я способствовал русской революции

Глава 25

1917

Наше признание Временного правительства. – Меня обвиняют в том, что я способствовал русской революции

Пока еще оставался шанс, что великий князь Михаил Александрович будет признан в качестве регента или императора, я попросил разрешения признать любое правительство, которое будет установлено, de facto, что способствовало бы укреплению его авторитета, и такое разрешение было мной получено. Разговаривая с Милюковым, который занял пост министра иностранных дел, я всеми силами старался его убедить оставить великого князя Николая Николаевича на посту главнокомандующего, поскольку он обладал необходимыми качествами для того, чтобы поддержать дисциплину в армии. После того как великий князь Михаил отрекся от престола, единственно возможной политикой стало укрепление позиций Временного правительства в его борьбе с Советом. Последний разрушал армию социалистической пропагандой, и хотя большинство его членов высказывались за продолжение войны, но группа крайне левых депутатов требовала заключения мира любой ценой. Поэтому, на мой взгляд, было необходимо как можно скорее признать Временное правительство, но когда 18 марта Милюков поставил передо мной этот вопрос, я сказал ему, что прежде, чем поступить в соответствии с уже полученным мной распоряжением, я должен убедиться, что новое правительство готово вести войну до конца и восстановить дисциплину в армии. Милюков дал мне такие заверения, добавив, однако, что правительству приходится действовать осторожно, принимая во внимание экстремистов, и что его собственное положение довольно затруднительно. Его подозревают в том, что он поддерживал притязания великого князя Михаила на престол, и он должен пойти на уступки или уйти. Какой из вариантов, спросил он, я бы предпочел? Первый, без колебаний ответил я.

Посол США стал первым, кто официально признал Временное правительство, 22 марта, – достижение, которым он всегда очень гордился. К несчастью, я несколько дней пролежал с сильной простудой, и только 24 марта во второй половине дня смог встать и прийти вместе со своими французским и итальянским коллегами в министерство, где нас ожидал князь Львов и все члены его правительства. Как старейшина дипломатического корпуса, я должен был говорить первым. Выразив удовольствие по поводу начала наших отношений и заверив в своей поддержке по всем вопросам, касающимся укрепления нашего союза и ведения войны, я далее сказал: «В этот торжественный час, когда перед Россией открывается новая эра прогресса и славы, более чем когда-либо необходимо не упускать из виду Германию, ибо победа Германии будет иметь последствием разрушение того прекрасного памятника свободе, который только что воздвиг русский народ. Великобритания протягивает руку Временному правительству, убежденная, что это последнее, верное обязательствам, принятым его предшественниками, сделает все возможное для доведения войны до победного конца, употребляя особые старания к поддержанию порядка и национального единства, к возобновлению нормальной работы на фабриках и заводах и к обучению и поддержанию дисциплины в армии. Да, господа министры, если я сегодня имею честь приносить вам поздравление дружественной и союзной нации, то это потому, что мое правительство хочет верить, что под вашим высоким водительством новая Россия не отступит ни перед какими жертвами и что, солидарная со своими союзниками, она не сложит оружия до тех пор, пока те великие принципы права и справедливости, свободы и национальности, защиту которых мы взяли на себя, не получат крепкой опоры и утверждения».

Затем речи говорили двое других послов, после чего господин Милюков от лица своих коллег заверил нас, что Временное правительство твердо намерено придерживаться соглашений и союзов, заключенных их предшественниками, и продолжать войну до победного конца.

Моя речь в целом была принята хорошо, хотя одна газета предупредила меня, что я не могу говорить с представителями свободной России тем же языком, что и с «приспешниками царя».

Те из моих читателей, которые имели терпение проследить вместе со мной за последовательными стадиями русской революции вплоть до нашего признания Временного правительства, надеюсь, не станут верить обвинениям, будто я принимал какое-либо участие в ее осуществлении. Тем не менее многие люди по-прежнему верят, что я был ее движущей силой, что я тянул за невидимые нити и направлял ход событий. С момента моего возвращения в Англию в начале 1918 года эти обвинения неотступно меня преследовали, и я так и не смог от них избавиться. Многие из моих бывших российских друзей по-прежнему относятся ко мне с подозрением, а некоторые даже отказались общаться со мной, считая меня косвенным виновником тех несчастий, которые обрушились на страну и на их последнего императора.

Рассказы о моей революционной деятельности столь же многочисленны, сколь смехотворны. Вот два типичных примера.

В 1919 году, весной, я приехал в Мальборо-Хаус, чтобы повидаться с Артуром Дэвидсоном, одним из самых давних и близких моих друзей, чью смерть многие из нас оплакивают. Он говорил мне, что некоторые легковозбудимые люди склонны верить некоторым из этих историй, когда один из моих русских друзей, состоявших в свите императрицы Марии,[85] вошел в комнату. После обычного обмена приветствиями я спросил его, не подозревает ли он меня в причастности к революции. «Ну, – сказал он, – трудно поверить, что это не так, после всего того, что писали газеты». На мой вопрос, что же соизволили написать обо мне в газетах, он ответил: «Я читал, что, когда на Марсовом поле хоронили жертв революции, вы в парадной форме присутствовали на церемонии вместе со всем своими сотрудниками, и даже произнесли речь, в которой восхваляли революцию, и в заключение выразили надежду, что недалек тот день, когда Англия последует примеру России и избавится от своего короля». – «Это, – ответил я, – действительно последний предел. Если русские верят подобным историям, то они готовы поверить чему угодно. Неужели вы думаете, что, произнеся такую речь, я мог бы остаться послом в Петрограде, а по возвращении в Лондон удостоился бы милостивейшего приема от своего государя?» Он не мог отрицать силы такого аргумента и взял назад свои обвинения.

Другая история еще смешнее. В 1918 году на одном из завтраков в Лондоне ее, однако, совершенно не шутя, рассказывал один бывший дипломат, ныне покойный, а одна дама, которая при этом присутствовала, передала ее мне. «Бьюкенен, – сказал экс-дипломат, – считал, что германское влияние при российском дворе стало настолько всеобъемлющим, что предотвратить выход России из войны и заключение сепаратного мира можно лишь с помощью революции. Для этой цели он сошелся с крайними социалистами и посещал их революционные собрания, наклеив фальшивый нос и бороду». Поскольку я не говорил по-русски, такая маскировка вряд ли могла бы быть эффективной.

Истории, подобные этой, не требуют никаких комментариев, но я не могу обойти молчанием более серьезные обвинения, выдвинутые против меня в статьях и письмах, которые появляются в прессе различных стран. Для моих целей достаточно привести в качестве примера одну из недавних статей, которая благодаря всемирной известности опубликовавшего ее издания привлекла к себе внимание широких слоев общества. Мне указал на нее господин, который ранее занимал высокий пост на французской дипломатической службе. Он по-дружески попросил меня рассказать ему о роли, которую я сыграл в революции, чтобы он мог сгладить неблагоприятное впечатление от политики британского правительства по отношению к России, которое сложилось в определенных парижских кругах благодаря упомянутой статье.

В июне прошлого года журнал «Ревю де Пари» опубликовал первую из целой серии статей, написанных княгиней Палей, вдовой великого князя Павла Александровича, и озаглавленных «Воспоминания о России». В ней она заявляет следующее:

«Английское посольство по приказу Ллойд Джорджа сделалось очагом пропаганды. Либералы, князь Львов, Милюков, Родзянко, Маклаков, Гучков и так далее, постоянно его посещали. Именно в английском посольстве было решено отказаться от легальных путей и вступить на путь революции. Надо сказать, что при этом сэр Джордж Бьюкенен, английский посол в Петрограде, действовал из чувства личной злобы. Император его не любил и становился все более холодным к нему, особенно с тех пор, как английский посол связался с его личными врагами. В последний раз, когда сэр Джордж просил аудиенции, император принял его стоя, не попросив сесть. Бьюкенен поклялся отомстить, и так как он был очень тесно связан с одной великокняжеской четой, то у него одно время была мысль произвести дворцовый переворот. Но события превзошли его ожидания, и он вместе с леди Джорджианой без малейшего стыда отвернулся от своих друзей, потерпевших крушение. В Петербурге в начале революции рассказывали, что Ллойд Джордж, узнав о падении царизма в России, потирал руки, говоря: „Одна из английских целей войны достигнута“».

Я давно знал, что княгиня Палей наделена живым воображением, и мне остается только поздравить ее с этим шедевром. Несколько месяцев тому назад я просматривал старые записи и наткнулся на письмо, написанное мной лорду Карноку в декабре 1914 года, когда он был помощником министра иностранных дел. В этом письме речь шла о положении дел на русском фронте. Я писал о пессимизме, охватившем определенные круги общества, и в качестве примера приводил слух, будто великий князь Николай Николаевич пребывает в таком подавленном настроении, что большую часть времени проводит на коленях перед иконами, заявляя, что Бог его оставил. От себя я добавлял, что эта история – чистая выдумка и что она рассказана мне Палеологом, который обедал у графини Гогенфельзен (так княгиню Палей звали в то время) в ее дворце в Царском Селе, имевшем репутацию источника сплетен. Поэтому меня не удивляет, что она полностью извращает мои поступки.

Поскольку я не собираюсь ссылаться на несуществовавшие указания начальства, то могу сразу же заявить, что я принимаю на себя всю полноту ответственности за отношение Англии к революции. В своих действиях британское правительство руководствовалось моими советами. Излишне говорить, что я никогда не участвовал в революционной пропаганде, и мистер Ллойд Джордж принимал наши национальные интересы так близко к сердцу, что никогда бы не поручил мне содействовать революции в России в разгар мировой войны. Я действительно встречался у себя в посольстве с либеральными деятелями, упомянутыми княгиней Палей, поскольку мой долг как посла состоял в том, чтобы поддерживать связи со всеми партиями. Более того, я симпатизировал их целям и, как я уже говорил, консультировался с Родзянко о том, в чем конкретно состоят эти цели, перед моей последней аудиенцией у императора. Они не собирались провоцировать революцию, пока шла война. Напротив, они проявляли такое терпение, что правительство перестало предавать Думе какое-либо значение и вообразило, что свободно делать все, что ему вздумается. Когда произошла революция, Дума пыталась взять ее под контроль и поэтому признала ее от имени единственного конституционного органа в стране. Большинство ее лидеров были монархисты. Родзянко до самого конца надеялся спасти императора, составив ему для подписи манифест, дарующий конституцию. Гучков и Милюков оба поддерживали притязания великого князя Михаила на престол.

Маклаков, один из наиболее блестящих думских ораторов, также был монархистом. Я помню, как на обеде в министерстве иностранных дел, которое тогда возглавлял Терещенко, он вызвал гнев Керенского, заявив: «Я всегда был монархистом». – «А теперь?» – воскликнул Керенский, с возмущением указывая на него пальцем. Вместо ответа, Маклаков продолжал клеймить тех, кто раболепствовал перед императором во времена его всемогущества, а теперь, когда его звезда закатилась, объявляют себя пламенными республиканцами. Мне не в чем упрекнуть себя за то, что я поддерживал дружбу с этими людьми. Они разочаровали меня, это правда, поскольку не смогли овладеть ситуацией, когда наступил кризис, но я должен признать, что они столкнулись с колоссальными трудностями, а, к сожалению, никто из них не был сверхчеловеком. Я бы хотел далее напомнить княгине Палей, что настоящими виновниками революции были такие люди, как Распутин, Штюрмер, Протопопов и госпожа Вырубова. Я старался к ним не приближаться, в то время как госпожа Вырубова, которая непосредственно виновна в том влиянии, которое приобрел Распутин на императрицу, а также, если я не ошибаюсь, другие ученики этого «святого» были почетными гостями в ее доме. Мне даже говорили, что у самой княгини Палей состоялась по меньшей мере одна беседа с Распутиным.

Я ненадолго оставлю княгиню Палей, чтобы кратко изложить свою позицию во время кризиса. Я разделял мнение лидеров Думы, считая, что нельзя провоцировать глубокий внутренний кризис и тем самым ставить под угрозу успех военных действий. Чтобы предотвратить катастрофу, я неоднократно предупреждал императора о грозящей опасности. Кроме соображений чисто военного характера, я считал, что спасение России в медленной эволюции, а не в революции. Страна, большую часть населения которой составляли безграмотные крестьяне, не была готова к мгновенному переходу к парламентаризму по британскому образцу. Я также не принадлежал к тем, кто видел в республике панацею от всех болезней. Пока массы населения России не будут охвачены образованием, они точно так же будут нуждаться в сильном правителе, как их славянские предки, пригласившие в IX веке северных викингов прийти и править ими, поскольку в их земле не было порядка. Я бы, как я однажды сказал императору, предпочел то, что называют просвещенной монархией в сочетании с политикой децентрализации и постепенной передачи полномочий на места. Самоуправление, на мой взгляд, должно начинаться снизу, а не сверху, и, только освоив управление на местном уровне, русские приобретут необходимые навыки для управления делами всей империи.

Когда революция смела всю структуру императорской власти и все надежды на ее восстановление были утрачены, когда император, покинутый всеми, за исключением лишь горстки преданных ему людей, вынужден был отречься и никто из его бесчисленных подданных и пальцем не пошевелил в его защиту, что мог сделать союзный посол, кроме как поддержать единственное правительство, способное бороться с подрывной деятельностью Совета и довести войну до конца? И как раз во Временном правительстве видел император единственную надежду для России, и, руководствуясь чистой и бескорыстной любовью к Отечеству, он в своем последнем приказе призвал войска повиноваться ему. Я с самого начала оказывал этому правительству поддержку, но мое положение было трудным, поскольку общество относилось ко мне с некоторым подозрением, учитывая мои прежние отношения с императорской семьей. Хью Уолпол, глава нашего бюро пропаганды, обратил мое внимание на это обстоятельство и просил, чтобы, выступая на митингах, я давал понять, что всем сердцем поддерживаю свершившуюся революцию. Я так и делал. Но если я с чувством говорил о недавно завоеванной Россией свободе, которая к тому времени уже превращалась во вседозволенность, то лишь для того, чтобы сделать более приемлемым для слушателей мой дальнейший призыв к укреплению дисциплины в армии и к тому, чтобы сражаться, а не брататься с немцами. Я думал лишь о том, чтобы Россия не вышла из войны.

Если, как утверждают мои критики, на мне действительно лежит ответственность за эту революцию, я могу лишь сказать, что я был плохо вознагражден за свои услуги, поскольку всего лишь через пару месяцев после ее победы официальный орган Совета рабочих и солдатских депутатов отказался их признать. В статье, опубликованной 26 мая 1917 года, эта газета писала: «В первые дни революции великая перемена рассматривалась многими как победа партии войны. Придерживавшиеся этой точки зрения утверждали, что русская революция вызвана интригами Англии, и британский посол назывался как один из ее вдохновителей. Однако ни по своим взглядам, ни по намерениям сэр Джордж Бьюкенен не повинен в победе свободы в России».

В отличие от других моих критиков княгиня Палей оказала мне одну услугу, за которую я ей благодарен. Я часто раздумывал, что заставило меня устроить в России революцию, и она была настолько любезна, что объяснила мне это. Император меня недолюбливал – во время последней аудиенции он принимал меня стоя, он не предложил мне стул. После такого обращения стоит ли удивляться, что я, pour assouvir mes rancunes personelles (из чувства личной злобы – фр.), решил устроить дворцовый переворот с целью посадить на трон великого князя Кирилла, и затем, посчитав это неосуществимым, я l?ch? (оставил – фр.) великого князя и нацелился на осуществление революции снизу? Я сам до последнего времени считал, что император относился ко мне с симпатией, несмотря на мои откровенные высказывания, но я, очевидно, ошибался. Княгиня Палей была в таких близких отношениях с его величеством, что он, несомненно, рассказывал ей, кто из послов, аккредитованных при его дворе, ему нравится, а кто – нет. Но чего княгиня Палей не знает – так это того, что, как бы ни относился ко мне император, лично я был к нему привязан, и только опасения, что возможная дворцовая революция может грозить ему гибелью, заставили меня предупредить его об опасности.

Я многое могу простить женщине, на которую обрушились такие ужасные несчастья: во время большевистской революции она потеряла мужа и сына – красивого и талантливого молодого человека. Я глубоко ей сочувствую. Но и мне выпало горе, и я не могу простить ее бестактность, когда она обвиняет мою покойную жену в том, что она sans la moindre pudeur (без малейшего стыда – фр.) отвернулась от потерпевших крушение друзей. Моя жена не отворачивалась ни от кого, кто нуждался в помощи или сочувствии. Она бы, возможно, была бы жива до сих пор, если бы с самого начала войны до последних дней тяжелой болезни не перенапрягала свои силы, оказывая помощь русским людям, к каким бы классам общества они ни принадлежали, – и раненым солдатам, и беженцам, оставшимся без средств к существованию.

Поскольку княгиня Палей приводит конкретный случай и обвиняет меня и мою жену в том, что мы отвернулись от наших бывших друзей великого князя Кирилла Владимировича и его жены, великой княгини Виктории, я расскажу, что же произошло на самом деле. Сразу после революции, в одной из первых наших бесед, Милюков высказал мне и французскому послу пожелание, чтобы мы воздержались от встреч с членами императорской семьи. Я сразу же сказал ему, что не могу выполнить его просьбу. Многие члены императорской семьи были со мной очень любезны, и теперь, когда они лишились своего положения, я не могу повернуться к ним спиной. Кроме того, я напомнил ему, что великая княгиня Виктория[86] – британская принцесса и что, если потребуется, я возьму ее под свою защиту. Так вышло, что ей это не понадобилось, поскольку великий князь Кирилл первым признал революцию и поднял красный флаг. Потом я несколько раз навещал великую княгиню Ксению и моего друга великого князя Николая Михайловича. Я, так же как и моя жена, нанес несколько визитов великой княгине Виктории, и моя жена однажды пригласила ее покататься на автомобиле. Спустя несколько недель тот факт, что я не прекратил связей с императорской семьей, стал широко известен, поскольку пресса обратила на него внимание. Мне дали понять, что либо я прекращаю эти визиты, либо должен буду уехать. Поэтому моя жена написала великой княгине письмо, объяснив ей, что для меня как для официального лица нет иного выбора, кроме как следовать пожеланиям Временного правительства. Ее высочество ответила очаровательным письмом, в котором говорилось, что она вполне это понимает и надеется, что мы когда-нибудь встретимся снова при более благоприятных обстоятельствах. Я не знаю, кто за это время посеял вражду между нами, но годом позже, в интервью, данном одному британскому журналисту в Финляндии, великий князь упрекает меня за то, что я отвернулся от него и великой княгини, что, добавляет он, было с моей стороны «трусливо и неблагодарно». Мы были тогда в Англии, и, несмотря на это несправедливое и недружественное утверждение, моя жена, узнав, что их дети недоедают, послала им несколько ящиков с продовольствием. Вся благодарность, которую она взамен получила, – расписка няни о получении посылки.

В следующем номере того же журнала княгиня Палей заявляет следующее: «Английский король, беспокоясь за своего кузена-императора и за его семью, послал их величествам через посредство Бьюкенена телеграмму с предложением выехать как можно скорее в Англию, где семья найдет спокойное и безопасное убежище. Он прибавлял далее, что германский император поклялся, что его подводные лодки не будут нападать на судно, на котором будет находиться императорская семья. Что же делает Бьюкенен по получении телеграммы, которая была приказом? Вместо того чтобы передать ее по назначению, что было его обязанностью, он отправляется советоваться с Милюковым, который советует ему оставить эту телеграмму без последствий. Самая элементарная добросовестность, особенно в „свободной стране“, состояла в том, чтобы передать телеграмму по назначению. В своей газете „Последние новости“ Милюков признался, что все это верно и что сэр Джордж Бьюкенен сделал это по его просьбе и из уважения к Временному правительству».

Поддавшись чувству личной неприязни, княгиня Палей сознательно извращает события. Король никогда не поручал мне передать императору телеграмму, предлагающую ему немедленно отплыть в Англию. Единственная телеграмма, которую его величество направил императору после его отречения, была послана через генерала Хенбери Уильямса, нашего военного представителя в Ставке, и в ней не было ни слова о его приезде в Англию. Поскольку, когда эта телеграмма пришла в Могилев, его величество уже отбыл в Царское Село, генерал Хенбери Уильямс передал ее мне с просьбой доставить его величеству. Но император был в своем дворце практически узником, и я, как и мои коллеги, был лишен какого-либо сообщения с ним. Поэтому у меня оставался единственный способ – просить Милюкова передать эту телеграмму его величеству. Посоветовавшись с князем Львовым, Милюков согласился это сделать. На следующий день, 25 марта, он сказал, что, к своему большому огорчению, не смог сдержать данное мне обещание. Экстремисты, сказал он, противятся тому, чтобы позволить императору покинуть Россию, и правительство опасается, что слова короля могут быть неверно истолкованы и использованы как аргумент в пользу заключения императора. Я возразил, что в телеграмме короля не содержится никаких заявлений. Вполне естественно желание его величества дать императору знать, что обрушившиеся на него несчастья ни в коей мере не изменили братское и дружеское отношение к нему со стороны короля. Милюков сказал, что лично он это вполне понимает, но другие могут истолковать это превратно, и в настоящее время телеграмму лучше не передавать.

Впоследствии я получил указания не предпринимать дальнейших действий на этот счет.

Поскольку не только княгиня Палей, но и другие делали намеки, что ни я, ни британское правительство не сделали того, что можно было сделать, чтобы вывезти императора из России, я должен кратко изложить, как все обстояло на самом деле.

21 марта, когда его величество все еще находился в Ставке, я спросил у Милюкова, правда ли, что, как утверждает пресса, император арестован. Он ответил, что это не совсем верно. Его величество лишен свободы – милый эвфемизм – и будет доставлен в Царское Село под охраной, приставленной к нему генералом Алексеевым. В связи с этим я напомнил ему, что император приходится королю близким родственником и другом, добавив, что был бы рад получить заверения, что будут приняты все необходимые меры для его безопасности. Милюков пообещал мне это. Он сказал, что сам он не сторонник того, чтобы император поселился в Крыму, как первоначально полагал его величество, а предпочел бы, чтобы он оставался в Царском Селе, пока его дети окончательно не оправятся от кори и императорская семья сможет перебраться в Англию. Затем он спросил, ведутся ли какие-либо приготовления к их приему. Получив от меня отрицательный ответ, он сказал, что желал бы, чтобы император покинул Россию как можно быстрее. Поэтому он был бы благодарен британскому правительству, если бы оно предложило императору убежище в Англии и сопроводило бы свое предложение гарантиями, что ему не будет разрешено покидать Англию вплоть до окончания войны. Я сразу же телеграфировал в министерство иностранных дел, чтобы мне были предоставлены необходимые полномочия. 28 марта я поставил Милюкова в известность, что король и британское правительство с радостью удовлетворят просьбу Временного правительства и предоставят императору и его семье убежище в Англии, которым, как они надеются, их величества воспользуются на время войны. Если это предложение будет принято, то российское правительство, добавил я, конечно же предоставит необходимые средства на их содержание. Заверив меня, что им будет предоставлены подобающие средства, Милюков просил меня не придавать огласке тот факт, что Временное правительство проявило инициативу в этом вопросе. Соответственно, я выразил надежду, что все приготовления для отправки их величеств в порт Романов[87] будут сделаны незамедлительно. Мы надеемся, сказал я, что Временное правительство примет все необходимые меры для их охраны, и предупредил его, что, если с ними случится какое-либо несчастье, Временное правительство будет дискредитировано в глазах всего цивилизованного человечества. 26 марта Милюков сказал мне, что они еще не поднимали вопрос об этой предполагаемой поездке перед императором, поскольку сначала они должны преодолеть сопротивление Совета, а их величества в любом случае не смогут выехать, пока их дети не поправятся.

Я неоднократно получал от Временного правительства заверения, что нет никакого повода для беспокойства за императора, и больше мы ничего не могли сделать. Мы предложили убежище императору, как того просило Временное правительство, но, поскольку сопротивление Совета, которое правительство тщетно надеялось преодолеть, становилось все сильнее, они не отважились принять на себя ответственность за отъезд императора и отказались от своего первоначального замысла. У нас были свои экстремисты, с которыми приходилось считаться, и мы не могли брать на себя инициативу, не будучи при этом заподозрены в побочных мотивах. Более того, было бы бесполезно настаивать на том, чтобы императору позволили выехать в Англию, поскольку рабочие угрожали разобрать рельсы перед его поездом. Мы не могли защитить его во время поездки в порт Романов. Это обязано было сделать Временное правительство. Но поскольку оно не являлось хозяином в собственном доме, весь план в конце концов развалился.

После публикации этой главы в «Ревю де Пари» 15 марта Милюков выразил протест против утверждения, сделанного в ее заключительном параграфе.

Не отказываясь от всего того, что я говорил, я должен подчеркнуть, что не подвергал сомнению добрые намерения Временного правительства и не высказывал предположений, что оно намеренно препятствовало отъезду императора и его семьи в Англию. Мы, со своей стороны, сразу же согласились на эту просьбу и в то же время уговаривали их начать необходимые приготовления для отъезда в порт Романов. Большего мы сделать не могли. Наше предложение оставалось открытым и никогда не было взято назад. И если им никогда не воспользовались, то только потому, что Временное правительство не смогло преодолеть противодействия со стороны Совета. Оно не было, как я уже говорил и еще раз повторю, хозяевами в своем доме.

Происхождение и задачи миссии мистера Хендерсона, на которую ссылается господин Милюков как на доказательство перемены в нашей позиции, объясняются в главе 28.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.