ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ЧЕЛОВЕК И ЛЮДИ

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ЧЕЛОВЕК И ЛЮДИ

...родовой строй вырос из общества, не знавшего никаких внутренних противоположностей, и был приспособлен только к нему. У него не было никаких других средств принуждения, кроме общественного мнения.

Ф. Энгельс

ЯЗЫК И ЯЗЫКИ

В древнейших переводах с греческого славянским словом языки одинаково передавали gl?ssa "язык", "речь", "наречие" и ?thnos "толпа", "сословие", "племя", "народ", "язычники", "вид-порода". Для последнего слова в Восточной Болгарии начала X в. подобрали другой эквивалент — страна, как и для греческого ch?ra "пространство", "край", "земля" (Ягич, 1902, с. 68, 72, 75), однако в древнерусском переводе «Пчелы» слову языки соответствуют еще и глосса и этнос (возможно, остатки более ранних переводов, которые вошли в состав этого текста).

Исходное (основное) значение слова языкъ известно хорошо и часто используется. Упрекая своих киевских современников, проповедник XI в. говорит; «вси лежать яко мертви от пьянства, яко идоли, уста имуще и языкъ не глаголящь» (Поуч. Григор., с. 255). В другом значении — "речь, наречие" — слово также распространено. Игумен Даниил в своих путешествиях жалуется на то, что «невозможно бо безъ вожа добра и безь языка испытати и вид?тн святыхъ м?стъ» (Хож. игум. Даниил., с. 4). В древнейших сочинениях проблеме общения посредством языка отводилась первостепенная роль, и переводчики создали специальные теории, направленные на преодоление тех трудностей, которые испытывали они при передаче содержания переводимых на славянский язык текстов (Матхаузерова, 1976). Выражения словенский языкъ, греческимъ языкомъ и подобные нередки в то время. В 1174 г. уже известно значение "пленный" у слова языкъ, такой «язык» способен поведать о вражеской силе: «и ту словять языка» (Ипат. лет., л. 202); «языками» назывались все, кто в состоянии был о чем-либо внятно рассказать, поэтому средневековый писатель XIII в. ставит в один ряд пороки, проистекающие «отъ нечистой души и груба ума и нестройны мысли, отъ безрассудна языка» (Посл. Якова, с. 194). Слову языкъ свойственно не только значение "член тела", но и "речь", оно обозначает важное орудие мысли и общения. Ср. в «Русской Правде»: «Нелз? речи: нев?д?, у кого есмь купилъ, нъ по языку ити до конча» (с. 36) — при разбирательстве дела нельзя говорить: «не ведаю, у кого купил», но по свидетельским показаниям следует идти от человека к человеку до самого истока поступка, до виновного. Это тот же самый «язык», но не на поле брани, а в судебном поединке. «Безъ языка ли умреть, то у кого будеть на дворе была и кто ю кърмилъ, то тому взяти» (с. 47) — если кормилец умрет, не оставив завещания, то иждивенку берет тот, у кого в момент смерти кормильца она находилась. Каждый человек в отдельности и был тем самым «языком», значение которого в общем деле постоянно подчеркивается древними книжниками.

Особые затруднения испытывали при переводах с греческого или латинского языков. Тогда могло оказаться, что языкъ — это и есть родъ и два эти слова спокойно заменяли друг друга в известных случаях, потому что ведь каждый «род» обладает своим особым «языком»; это, собственно, и есть основное отличие данного рода от других родов. Родъ или языкъ равнозначны natio, generatio или ?thnos, g?nesis (Михайлов, 1912, с. 131); они обозначают первоисточник, первоначало рода, его творение и живительную связь, которая объединяет многих, не только совместно живущих людей, но и людей в последовательной смене поколений. В одном древнерусском переводе XII в. говорится о том, что царица провинилась «на вся бояры и на вся языкы» (Есфирь, I, ст. 16) — т. е. перед всеми людьми, приглашенными на пир. Здесь нет указаний на разность наречий или языков, каждый из этих людей говорит на том же языке, что и все остальные.

В родовом коллективе «язычным» является всякий, кто говорит на том же языке. Поэтому каждый, кто говорит понятно для славянина, обозначается словом словенинъ: он «знает слово», и его понимают. Любой посторонний, чужак, неведомый человек — н?мьць, поскольку он «нем».

Переносные значения слова языкъ связаны уже с влиянием греческих оригиналов. В самых ранних переводах иногда затруднялись обозначить вторичные значения греческого слова, и потому, например, в мефодиевском переводе «Кормчей» выражение en t?is barbarik?is ?thnesi передается как въ ратьныихъ языц?хъ (Кормчая, с. 97), поскольку невозможно было сказать «в языческих языках»; однако ethnik?s "язычникъ" уже правильно передается как язычный (там же, с. 170).

Отсюда один только шаг до представления о том, что сочетание чужие языци обозначает тех, которые живут в стороне, вне нашего рода, по сторонам, или (точнее, если сказать по-книжному) «по странамъ». Такая замена и появляется в древних источниках. Прежних исследователей поражало смешение слов языкъ и страна в этом смысле, они предлагали точнее определить тот славянский диалект, который привел к замене слова языки на страны (Евсеев, 1905, с. XXXIV), потому что разница всего в 25 лет отделяет переводы с использованием слова языци от переводов со словом страны. Сегодня мы знаем, что такая замена произошла не в разговорной речи, а в книжных текстах и притом под влиянием греческих текстов, с которых переводили на славянский язык. Для нас важно, что языци в этом значении всегда было чуждо народному русскому языку, древнерусские книжники при передаче греческого слова исправляли языци на страны (Слав. Апостол, с. 88; Дурново, 1925, с. 410, 415), поскольку так же поступали книжники болгарской симеоновой школы, которым они подражали. Значит, уже в древнекиевскую эпоху языци в значении "народы" было книжным словом, относилось к высокому стилю. Торжественно звучало оно, например, в проповедях, в ораторской прозе, причем на первых порах не имело никакой отрицательной окраски. Иларион говорит о славе и вере, которая «въ вся языки простреся» (Иларион, л. 168а), другие писатели XI и XII вв. понимают слово столь же однозначно — как стилистическую замену слов страна или народ. В «Слове о погибели Русской земли» языки и страны различаются еще и чисто поэтически (два слова нужны для того, чтобы оттенить различия, не больше): «То все покорено было богомъ крестьянскому языку, поганьскыя страны великому князю Всеволоду» (с. 21); язык — страна христианская, язычники — те, кто живет по чужим странам; языки и страны независимы друг от друга именно потому, что «язычнии людие» — люди свои (отсюда частое сочетание языкъ наш), а с посторонними мы не имеем дела, они и живут по странам, по дальним пределам.

Положение изменилось после Батыева нашествия, тогда получили распространение другие значения слова языки, те самые, которые в начале XIII в. отражены в «Печерском патерике»: «И села опуст?ша от языка незнаема, от языка немилостива, от языка, студа исполнена» (с. 93); язык «незнаем», бессловесный, чужой — эти признаки важнее, потому что древние русичи входят теперь в непосредственный контакт с чужеродными массами людей, языка которых они не знают. Важнейшим различительным признаком между «чужеродцами» и «нами» по-прежнему остается язык, но теперь их язык совсем не в стороне, он пришел к нам, заполонил все наши пределы, «немилостивъ» не язык, а народ, который тем языком владеет. «Тогда наведе, — говорит Серапион Владимирский в 1281 г., — на ны языкъ немилостивъ, язык лютъ, языкъ, не щадящь красы уны, немощи старець, младости д?тий» (Серапион, с. 8). В этом значении слово языкъ стало вполне народным, потому что из жанра высокой проповеди перешло в народную речь. Языци лютые — враг, враждебные народы, но вовсе не «страны» на стороне, как полагали прежде книжники Киевской Руси. Важнее указать народ, а не страну, потому что страна, в которой этот народ обитает, теперь та же русская земля. Уже нет противоположности по территориальному признаку, существенно различие в языке.

Справедливо говорит Д. Ангелов, что слово языкъ равнозначно не слову страна, а народъ (народ выделяется как единое целое прежде всего по общности языка); слово народъ обозначает множество, собранное воедино и определяемое по территории, а не по роду (рождению), потому что, обозначая общность по рождению, слово народъ в свою очередь было связано со словом родъ. Племя в таком случае обозначает тот же «народ», но не по территориальному своему единству, тот же «род», но не по общности происхождения, тот же «язык», но не по сходству языка, а по этническим и культурным признакам, которые сложились в народной среде и передаются от поколения к поколению. Можно добавить, что одна из основных характеристик древнего народа — языковая — сложилась под непосредственным воздействием христианства, но также в тяжких испытаниях, которые перенес русский народ в XIII в. Уже Иларион (в середине XI в.) недвусмысленно сказал, развивая евангельский образ, что «ново учение, новы м?хы, новы языкы» (Иларион, л. 180б) следует понимать как новую веру. Даже в апокрифах определенно говорится о том, что идет православный «сквозе языки незнаемы, иже закона не знають» (Иов. Тирон., с. 94), и вообще «языки поганыя не в?дуща бога» (Пост, с. 7). Потому эти народы и называются язычники, что не знают веры; если речь заходит о простом различии языков, употребляют слово иноязычники (Иларион, л. 178а; Ответы Ио., с. 12; и др.). Уважение к языку как носителю мысли и важной информации настолько велико, что простого различия речи недостаточно для создания нового смысла слова, необходимы важные идеологические оправдания для выражения вновь найденного поворота мысли. Общность языка становится общностью веры; люди понимают друг друга.

Важно и то, что целостного представления о народе как о нации в Древней Руси еще нет. Подобно многим другим понятиям общего характера понятие о народе формируется исподволь, постепенно набирая силу в словах, указывающих на существенные, но пока еще отдельные признаки этого важного социального явления. Нет народа — нет и названия, формируется народ — появляется возможность, учитывая всё новые признаки, на деле выработать идею целостного социального и этнического организма.

Еще раз об этих признаках. Род определяется по общности происхождения — в отличие от других родов; племя — по общности этнической, поскольку эта общность еще остается существенным признаком единения многих родов в эпоху Киевской Руси (не случайно летописец говорит о племенах, а не о родах). В этом не только разница в смысле слов родъ и племя, но и общая устремленность летописца к идее единения Руси. Племя становится шире рода. Народ понимается по общности территории, на которой обитают прежние роды, объединенные в племена. Наконец, и язык — самая новая характеристика, потому что после XIII в. различия в языке оказывались существенным признаком данного народа на данной территории независимо от рода-племени. Однако и в это время народъ — пока еще простое обозначение множества людей. У народа нет еще своего государства, которое объединило бы в общее целое все расходящиеся по сторонам роды и племена, языки и страны.

В каждом новом изменении социальной позиции коллектива признаки различения приходят со стороны, возникают и формируются в сложных социальных и политических условиях средневековья, но всегда корень русской жизни — «род» — остается в основе любой классификации. Родина, а не как-то иначе; родной язык, а не по-другому; русский народ до сих пор, хотя в социальных движениях XV—XVI вв. Древняя Русь и породила три разных Руси — русских, украинцев и белорусов. И только «племя» со своей многозначностью в этой раскладке особенностей никак не просматривается сегодня, может быть, потому, что этнические признаки изменялись больше всего.

НАРОД И ПОЛК

Как можно судить по древнейшим текстам, а также по переводам с греческого, исконным значением слова народъ было "толпа, бесконечное множество, сбор(ище)", причем это множество всегда организовано по какому-либо признаку, и прежде всего — как воинские объединения. Греческие sp?ira "когорта", "сплетенная (воедино) воинская часть" или ?chlos "множество", "(воинская) масса", "толпа", может быть, и "солдатская чернь" в ранних славянских переводах передаются либо словом народъ, либо сочетанием множьство воиньства (Ягич, 1902, с. 93). Даже в достаточно позднем русском переводе XIII в. в выражении «поругая многъ народъ градный» (с. 202) многъ народъ соответствует греческому polyochl?an "сборище черни" (совокупное множество, нерасчлененно выражающее свое отношение к кому-либо). В переводе «Кормчей» «и год? бысть слово предъ вьс?мъ народомъ» (с. 156) народъ равнозначно pl?thos "множество", откуда также поздние значения "большое войско", "население". Synag?g? "собрание" в разных переводах Мефодия Патарского передается сначала словом народъ, а позднее — собрание (Патарск., с. 91, 107).

В переводах апокрифов, которые не подверглись умелому редактированию книжника, народъ — всегда "сборище", "сонм", "толпа" (в совместных действиях). При этом обязательным было указание на многочисленность и однородность народной массы, все остальное уточнялось специальным определением. В «Повести о Макарии Римском»: «и на древехъ т?хъ множество народа птиць, тмы тмами бяше» (с. 62) — птицы тоже «народ». Или: «и народъ многъ мужьска образа», т. е. толпа мужчин (Откровен. Авр., с. 42). В воинских повестях еще в начале XIII в. это значение слова понимается как основное. «Не въ мноз? бо народ? есть сила!» (Александрия, с. 7) — сила не в толпе, а в организованном войске; «А гласъ его яко труба въ народ?» (Жит. Ал. Невск., с. 2); и т. д. Это то самое значение слова народъ, которое полностью совпало с германским folk, а позднее пълкъ. Народъ — это «полк».

Слово пълкъ также значит "множество, толпа, собрание": народ в целом, все люди рода, которые в нужное время составят воинскую когорту. В украинском полк — "стадо", в сербском, — "народ" и "толпа", в древнесербском — "войско" и "лагерь", как и в древнерусском. Войско и стан кочевого рода назывались тем же словом, что и сам род (как совокупность своих членов). Еще в XV в. князья выходили на бой со своими полками — толпой своих земляков. «А Игорева храброго пълку не кр?сити», — скорбит автор «Слова о полку Игореве»; хотя в этом месте говорится уже о воинских людях, соединенных в отряд, однако по-прежнему имеются в виду люди свои. В «Слове» существительное пълкъ многозначно: "люди", "войско", "стан", "поход", "бой", даже "трагическое поражение" (Сл.-справочник, вып. 4, с. 136—139). Синкретизм смысла свидетельствует в пользу древности слова в приведенном контексте: только со своим полком пошел Игорь в бой да с некоторыми вассалами, у которых также свои полки, но без поддержки русской земли. Старая родовая традиция с выходом полков печалью обернулась в степях у Каялы.

В древнерусском языке слово пълкъ стало дружинным термином (Конусов, 1941; Сороколетов, 1970). Последовательность изменений ряда его значений: "племя" — "народ" ("толпа") — "народное ополчение" — "войско" (т. е. народ, поднявшийся на войну), — отражает путь развития представлений русичей от рода-войска к профессиональному воинству. Специализация значений вызывает необходимость в слове-термине. «Таким образом, чрез враждебные отношения племена и языки восходили от осязательных представлений семейного быта до отвлеченных понятий о народе и человечестве» (Буслаев, 1848, с. 200). Эпоха военной демократии, когда каждый взрослый мужчина был воином, к XI в. уже миновала; слово пълкъ стало специальным термином, хотя в бытовом смысле оно долго сохраняло общую идею совокупной множественности не только лиц, но и предметов (Сороколетов, 1970, с. 45—46); отсюда народные выражения типа налетел полк девок или былинное а ты женского полку, известные не ранее, чем с XVI в. Вторичность этого значения подтверждается самим характером сочетаний. Речь идет об условном противнике, с которым предстоит бой, но самое главное, что противник этот воспринимается как совокупность лиц без выделения отдельных ее представителей. В последнем сохраняется древний смысл слова; академик Ф. И. Буслаев вообще полагал, что уже в исходном значении слова «и по производству, так же как и по употреблению, полкъ имеет значение сборища, толпы, множества» (Буслаев, 1848, с. 199). Народъ обозначает то же, что и пълкъ, но в отличие от последнего (слово пълкъ по традиции считается заимствованным у воинственных готов) народъ — свое, славянское слово; к тому же народ не всегда воюет (в отличие от полка).

После вторичного сближения слов пълкъ и народъ в условиях нового социального быта происходят изменения значений слова народъ. В древнерусском языке обозначились две возможности, которые обусловлены грамматически. Форма единственного числа сохраняла значение "множество, толпа, сборище, собрание" (представителей одного рода, но рода, понимаемого теперь широко не только и не просто как совокупность лиц, родственных по рождению). Очень своеобразно проявляется это значение в древнерусских текстах. Слово народъ употребляется в сочетании с различными словами, подчеркивающими множественность лиц. Тем самым одно из значений его (самое древнее и самое важное в прошлом), уточняясь дополнительными словами, стало выделяться из прочих значений, постепенно становясь другим основным значением "родственность совокупного" — по отношению к людям, которые объединены общей принадлежностью к группе, партии, роду. Большое количество употреблений слова в древнерусском языке подтверждает это: «везд? полна народа» (Жит. Авр. Смол., с. 10), «и собрася народъ многъ» (Чуд. Никол., с. 51), «и множество народа изидоша противу ему» (Лавр. лет., л. 163), «многъ народъ людий» (Александрия, с. 35), «съборъ много множество народъ ихъ» (Жит. Вас. Нов., с. 546), «и множество народа бесчисла тогда пришедшихъ къ вод?» (Хож. игум. Даниил., с. 48) и другие подобные выражения.

Современного значения слово народъ в Древней Руси еще не имело. Народ как группа родственных племен только складывался; народ как население государства или независимая часть населения также еще не известен Древней Руси. Не было «русского народа», потому что слишком живы были еще в сознании представления о «роде» как коренном единстве живущих людей и их предков. Общий смысл слова народъ и заключался в указании на некую однородную множественность, уже не обязательно общего происхождения, но всегда определенно объединенную какой-либо общей силой, признаками, которые свойственны только ей. К такому представлению и восходят современные выражения вроде народный дух, сила народа, единство народа. Представление это непосредственно вытекало из древнейшего образа «на-рода», и образ этот, несмотря на позднейшее развитие слова, устоял в веках, мало-помалу отливаясь в понятии «народ». Будучи противопоставленным специализированным значениям слов пълкъ и языкъ (языки), а впоследствии и словам челов?къ и люди, слово народъ постепенно вырабатывало новое, тоже терминологическое значение: оно стало обозначать единство по территориальному, а не по родовому признаку.

Слово собирательного значения стало употребляться также в форме множественного числа, что незаметно переводило заложенный в нем смысл в новую плоскость: обобщение беспредельности лиц, некая бесконечность и т. д. Когда игумен Даниил сообщает (в который уже раз), что «Христосъ училъ народы» (Хож. игум. Даниил., с. 105), он говорит о человечестве вообще, но также и о родах, к которым Христос обращался лично. Слово народы — в форме множественного числа — обозначает не только людей, взятых самих по себе (как члов?ци) или каждого в отдельности, но и единство составляющих народ лиц. Единства нет, оно рассыпалось под напором вражеских нашествий и в результате разложения первобытного рода, однако в сознании, запечатленном в слове, остается древнее представление о том, что, несмотря на временное распадение, разбросанность в мире, эта толпа, эта масса все-таки род и совместность людей, в чем-то близких друг другу. Память о роде сохранилась в народе.

ЛЮДИ

Столь же неопределенным, как народъ или пълкъ, является в древнейших текстах слово люди. В переводах оно соответствует греческому la?s "войско", "люди", "население", "собрание, толпа", но также и "народ, племя" — та самая последовательность значений, которая (в обратном движении) свойственна слову пълкъ. Просматривая переводы, мы убеждаемся, что la?s как люди(е) в текстах не очень устойчиво и часто заменяется словами народъ или челядь — словами, которые предпочтительны как раз в русских списках (Михайлов, 1904, с. 128, 375); в текстах Писания представлено вместо la?s только людие (Ягич, 1884, с. 42). Например, «люди, сущая съ нимъ» в русских списках передано как «челядь свою» (Михайлов, 1904, с. 313) или даже «рабы» для греческого слова p?ides (Сперанский, 1960, с. 138). Так продолжалось по крайней мере до XIII в. Восточные славяне словом люди называли всегда свободных членов общества, в их ряды они не включали холопов, челядь или рабов.

Это вполне соответствует исконному значению корня люд- (*leudh- "народившиеся, растущие" — Дегтярев, 1981, с. 86) — племя в своей совокупности, сверстники, но отчасти и младшие по возрасту представители племени. Корень тот же, что и в латинском слове liber "свободный" (Бенвенист, 1969, I, с. 321), почему и полагают, что достаточно рано в тех языках, где слово это сохранилось как социальный термин, люди стало означать свободных земледельцев, принадлежащих к особой социальной группе (Иванов, 1975). Совокупная множественность, собирательность лиц подчеркивается формой имени: людь как чадь, д?ть, Русь — совокупность лиц, из которых каждый в отдельности обозначается как людинъ (ср. украинское людина "человек, личность" или древнепрусское ludis "человек"). В исходном образе слова содержатся все предпосылки для последующего изменения его смысла. Стоило этому слову войти в связь со словом челов?къ, изменилось значение по отношению к личности: люди — уже не безликая масса, а множественность «человеков». В столкновения со словом народъ происходило другое изменение значений: младшие члены рода (как и всякий «на-родъ») стали обозначаться словом люди уже и по социальному признаку; люди это только "простые люди". Переход от родового общества к классовому способствовал переосмыслению терминов, связанных с обозначением члена общества.

Поскольку люди — "масса", слово долго служило для выражения множества лиц; «Поидоша из Новагорода из осады многое множество людей и з женами и з дътьми» (Пов. моск., с. 400), и рядом там же: «А народ московстии и многое их множество» (с. 398), «бесчисленное ихъ множество» (с. 400); ср.: «Да около его людей многое множество» (Аф. Никит., с. 468). С XII в. подобные сочетания часты в древнерусских текстах; «Сильно множество людей» (Хож. игум. Даниил., с. 72), «все множество людей» (Жит. Влад.), «тмы людей идущии» (Александрия, с. 6), «вътекоша людие безъчисленнии» (Флавий, с. 364), «и погибе бес числа много людии» (Сказ. Калк., с. 509), «многъ народъ людий» (Александрия, с. 35), «и всего народа людий» (Пов. Ряз., с. 161) и т. д. в самых разных вариациях. У татар в 1237 г. «множество вои бесчислено», так что «погыбе множество бес числа людий» (Пов. нашеств., с. 136, 158); при нападении Тамерлана вышло «все много множество бесчисленое народа и люди» (Пов. Темир., с. 236) — уже с разграничением народа и людей; при нашествии Тохтамыша «людий побитых трупиа мертвыхъ без числа лежаще... Кто не жалуеть толика народа людий!» (Пов. Тохтам., с. 204). Чисто былинное представление о собирательной множественности людей-народа сложилось постепенно, в Древней Руси еще делалось различие между народом и людьми, ср. в летописи под 1150 г. в речи Изяслава, обращенной к Вячеславу; «Видиши ли народа силу [и] людий полкъ стояща, а много ти лиха замысливають» (Ипат. лет., л. 144б); ниже говорится, что все «своими силами» пришли к Изяславу, и тот «исполцися» (л. 145б). Сила многа довольно часто выступает как синоним слова пълкъ (л. 145б и др.), однако характерно различение соотнесенности: сила народа, но полкъ людей. Количественное множество составляет полк, однако внутренняя сила людей составляет уже другое понятие — «силы народной». Вынужденное соединение разных степеней множества постепенно «вытягивается» из прежде собирательной монолитности, дифференцируется и облекается в новые термины. По-видимому, однозначно определенное различие слов народъ и людие для всего древнерусского периода мы не сможем установить, настолько текуче и неопределенно взаимное их отношение, всегда — в любом тексте — конкретное.

Противопоставление слова люди слову человекъ также повлияло на изменение их значений. Об этом речь впереди, сейчас же отметим, что в результате подобных сопряжений в конкретных текстах слово люди стало обозначать не простую множественность, но и совокупность отдельных лиц, «человеков». По этой причине уже в Древней Руси словом люди стали переводить и греческое d?mos "народ, население" (возможно: "страна или край"), но также "простой народ", "солдатская масса, солдаты". В таком случае (как в «Пчеле») форма родительного принадлежности передается прилагательным, уточняющим социальную принадлежность того, о ком речь: «многажды безумья людьска въ власти пущаго поставляють» (Пчела, с. 96) — действительно, велико безумие демоса (tu d?mu), требующего усиления полномочий властителя, что впоследствии обернется против него самого. Ср. еще «людьскаго врага [tu d?mu] аки своего врага мьн?ти» (Пчела, с. 13) — врага подданных почитать своим врагом; и т. д. Это значение слова широко представлено в Древней Руси. Люди как свободные подданные, народ, подвластный, но «свой» — таково обычное содержание слова в древнерусских текстах.

Колебания историков непонятны. Одни полагают, что люди — крестьяне (Аксаков, 1861, с. 427), это слишком широкое понятие. Под людьми «наши памятники обычно понимают горожан» (в отличие от смердов в деревнях) (Тихомиров, 1975, с. 128 и 178), но и наоборот: люди — жители сел и весей, т. е. смерды или просто «народные массы» (Фроянов, 1980, с. 149). Какой бы многозначностью слово люди ни обладало в XI—XII вв.: "население вообще", "простой народ", "социальная верхушка", "свободное население городов" или даже "холопы и княжеские слуги" (Фроянов, 1980, с. 123), —такие конкретные значения проявляются только в определенных контекстах, однако при этом во многом сохраняется синкретический смысл древнего термина родового быта.

Изменение смысла, его приспособление к меняющимся обстоятельствам жизни происходит постепенно, и это легко установить по тем уточняющим определениям, которые каждый раз конкретизируют понятие «люди». Развитие социальных отношений приводит к накоплению свободных сочетаний типа даточные люди, дворовые, городовые, ясачные, посадские, торговые, кабалные, служилые, мастеровые, воинские, д?ловые или посолные и многие иные «московских чинов всякие люди». В «Уложении 1649 года» их десятки, в грамотах — сотни, и всегда это именно люди — некая совокупность, группа, класс, а не отдельный человек. Все это указывает на особую важность социальной, цеховой или податной, их общности в отношении к прочим людям, на их чин и место в социальной иерархии. Беглые, приводные (арестованные), лихие, разбитые (разграбленные) и прочие люди. Лишь только возникнет нужда в новом конкретном обозначении, появится новое сочетание, в котором, как и в сотне других, слово люди будет родовым знаком, выражающим отношение к самостоятельной, отдельной группе лиц. Их совокупность, их принадлежность именно к этому ряду лиц важны и безусловны.

Много позже, когда из подобной неопределенной массы людей, именованных по внешним признакам их прикрепленности к известной группе, мало-помалу образуются социальные и профессиональные группы, родовое слово, точно замок скреплявшее все множество лиц в общей принадлежности к «людям», станет ненужным. Появятся самостоятельные термины: сочетание ратные люди заменится словом ратники, работные людиработники, торговые людиторговцы и т. д. То, что в Древней Руси было случайным и внешним, признаком дробления совокупности лиц, в развитом феодальном обществе будет самым важным знаком их социального ранга. Но как же быть для Древней Руси, когда выделение отдельных признаков социального отношения еще не сложилось как законченная модель? Там были просто «люди», которые, правда, всегда кому-либо противопоставлены. Из таких противопоставлений можно попытаться выявить опорные признаки «людей», как их понимали в Древней Руси.

В описании битвы на реке Липице 1216 г. люди и людие — мужчины, жители города Владимира, способные к бою; им могут быть предпосланы определения добрые, молодые, меншие (Пов. Лип., с. 120) и т. д., но все они — людие. В отличие от этого народъ — менее организованная масса населения: «В Володимер? же остался непротивный [небоеспособный] народ: попове, черньци, жены, д?ти» (там же, с. 124). Под 1237 г. летопись перечисляет жителей города Суздаля, претерпевших беды от нашествия Батыя: «А черньци и черницы старыя, и попы, и сл?пыя, и хромыя, и слукыя, и трудоватыя, и люди вс? исс?коша, а что чернець уных и черниць, и поповъ, и попадий, и дьяконы, и жены ихъ, и дчери, и сыны ихъ, — то все ведоша в станы своя» (Пов. нашеств., с. 136). Вначале летописец называет лиц, подлежащих церковному уставу (священники и убогие), и только затем общим словом вс? указывает на остальных, но в число последних опять-таки не входят женщины и дети (их увели в полон). Люди и здесь — взрослые мужчины, крепкие молодые люди, подлежащие, судя по перечню, не церковному, а княжескому уставу. Люди — трудоспособные и боеспособные жители, которые опасны для захватчика. Люди — обычно мужчины или только мужчины: «А люди избиша от старьца и до сущаго младенца [сосущего молоко матери]» (Пов. нашеств., с. 134); как правило, люди — горожане: «вси людие града того» (Китеж, с. 214), с XV в. жители города — гражане или люди градьские (Пов. взят. Царьград., с. 250), а не просто люди; слово люди используется только для обозначения воюющих («греки и прочие люди, сущеи на ст?нах» (Пов. взят. Царьград., с. 250). Люди — всегда «свои», это христиане, потому что и «самояднии волци» противопоставлены «христианскым людем» (Сказ. Едиг., с. 244); люди ходят под князем своим, они подданные; социальная характеристика людей устанавливается по выражениям вроде «боляре его [царя] и вси людие» (Пов. взят. Царьград., с. 252), «за князь и за люди» (Пов. Темир., с. 234) и т. д. Люди — самостоятельные, способные к какому-либо делу мужи, свободные и «свои», объединенные общим вождем и предприятием, подвластные светскому закону. Только за пределами древнерусского общества, уже в Московской Руси, «люди» станут зависимыми, дворовыми, слугами: «А с людьми бы и со крестьяны своими дворяне и д?ти боярские в одн? обыскные р?чи не писалися» (Улож. 1649 г., с. 54) — писались бы отдельно, поскольку дворяне уже выше «людей», они не дворовые. Люди и крестьяне — частое для XVII в. выражение.

Лично свободный, но социально зависимый человек не существует отдельно, он представлен в общей группе себе подобных. Всегда уточняется, о ком идет речь — о людях своих или твоих, людях княжьих или церковных (священник, дьякон, игумен в «Уставе Владимира»). Так уже у Илариона в середине XI в.: «Мы, людие твои, тебе ищемъ, тоб? припадаемъ» (л. 196а); так и князь Владимир «безъ блазна же богомъ даныя ему люди управивша» (л. 195а). Властитель может собрать или распустить своих людей, наложить на них оброк или дань; ими правят и правят над ними, творят насилия или неправды, и тогда они могут «възмястися», требуя от властителей исполнения взятых на себя обязательств: защиты, кормления, работы. Ольга, пойдя по погостам, «дани полагаша на людехъ» (Жит. Ольги, л. 382), на всех подданных. «Люди» в Ипатьевской летописи упоминаются часто, и почти всегда это подданные, которые связаны с князем феодальными отношениями, они отличаются от «кром?шьныхъ людий», от чужих, иноплеменных (Флавий, с. 248) — еще одно указание на тесные связи людей с господином по признаку «свой» или «наш». Неуловимость значения слова люди в том и состоит, что, сохраняя старинный смысл родового быта (люди — «свои», хотя и те, что помоложе, поплоше), оно постепенно становится термином, выражающим феодальные отношения. Для каждой последующей ступени вверх по лестнице отношений все, кто ниже, — его «люди». Однако понятия о связи между людьми, отражая изменения социальных отношений, все больше дробятся, становясь двуедиными в определениях: «головьнии» над «моложьшими людьми» сами являются младшими в отношении к сюзерену. В жизни нет абсолютных граней, не найдем мы их и в языке. Средневековое равенство людей понимается как свобода в отношении друг к другу, хотя и не ко всем сразу. Уже Владимир Мономах советовал сыну: «С?дше думати с дружиною: или люди оправливати, или на ловъ ?хати» (Лавр. лет., л. 81) — либо править людьми, либо охотиться, но всегда посоветовавшись с боярами; князь и сам не свободен.

«Люди», некогда свободные члены рода, свои среди своих, под давлением обстоятельств постепенно распадаются на группы, для которых потребовались специальные обозначения. Мало того, что кроме «простых» и «моложьших» людей, которые всегда были в роде, появились пришельцы разного звания, сюда постепенно включились такие, которые прежде вообще не входили в группы свободных людей. Дифференциация социальной массы, происходившая несколько столетий, постепенно по-новому организует и терминологическую наполненность слова люди. Верхние классы незаметно исключают себя из числа «людей», говорят отдельно о себе и о людях своих, о боярах, о служилых своих вассалах, дружине большей и меньшей, и т. д., так что мало-помалу в перечне «людей» остаются только наиболее низкие классы, которые сгущаются до однородной массы челяди, слуг и рабов. Впервые значение слова люди как "зависимые слуги" обнаруживаем в духовной грамоте Дмитрия Донского 1375 г.; но так было только в Московской Руси. В новгородских грамотах (в том числе и бытовых), написанных на бересте, люди — все те, кто не входит в круг семьи, домашнего рода, «своих». Это общий м и р, то, что «на людях», прилюдно; однако близких и тесных связей между людьми слово и в Новгороде уже не отражает. Свобода средневекового вольного города порождает иные социальные отношения, чем в Московской Руси: здесь важен каждый сам по себе самостоятельно, потому что все люди — подданные общей власти, вольного города Новгорода. В берестяной грамоте 531 (рубеж XII—XIII вв.) некая Анна пишет Климяте, сообщая, как один из людей, Коснятин, оклеветал ее перед людьми же, обозвал ее коровой, а дочь ее — и того хуже. Женщина требует «извета людеми» — разбирательства при посторонних, которые станут свидетелями ее оправдания: «оже будут люди на мою сестру, оже будут люди, при камо буду дала руку за зяте, то те я в вине», — тревожно пишет она брату (если окажутся свидетели, которые докажут, что она поручилась за зятя, слукавившего на торгу, то она виновна; но на самом деле она не поручалась, и таких людей вообще нет). Во всех случаях говорится о «людях», они — свободные люди, слову которых можно верить; но чтобы опровергнуть клевету, также необходимы люди — посторонние свидетели.

В грамоте 531 упоминаются просто «люди», позже такие свидетели назывались «добрые люди»; так же в «Псковской Судной грамоте» XV в. («а людемъ будеть добрымъ в?домо» — с. 13), в поздних списках «Русской Правды» (Рожков, 1906, с. 125), в «Судебнике 1497 года» («и те люди добрые скажуть по праву» — л. 9б), в «Уложении 1649 года» и т. д. Это свидетели по присяге, которым надлежит верить в их добром деле. «Добрые люди» вовсе не знатные или зажиточные, как полагает историк (Тихомиров, 1975, с. 125). Добрые люди давно повелись на Руси, они не жалели себя, защищая правое дело: иногда и драться приходилось за него на судебном поединке.

Замечено, что в языке Гомера два слова, обозначающие народ, распределялись по смыслу: d?mos как "часть территории и люди, на ней живущие" и la?s — политический термин, обозначавший всякую группу, организацию, пределы которой определялись связью подчиненных с вождем (Бенвенист, 1969, II, с. 89); разные состояния народа выражены различными терминами. Но мы уже знаем, что и в славянских переводах с греческого la?s передается обычно словом людье, а d?mos — словом народъ (Львов, 1975, с. 225). Какое-то различие между представлением о «роде» как этносе в слове народъ и социальной группой в слове люди все время осознавалось на Руси. Именно оно и стало ведущим во всех изменениях слов, которые мы рассмотрели. Пределы развития смысла слова люди ограничивались сферой действия слова народъ.

Но возможны были еще и иные состояния народа: народ на войне, в походе — это пълкъ, народ на земле (хозяйственные отношения) — это смьрды, жильцы, крестьяне (о них скажем ниже). Экономические, военные, политические, этнические и всякие другие отношения однородной массы людей постоянно имелись в виду, когда об одном и том же коллективе в зависимости от ситуации говорили как о полке, как о народе, как о людях и т. д. Разные состояния одной и той же общности представлялись аналитически, разными словами.

Но чего-то еще недоставало в этих обозначениях людей по их принадлежности к известной группе лиц. Всегда оставался признак, по которому отдельный человек не входил в случайные, временные или постоянные коллективы средневековых отношений.

Так из массы людей выделился отдельный человек.

ЧЕЛОВЕК

Людям как совокупности племени издавна противопоставлен человек. История слова человек неоднократно обсуждалась, но точнее всего, по-видимому, исконное значение слова передает старая этимология: два корня, чьло и в?къ, соединились в одно слово — древнее славянское слово, которого нет в других языках, близких к славянским. Первый из корней — тот же самый, что и в слове ц?лъ, хотя гласный звук в нем другой (исторически возникло чередование близких звуков). Старое значение слова в?къ — "сила, мощь", а, следовательно, "возраст человека" (ЭССЯ, вып. 4, с. 48—50). В другом слове, с отрицательной приставкой, — ув?чьный — мы встречаемся с древним значением корня — "бессильный". В русских говорах бытует глагол обезвекнуть, который значит "обессилеть"; в украинских песнях вік все те же "сила" и "мощь"; веки изнемогают — говорят в народе: силы уходят. В полном составе морфем старое слово человек обозначает "тот, кто имеет полную силу", т. е. взрослый, муж, важный для жизни рода член коллектива.

Но есть и другие этимологии этого славянского слова. *?elo сопоставляют с греческим t?los "отряд", "толпа" и возводят к древнейшему корню *kwelo-s "военный отряд", впоследствии просто "некое множество мужчин". Таково индоевропейское обозначение «родового объединения», откуда и другое праславянское слово — челядь, поначалу такой же «военный отряд». В подобном толковании в?къ соотносится с литовским va?kas "ребенок"; таким образом, вторая часть сложного слова человек означает "маленький". Тогда оказывается, что человек — слово, служившее для вычленения индивидуума, отдельного представителя «множества мужчин» (Иванов, 1975). Очень сомнительная этимология, особенно в отношении сложения обоих корней. Их соединение не дает значения, свойственного новому слову: получается "маленький отряд" (?), "небольшая толпа" (?). Неясно, причем тут индивидуум. Автору этой этимологии важно показать, что слово люди обозначает замкнутую социальную группу прикрепленных к земле лиц, земледельцев, а человек — тоже социальную группу, но связанную уже с воинским подразделением. И то и другое спорно, однако несомненно, что во все времена существовала и осознавалась связь понятий «человек» и «люди». Челов?къ как "дитя рода" (Мартынов, 1972), может быть, точнее выражает смысл древнего сочетания корней, особенно если при этом вспомнить связь с древнеиндийским kulam "род" и многими другими столь же древними параллелями, на основании которых еще в прошлом веке полагали, что слово «человек значит родовик» (Максимович, 1846, с. 329). Как бы то ни было, но человек во всех толкованиях — представитель своего «рода».

Древнее представление о человеке как полноправном и действующем члене рода с течением времени также изменялось. На человека накладывались обществом социальные и моральные ограничения, которые подтверждают, что в различные времена «человеками» могли быть разные люди. «Каковы веки, таковы человеки» — говорит русская пословица.

Мы не оговорились, употребив слово во множественном числе: челов?кы, члов?ци — это множество «человеков». Люди — совсем иное дело. Все языки, сохранившие последний корень, в том числе и старославянский, указывают на то, что людье — "свободные, социально независимые члены общины", но в этом определении ничего не говорится о «полной» их силе. Слово люди характеризует не физическую, а социальную сторону отношений между людьми, а это значит, что и возникло оно позже, чем человек. Человек в форме единственного числа, а люди — во множественном довольно поздно стали формами «одного слова», уже после того, как понятия физической силы и социального ранга совместились в сознании людей, и важность положения в обществе заменила ценность прежней мускульной силы. В Древней Руси слову человекъ, обозначавшему каждого отдельного индивида с его силой, противопоставлялось слово людье — не множественного числа, а собирательного значения в форме единственного числа. Людье — это масса в единстве, а челов?къ — это «личное единство», выражает представление о личности, не очень популярное в раннем средневековье. Лишь в конце XV в. могла появиться фраза вроде этой: «Яз куды хожу, ино за мною людей много, да дивуются б?лому челов?ку» (Аф. Никит., с. 450), и только от XVII в. доходит до нас горестное присловье «людей много, а челов?ка н?тъ» (Симони, с. 119). С этого времени оказывается важной и личность человека безотносительно к роду-племени: «Какъ к намъ пришелъ? Откуду еси? Что еси за челов?къ? Что ти имя твое?» (Жит. Мих., с. 336) — имя и человек еще одно и то же, по имени можно составить впечатление и о человеке, и о том, откуда он; этого достаточно, чтобы оценить его самого. Видимо, потому и древние летописи говорят о добрых людях, а вот о добром человеке — никогда. В сочетании добрые люди отражен социальный признак, а человек стоит само по себе, уже независимо от социальных характеристик. Впервые, пожалуй, только в «Уложении 1649 года» отмечается разница: «А доброй ли онъ челов?къ или лихой?» (с 171) — это тот, кого «въ обыску одобрять» (с. 172), т. е. у кого ничего не нашли во время обыска. «А въ обыску его назовутъ половина — добрымъ челов?комъ, а другая половина назовутъ лихимъ человеком — и того челов?ка пытать» (с. 171), потому что возникают сомнения: добр ли человек на самом деле. А вот «тотъ челов?къ доброй, и воровства от нево никакова не будетъ» (с. 158). Выйдя из круговой поруки «мира», человек постепенно принимает на себя и все те признаки-характеристики, которые прежде свойственны были этому «миру» в целом. Сочетание добрые люди заменяется сочетанием добрые человеки. С одной стороны, люди по-прежнему противопоставлены человеку, с другой — люди и есть совокупность «человеков». На этой основе впоследствии и происходит совпадение обоих корней в общем слове; человек — как единичность, люди — составляющая их множественность.

В давние времена женщину могли также назвать словом челов?къ. По крайней мере о деятельной и умной княгине Ольге, жившей в середине X в., летописец говорит, что она «б? мудр?ищи вс?хъ челов?къ». Однако уже тогда слово челов?къ становится синонимом слова мужь "свободный мужчина в расцвете сил". Однако, если муж мог быть знатным, сильным и т. д., то о человеке такого не говорят. «Человек» по-прежнему не имеет определений. Каждый человек сам по себе, человек — это тот, кто противопоставлен скоту и зверю (как пишет Даниил Заточник в XII в.), а с начала XIII в. — всякий свободный индивид, и не обязательно знатный (знатность становится важнее личной силы: настали другие времена). Но личная сила осталась и может быть использована обществом; вот тогда-то и происходит сдвиг в представлении: с конца XIV в. входит в употребление то значение слова, которое связано с использованием личной силы в обслуживании: человек "слуга" («Эй, человек!..»). Вдобавок, это значение всегда присутствовало в греческом ?nthr?pos и через переводы могло повлиять на переносное значение русского челов?къ. В «Уложении 1649 года» челов?къ — слуга в городском доме хозяина («или сынъ его или челов?къ или дворникъ по допросу скажут» — с. 39), так же и в «Домострое» XVI в. Смена социальных отношений видоизменяет смысл старого термина: свободного и сильного человека превратила в зависимого слугу; «каковы в?ци, таковы и члов?ци!» Украинское слово чоловік обозначает мужа, супруга, лицо не совсем свободное; понятие «мой человек» тоже далеко от свободы. В период средневековья, когда происходили такие изменения, интересовались человеком не как свободным членом рода и не как личностью, а как представителем животного царства, но отличным от животных. Свою лепту в подобное отношение к человеку внесло также христианство, для которого человек — сосуд дьявольский. В «Пчеле» неоднократно (с. 214, 215 и др.) толкуется: «и душа без плоти не зовется человеком, ни плоть без души», — лишь единство души и плоти есть человек.