XXXII. МИРНЫЕ ПЕРЕГОВОРЫ В АЗЕРБАЙДЖАНЕ

XXXII. МИРНЫЕ ПЕРЕГОВОРЫ В АЗЕРБАЙДЖАНЕ

Потеря Тавриза была неожиданным и страшным ударом для Аббаса-Мирзы, наследника персидского трона. Она лишала его решительно всех средств к продолжению войны, которая с этого момента и могла почитаться оконченной.

В политическом отношении Аббас-Мирза очутился в безвыходном положении, потому что, вытесненный из Азербайджана, он не мог появиться и в соседней Иранской области, где ожидала его неласковая встреча и шаха, и народа. Престарелый шах, искавший спокойствия и думавший только о своих одалисках, был вовлечен в войну единственно его домогательствами да интригами англичан, и ряд поражений, понесенных персидскими войсками, навлек гнев шаха на всех сторонников войны. Уже покорение Сардарь-Абада ужаснуло шаха; уже тогда он велел Аббасу-Мирзе заключить мир без замедления, ценой уступок областей Эриванской и Нахичеванской, и только Аббас-Мирза скрыл шахский фирман, рассчитывая, что продолжительная оборона Эривани задержит наступление русских до ненастной погоды, а тогда требования Паскевича естественно должны будут уменьшиться. Но вот пала Эривань, пал за ней Тавриз, и Аббас-Мирза, нарушивший волю шаха, являлся уже прямо ответственным за все несчастья. Как всегда в подобных случаях, на сцену появляются тут англичане, со своей вековой вероломной и двоедушной политикой, ничего не желавшей знать, кроме меркантильных выгод господствующих классов Англии. Втянув Персию в войну, с расчетом умалить влияние России в Персии, они готовы были теперь явиться великодушными посредниками,– роль, в которой так легко было представиться перед побежденными могущественной нацией, заставляющей победителя умерять свои требования. И едва Паскевич двинулся к Тавризу, как его уже встретил курьер от секретаря английской миссии, Кембеля, спешившего в Эривань с предложением своих услуг в деле мирных переговоров, которые должны были последовать. Паскевич резко отклонил его предложение и, желая показать персиянам, что заступничество англичан не принесет им ни малейшей пользы, послал сказать Кембелю, чтобы он не ехал дальше и ждал в Нахичевани. Суровый ответ секретарю английского посольства, пользовавшемуся громадным влиянием в персидских правительственных сферах, должен был убедить персиян, что Россия не отступит уже ни от одного из предъявленных ею требований.

В Нахичевани, вместе с Кембелем, встретил Паскевича Фет-Али-хан, беглер-бёг тавризский, и предъявил ему шахский фирман, уполномочивавший его вести переговоры. Из слов уполномоченного не трудно было заключить, что персияне готовы уступить провинции, вопрос же о деньгах – оставляли открытым; было ясно, что шах не хотел платить их. Паскевич прежде всего учтиво выпроводил из лагеря Кембеля как человека постороннего в деле и в услугах которого нет ни малейшей необходимости, а затем объявил Фет-Али-хану, что если, не доходя до Маранды, он увидит в своем лагере пять куруров, то есть десять миллионов рублей серебром, с условием, что другие десять миллионов будут уплачены потом в известные сроки,– то он согласится на мир; если же возьмет Тавриз раньше, чем будут доставлены деньги, то и требования будут возвышены. Между тем Тавриз в то время был уже взят. Получив об этом известие, Паскевич, верный своему слову, потребовал уже не десять, а пятнадцать куруров. Аббас-Мирза делал возможные попытки предварительно склонить главнокомандующего на свидание с собой,– но без предварительной уплаты наличными деньгами третьей части контрибуции, Паскевич не хотел ни видеть Аббаса-Мирзу, ни трактовать о мире.

“Я возвысил требования потому,– писал он в своем донесении,– что, в противном случае, персияне легко могли отважиться на случайности новой кампании, полагая, по своему легкомыслия, что всегда могут в пору заключить с нами мир, на условиях, к которым мы ничего не прибавим”.

Положение Аббаса-Мирзы становилось все хуже и тяжелее,– приходилось принимать мир на всяких условиях и во что бы то ни стало. И вот, едва Паскевич вступил в Тавриз, как на другой же день, 21 октября, прибыл от Аббаса-Мирзы каймакам, с полномочиями для заключения мира. Денег он, однако же, не привез с собой – их нужно было ждать из Тегерана, так как, с падением Тавриза, от Аббас-Мирзы отложился весь Азербайджан, единственный источник его доходов,– и денег в наличности не имелось. Паскевич согласился приступить к переговорам, но приказал остановить каймакама вне города. Он имел на то серьезные основания: нужно было опасаться, что Аббас-Мирза действует двулично и, под предлогом переговоров, прислал любимого народом и пользовавшегося в нем большим влиянием каймакама для того, чтобы произвести в Тавризе возмущение. А в Тавризе и без того уже обнаружились волнения от боязни, что русские возвратят Каджарам провинцию, которая так единодушно от них отложилась, и что Каджары внесут в нее ужасы восточной мести и деспотизма.

Нужно при этом сказать, что русские, со своей стороны, не сделали ничего, чтобы поднять возмущение в зааракских персидских провинциях. Переходя Аракc, Паскевич не приглашал ни единого хана содействовать ему способом бунта или тайной измены, не призывал к восстанию ни кочевых племен, ни городских жителей и не обольщал никого суетной надеждой на избавление от власти персиян. Его прокламации наполнены были исключительно приглашениями к спокойному отправлению промыслов и мирной жизни; в них говорилось, что русские воюют против персидских войск и что народу нечего бояться. Но самые ревностные старания не могли бы сделать большего в этом направлении. Хан марандский тотчас же передался русским и даже сражался против персиян. Марагинский хан освободил русских пленных офицеров, слепец Атта-хан Мышкинский сам выехал навстречу Паскевичу с изъявлением покорности; Шекакинское воинственное племя подняло знамя бунта против Каджаров, прекратив проезд по тегеранской дороге, так что Паскевич вынужден был послать к ним Джехан-гир-хана, главного начальника этого племени, чтобы водворить между ними хоть тень порядка; в самом Тавризе духовенство открыто поощряло народное движение в пользу русских и громогласно проклинало Каджаров.

“Я мог бы иметь в своих руках,– писал Паскевич,– даже самого Аббаса-Мирзу, когда он, всеми оставленный, ожидал моего ответа в Салмасе; многие из ханов вызывались схватить и привести его ко мне, но я не хотел разрывать навсегда связь непокорного народа с прежним его правителем. Я опасался, что после того не с кем будет положить основание мира и что, вообще, при заключении его свободный наследный принц будет нам полезнее, чем пленный”.

“Не будучи виной сего повсеместного восстания здешнего народа,– продолжает Паскевич,– я тем не менее могу остановить его, если утвердится в нем опасение, что мы после мира предадим его в жертву оскорбленного им государя”.

На этих-то основаниях Паскевич и не считал удобным говорить о мире в самом Тавризе и, задержав каймакама в семи верстах от города, в деревне Кара-Мелик, отправил туда же дипломатического чиновника Обрезкова. Обрезкову дана была точная программа действий, необходимейшими условиями мира были поставлены: 1) уступка России двух ханств, Эриванского и Нахичеванского; 2) очищение персиянами ханства Талышинского, и 3) пятнадцать куроров (то есть тридцать миллионов рублей серебром) контрибуции.

В том случае, если бы денежные требования были окончательно отвергнуты персиянами, имелся наготове другой проект, именно отторжение от Персии всей Азербайджанской провинции, вместе с Тавризом; в переписке Паскевича с государем шел только вопрос о том, сделать ли ее простой областью России, по примеру других закавказских провинций, или образовать из нее независимые ханства под протекторатом России. Приобретение Азербайджана, конечно, представляло бы большие выгоды. Край этот, по соображениям Паскевича, мог собственными средствами содержать восемь местных батальонов пехоты, по тысяче штыков в каждом. А восемь тысяч сарбазов, под командой русских офицеров, были бы силой весьма внушительной для персиян, чтобы они могли отважиться на какие-нибудь предприятия в отвоеванном от них крае. К этому надо прибавить, что военные учреждения в Тавризе требовали бы издержек только для их поддержания, а внутреннее управление страной и вовсе ничего не стоило бы, так как жители могли судиться по древним обычаям мусульман духовным судом и взимание податей могло бы производиться по-прежнему. Не оскорбляя народного чувства неуместными нововведениями, можно было бы быть уверенным в преданности народа и приходилось бы только учредить политический надзор за страной, через русского президента в Тавризе, а в случае образования отдельных ханств – через главного правителя области, выбранного из тех же ханов под именем валия. Образование такой провинции создало бы преграду между Россией и Персией. Дух мятежа, тайные подкупы, возбуждения фанатиков уже не легко проникали бы из глубины Персии в Закавказские области, и на Араксе, где климат губительно действует на русское войско, уже не было бы надобности держать многочисленных гарнизонов. Собственные средства Азербайджана, свыше трех миллионов рублей серебром дохода, давали бы возможность держать в нем, помимо местного войска, еще целый русский прекрасно устроенный корпус. Император Николай вполне соглашался с этими доводами Паскевича, но предпочитал присоединению Азербайджана к России образование из него независимых ханств в Мешкиие, Ардебиле, Тавризе, Мараге, Хое и Урмии, так как прямое присоединение, по мнению государя, неминуемо давало бы повод думать, что Россия стремится водворить свое исключительное господство в Азии, и этим охладило бы дружественные связи с великими державами Европы. Это был довод политики Нессельроде.

Аббасу-Мирзе и было дано знать, что ежели пять куруров контрибуции не будут уплачены немедленно, а остальные в течение двух месяцев, то вся Азербайджанская область отделяется от Персии, и Россия предоставляет себе право устроить ее политический быт по своему усмотрению, как признает для себя выгоднее и удобнее. Посылая для переговоров Обрезкова, Паскевич уведомил Аббаса-Мирзу о непременной воле русского императора, назначая шестидневный срок для ответа. В случае непринятия предложенных Россией условий, военные действия должны были продолжаться; в случае согласия на них,– Паскевич назначал наследному принцу свидание в местечке Дей-Карагане. На время переговоров персидские войска, во всяком случае, должны были отойти внутрь Персии, за озеро Урмию; русские имели право занять город Хой и все провинции Азербайджана. Каймакам принял все эти условия и только просил позволения видеться с английским министром Макдональдом, который один, мог открыть глаза шаху на отчаянное положение дел и на возможность гибели Каджарской династии, если война продолжится, и уговорить его заплатить контрибуцию, так как шах, по своему характеру, скорее мог согласиться на уступку не одного, а трех Азер-байджанов, чем на выдачу денег из своей сокровищницы. “Денежные требования,– писал государю и Паскевич,– самые затруднительные в земле, в которой государь казну и личные пользы свои совершенно отделяет от пользы народа”.

Посредничество англичан в этом случае могло быть очень полезно, а в искреннем желании их теперь содействовать миру не было сомнения. Англичане более, чем сами персияне, соболезновали несчастью Аббас-Мирзы и трепетали за Азербайджан, отнятие которого от Персии было бы полным нарушением могущества и влияния единственного в стране искреннего союзника. “Здесь, в Тавризе, был корень их настоящего влияния,– писал Паскевич.– Кроме Аббаса-Мирзы, несмотря на расточительность их дипломатов, никто не только покровительствовать, но и терпеть их не будет. С утратой Азербайджана,– метко прибавляет Паскевич,– английские чиновники могут сесть на корабли в Бендер-Бушире и возвратиться в Индию”.

Начинавшиеся переговоры и ожидание ответа от Аббаса-Мирзы не мешали, однако, Паскевичу принимать меры к продолжению войны, – и войска готовились к походу. Шесть рот Нашабургского полкв, батальон тифлисцев, казачий полк и двенадцать орудий, под начальством генерала Бенкендорфа, должны были двинуться на Чевестер, за шестьдесят верст от Тавриза по хойской дороге, там до 3 ноября ожидать проезда наследного персидского принца, а потом двинуться дальше и занять Салмасский округ. Шесть рот Кабардинского полка, три сотни казаков и три конные орудия, оставленные Паскевичем, еще во время движения его к Тавризу, в Маранде, вместе с осадной артиллерией, теперь под начальством генерал-майора Лаптева, должны были занять Хой. Если бы город вздумал защищаться, к нему же должен был свернуть Бенкендорф, а в случае надобности даже и потребовать из Маранды осадную артиллерию, чтобы подвергнуть его блокаде и бомбардированию. Оба эти отряда составляли, так сказать, правое крыло русского действующего корпуса.

В самом Тавризе, в центре театра войны, остались, под начальством генерал-лейтенанта князя Эристова, Херсонский и Грузинский гренадерские полки, Ширванский пехотный, рота пионеров и два полка черноморских казаков.

В виде авангарда, под командой генерал-майора барона Розена, был выдвинут на тегеранскую дорогу особый отряд, в состав которого входили: карабинерный полк, два дивизиона нижегородских драгун, бригада улан, полки Чугуевский и сводный Донской казачий и шесть конных орудий.

24 октября последний отряд занял Уджаны, и первый день стоянки там едва не разрешился ужасной катастрофой. В главном пороховом погребе, покинутом персиянами и находившемся как раз в черте расположения карабинерного полка, солдаты случайно увидели зажженный фитиль, которому немного уже оставалось догореть до того, чтобы огонь коснулся пороха. Фитиль успели вытащить, иначе через немногие минуты гибель полка была бы неминуема. Богу угодно было спасти карабинеров от злодейского замысла неприятеля. Позже отряд этот, усиленный еще Херсонским гренадерским полком и шестью орудиями пешей артиллерии, подвинулся еще вперед, на самую границу Азербайджана, и расположился у подошвы Кафлан-Кух, близ города Мианё. Несмотря на суровую зиму, войска стояли там бивуаком: Розен не решался разместить солдат по квартирам, опасаясь ядовитых мианских клопов, укус которых считается безусловно смертельным.

Отдельный отряд генерала Панкратьева, состоявший из лейб-гвардии сводного полка, Козловского пехотного, дивизиона нижегородцев, сводного уланского полка, полка донских казаков и шести конных орудий,– был выдвинут по марагинской дороге в Дей-Караган, где должна была находиться во все время переговоров и главная квартира Паскевича.

Левое крыло действующего корпуса должно было образоваться из войск Карабагского отряда, под начальством генерал-лейтенанта князя Вадбольского, который уже шел на Агар, с тем чтобы занять Мышкинский округ. А для удобнейшего сообщения с ним батальон сорок первого егерского полка, рота пионеров и два орудия высланы были на разработку дороги от Тавриза к Агару.

Отряды Бенкендорфа и Лаптева находились уже в движении, когда пришли известия, что шах-заде изъявил согласие на все предложенные ему условия и едет в Дей-Кагаран. Персидские войска, действительно, уже очистили Хой и даже из Салмаса отступили за Урмию. Вследствие этого отряду Лаптева, шедшему на Хой, приказано было соединиться с Бенкендорфом, а навстречу наследному принцу, в виде почетного эскорта, отправлен был из главной квартиры третий дивизион Нижегородского полка с двумя конными орудиями, под командой флигель-адъютанта графа Толстого. Вместе с дивизионом отправились также сам командир Нижегородского полка, полковник Раевский, и флигель-адьютант полковник князь Долгоруков. Драгуны встретили наследного принца верстах в семи за Чевестером 4 ноября. Заметив их, Аббас-Мирза оставил свой конвой и, в сопровождении только пяти человек, приблизился к фронту. Драгуны отдали ему честь. Князь Долгоруков, Раевский и граф Толстой приветствовали его от лица русского главнокомандующего. Сопровождаемый этим почетным конвоем, принц отправился в Чевестер, где был для него приготовлен ночлег.

В это самое время из Чевестера, по дороге к Хою, выступали соединенные отряды Бенкендорфа и Лаптева. Узнав о приближении Аббаса-Мирзы, Бенкендорф остановил войска и выстроил их на обширной равнине близ озера Урмии. Когда принц приблизился к русскому фронту, его приветствовали шесть пушечных выстрелов. Бенкендорф встретил его перед войсками.

“Мне очень приятно,– сказал ему принц,– что вы, первый обнаживший против меня меч в кампании нынешнего года,– первым приветствуете меня и накануне мира”.

Аббас-Мирза, как рассказывает в своих записках Бенкендорф, произвел на всех неожиданно приятное впечатление. “Черты лица его,– говорит Бенкендорф,– отличаются замечательной красотой и правильностью. Подобные типичные лица могут встречаться только в Азии или в классическом Риме. Он прибыл один, без свиты, в сопровождении только своего зятя Фехт-Али-хана и двух английских офицеров в красных мундирах. Сам принц был одет чрезвычайно просто, и только один кинжал его весь унизан был драгоценными каменьями... Лошадь под ним была лучшая, какую я когда-либо видел в жизни,– прибавляет Бенкендорф, страстный любитель лошадей.– Это был великолепный белый иноходец, украшенный массивной золотой сбруей. Проезжая по фронту, принц здоровался с солдатами по-русски, восторгаясь их молодецким видом. По его желанию кабардинский полк и дивизион нижегородцев с конной артиллерией прошли перед ним церемониальным маршем. Принц благодарил все войска. Но особенное впечатление произвела на него подвижность казачьей артиллерии; он тщательно осматривал орудия, упряжь, лошадей и, качая в раздумье головой, повторял неоднократно: “У нас есть пушки, но нет артиллерии”.

“Как много нужно времени,– сказал он в разговоре с Бенкендорфом,– чтобы каждый народ образовать для войны. Мы только что начали. Вы также имели свое время испытаний, прежде нежели дошли до той степени, на которой теперь находитесь... Но как бы то ни было,– прибавил он, улыбаясь,– отныне мы будем жить дружно, а в ожидании этого,– не правда ли? – немного странно, что я у вас в гостях, в той стране, которая столько веков принадлежит моим предкам”...

“Во все время пребывания в русском лагере, один Аббас-Мирза,– замечает Бенкендорф,– умел казаться веселым; на лицах особ, составлявших его свиту, особенно у англичан, выражалось чувство оскорбленного достоинства”...

Простившись с Бенкендорфом, Аббас-Мирза, сопровождаемый драгунами, отправился в Чевестер, а отряд Бенкендорфа пошел своей дорогой к Хою. Город этот сдался без малейшего сопротивления; в цитадели его найдены были четырнадцать орудий, которых персияне не успели увезти с собой. Оставив в Хое батальон Тифлисского полка, Бенкендорф двинулся далее, к Салмасу, и занял дороги, ведущие к Урмии.

4 ноября Аббас-Мирза ночевал в Чевестере; там была приготовлена для него роскошная палатка, и при ней стоял почетный караул, по одну сторону тридцать драгун, по другую – тридцать курдов.

Паскевич должен был видеться с принцем в Дей-Карагане и 5 ноября, вечером, был уже там, шестого числа к нему явился Хосров-Мирза, сын наследного принца, чтобы приветствовать его от лица персидского правительства, а вслед затем дали знать, что к городу приближается и сам Аббас-Мирза. Встречали принца торжественно. В семи верстах от Дей-Карагана, на самой дороге был выстроен эскадрон улан, одетый в парадную форму. Тут же находились Хосров-Мирза и генерал-адъютант граф Сухтелен со всем корпусным штабом. Принц благодарил всех, и солдат и офицеров, за труды, для него понесенные.

В Дей-Карагане, у самой квартиры принца, его ожидал почетный караул, рота гвардейского полка со знаменем и музыкой, и тут же приветствовал его командующий войсками, собранными в Дей-Карагане, генерал Панкратьев. Через час приехал с визитом и сам Паскевич. Рассказывают, что в ожидании этого визита Аббас-Мирза был в необычайном волнении и не соглашался даже сесть, говоря: “Сейчас приедет Паскевич”. Он принял главнокомандующего стоя посреди комнаты и первый протянул ему руку. Паскевич вскользь заметил, что принц, вероятно, устал с дороги, и потому не угодно ли его высочеству сесть. Аббас-Мирза сел и пригласил сесть Паскевича. О делах, на этот раз, не говорили ничего, и через четверть часа Паскевич уехал. На следующий день Аббас-Мирза отдал визит главнокомандующему и пробыл у него более двух часов, “чего,– как замечает Паскевич,– персидские принцы обыкновенно не делают”.

Начались конференции. С самого первого заседания Аббас-Мирза начал уже просить об уменьшении денежных требований. “Они были чрезмерно велики,– говорит и сам Паскевич,– но если бы объявлены были в половину против тогдашнего, то просьбы остались бы те же”. Тем не менее пять куруров, накинутых Паскевичем за взятие Тавриза, были сбавлены. Но далее ни на какие уступки Паскевич пока не шел. “Я требую теперь много,– говорит он в одном из своих донесений,– для получения чего-нибудь. Таков ход дел в здешнем государстве”.

Сбавка пяти куруров значительно подвинула дело вперед, и переговоры пошли успешнее. Персидские уполномоченные утвердили все требования России, уступали провинции, соглашались уплатить контрибуцию. Оставалось только соблюсти последнюю форму – послать торжественный акт на ратификацию шаха. Паскевич, однако, отказался подписать договор, пока первые пять куруров не будут в русском лагере. “Со всякой другой державой,– писал Паскевич министру иностранных дел,– конечно, сперва заключается мирный трактат, а потом приступают к его исполнению; но здесь наоборот: сперва надо заставить выполнить требование, а потом подписать и трактат”. Упорство Паскевича заставило ожидать известий от шаха. 22 ноября пришла, наконец, весть, что первый денежный транспорт выйдет из Тегерана 10 декабря и что шах избирает в посредники Макниля, доктора-англичанина, который должен был наблюдать, как деньги из шахской казны будут сочтены, уложены и отправлены.

Доктор Макниль, заступавший в то время должность английского поверенного в делах в Тегеране, был в то время лицом могущественным при персидском дворе. Он часто виделся с шахом, знал всех его жен,– а влияние на Востоке гарема могущественно. Макниль был противник войны, хлопотавший о возможно скорейшем ее окончании; зная положение Персии, он ясно видел, какие пагубные последствия для царствующей династии могло иметь движение русских к Тегерану.

Добрые намерения в добросовестность Макниля не подлежали сомнению. Там не менее Паскевич, чтобы не отдаться в руки англичан, нашел необходимым командировать в Тегеран русского офицера для наблюдения за своевременной высылкой денег, и выбор его остановился на капитане генерального штаба Вальховском. Вальховский встретил денежный транспорт 15 декабря, уже на пути из Тегерана. Но, узнав, что везут не пять, а только три курура, он нашел необходимым продолжать свой путь в столицу Персии, чтобы там поставить вопрос относительно отправки двух остальных куруров. “Возвратиться мне с деньгами почти от ворот города было невозможно,– писал Вальховский Паскевичу,– ибо сие не только дало бы повод к заключению, что мы довольствуемся только тремя курурами, но и могло бы иметь последствия самые неприятные”.

16 числа Вальховский уже был в Тегеране, а 19 представился Фехт-Али-шаху. Шах принял его в тронной комнате, говорил, что война начата без его воли пограничными начальниками, что он сердечно желает приобрести дружбу русского императора. Высылка денег была решена – и лишь отложена на несколько дней.

Но в это самое время, когда, казалось, дела идут так успешно, когда условия мира были приняты и уже исполнялись, вдруг в русско-персидских отношениях совершенно неожиданно произошел крутой поворот. В Дей-Карагане получено было известие, что денежный транспорт, находившийся уже в пути, задержан в Казбине, а вместо того едет в лагерь особый уполномоченный от шаха, Мирза-Абул-Гассан-хан, с уведомлением, что если русская армия без малейшего замедления не очистит Азербайджана и не отступит за Аракc, то шах не заплатит никакого вознаграждения и не ратифицирует мира.

Дело было в том, что Турция, намереваясь объявить России войну, уведомила об этом шаха и советовала не спешить с заключением мира, обещая свою помощь. Ванский паша даже прямо предлагал в распоряжение Аббаса-Мирзы те силы, которые были собраны им на границе Салмаза, и если бы Аббас-Мирза не отклонил вмешательства, говоря, что помощь опоздала, что он подписал уже предварительные условия мира,– турецкие войска немедленно вошли бы в Персию. В Тегеране эти обстоятельства произвели глубокое впечатление и воспламенили совсем было уже потухшие надежды. По самому свойству восточных нравов, они не могли не повлечь за собой и еще одного явления. Могущество наследника трона теперь было подорвано несчастными обстоятельствами войны, и при гаремных обычаях, при борьбе детей властителя от разных матерей, естественно, должен был найтись новый претендент на звание наследного принца. Такой претендент нашелся. Это был любимый сын шаха, Хассан-Али-Мирза, герой хороссанский. Узнав о положении дел, он поспешил в Тегеран и как раз в это самое время вступил в него с семи– или восьмитысячным войском. Молодой, опрометчивый принц славился своей неустрашимостью; но ни он, ни его сподвижники еще ни разу не сталкивались с русскими, а потому приписывали неудачи в Азербайджане только малодушию своих соотечественников.

На легковерном Востоке народ всегда легко переходит от страха к безумной отваге, от отчаяния к надеждам,– и в Тегеране, при первых слухах из Турции, при первом известии о приближении Хассана-Али-Мирзы, встало огромное движение. Въезд в Тегеран принца сопровождался необычайными овациями. “Те, которые видели въезд в султанский лагерь, при начале войны, персидского первосвященника,– говорит Вальховский в донесении Паскевичу,– могут себе представить и нынешнюю тегеранскую сцену, превосходящую всякое описание...” Еще накануне происходило большое собрание духовных лиц, на котором было решено, что тот, кто посоветует шаху платить деньги неверным, будет объявлен врагом правоверия. Рассказывают, что, когда об этом решении узнал Хассан-Али-Мирза, он с необычайным пафосом воскликнул, что скорее умрет, нежели позволит вывезти хоть один червонец из столицы. Народ с восторгом разнес эти слова по городу, и где бы ни появлялся принц,– его встречали радостными криками и рукоплесканиями. Воинственное настроение персиян было, конечно, не прочно и могло так же быстро упасть, как поднялось. По крайней мере Вальховский, свидетель происшествий в Тегеране, не видел в персиянах твердой решимости вести войну и смотрел на нее как на последнюю отчаянную попытку шаха заставить Паскевича сбавить контрибуцию. Действовала тут, по его мнению, и лукавая недоверчивость, свойственная азиатам. Перед ними вставал вопрос,– а что, как русские, получив деньги, возьмут да и останутся в Азербайджане? И вот, под гнетом этой мысли, они требовали, чтобы русские прежде получения денег очистили их владения.

“В этих случаях,– говорит Вальховский,– персияне привыкли судить о других по себе; они сочли даже за государственную меру вооружить Абул-Гассан-хана лошадью с богатым убором для Паскевича, двадцатью драгоценными шалями для генералов и шелковыми материями для других чиновников. В то же время они просили Вальховского ходатайствовать, чтобы Абул-Гассан-хан был принят благосклонно, как прилично уполномоченному шаха, мотивируя свою просьбу тем, что “Паскевич человек, как выражались они, грозный, с которым трудно иметь дело”. Вальховский ответил на это, что в вежливом приеме министра не может быть никакого сомнения, но что подарков, конечно, не примут, и Паскевич ответит немедленным движением русских войск к Тегерану. “Иначе,– пояснил Вальховский,– на нем будет лежать великая ответственность перед императором за столь долгое и безрезультатное бездействие победоносной армии”.

Все эти факты не на шутку встревожили английскую миссию. Доктор Макниль в качестве посредника, как лицо ответственное не перед персидским только, а и перед русским правительством, становился в положение весьма щекотливое. Могло случиться, что шах, дождавшись отступления русских из Азербайджана, по скупости своей вдруг отказался бы совсем от уплаты контрибуции. И Макниль почел нужным заявить шахскому казначею, что отступят ли русские или нет, а он требует ручательства в точном выполнении персидским правительством обязательств касательно первых пяти куруров; иначе он хотел отправить к Паскевичу нарочного с уведомлением, что более не может ручаться ни за какие обещания и отказывается от всякого участия в доле. Макниль прямо объявил персиянам, что никогда не согласится служить орудием их недобросовестности, и угрожал, что в случае приближения русских к Тегерану будет искать покровительства Паскевича. Он настоял в тот же вечер на аудиенции у шаха и потребовал категорического ответа, будут ли уплачены пять куруров, за которые он, Макниль, ручался.

– Даю вам царское слово,– отвечал ему шах,– что эти пять куруров я уже считаю не моей, а английской собственностью; в условленное время они будут сданы вам в Казбине, а там можете везти их куда угодно, в Индию или в Тавриз, мне все равно.

– Но приближается время уплаты трех следующих куруров,– сказал Макниль,– и я бы желал знать, как вашему величеству угодно будет поступить в этом отношении.

– Уплата тех трех куруров,– отвечал ему шах,– дело наше, домашнее; англичан оно не касается. Я даю из них один курур; остальные два должен заплатить Аббас-Мирза, у которого денег много.

– Но, может быть, у его высочества нет в наличности такой значительной суммы,– заметил Макниль.

– Тем хуже для Аббаса-Мирзы,– отвечал шах.– Этим он доказал бы только неспособность его управлять государством. Двадцать шесть лет он сидит в Азербайджане и, кроме доходов от области, получал не раз от меня значительные суммы, а сам не платил войскам, не укреплял границ и только вылил несколько пушек в Тавризе; следовательно, он мог накопить деньги. Впрочем,– прибавил шах,– если Аббас-Мирза не согласится на уплату, то я найду другого принца, который возьмет это на себя и получит титул наследника.

Макниль тотчас известил обо всем Паскевича.

Паскевич, со своей стороны, мог допустить только один ответ на действия персидского правительства и народа,– немедленное движение русских войск к Тегерану. Такой ответ был тем необходимее, что отношения с Турцией, действительно, усложнялись, и эта же самая причина, заставлявшая Турцию интриговать в пользу продолжения .войны персиянами, требовала от русских последнего напряжения, чтобы возможно скорейшим окончанием ее развязать себе руки для борьбы с более сильным противником.

Абул-Гассан-хан прибыл в Дей-Караган 5 января, вечером, и на следующий же день был принят Паскевичем. Переговоры, впрочем, продолжались лишь несколько минут, так как Паскевич, не входя ни в какие рассуждения, поставил категорическое требование: “Деньги – или война!” В тот же день происходило и последнее заседание конференции, на котором Паскевич объявил переговоры прерванными. Наследный принц был более чем смущен последними событиями. “Положение его,– говорит Паскевич,– точно незавидное; на оружие рассчитывать ему теперь безрассудно, а о мире нечего и думать по непреодолимой скупости отца его: деньги здесь ставятся выше чести и безопасности государства”.

Нужно сказать, что и сам Мирза-Абул-Гассан-хан с ужасом смотрел на совершающееся, предвидя, какие последствия может иметь новая война. Он поспешил в Тегеран, чтобы убедить своего государя не откладывать в дальний ящик заключение мира. А за день перед тем Паскевич писал в Тегеран главному первосвященнику: “Коль скоро я предприму движение, то война продолжится не долго. Шах и его советники не умели снискать моей приязни, но они еще менее того сумеют устоять в поле и храбростью заслужить себе уважение неприятеля”.

7 января Аббас-Мирза простился с Паскевичем. Война начиналась. Вальховскому послано было предложение немедленно оставить Тегеран, войска получили приказ готовиться выступить 11 января в поход.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.