Глава 2 Установление связей

Глава 2

Установление связей

Успешное восхождение Гитлера к вершинам власти и его безусловное харизматичное лидерство основаны на его ораторских способностях. «Он выглядел фанатиком: угрожающе и одновременно умоляюще заламывал руки, пронизывал стальным взглядом пылающих голубых глаз», — писал Курт Людеке, который слышал речь Гитлера в 1922 году.

«Его слова напоминали удары кнута. Когда он говорил о позоре Германии, я готов был с кулаками наброситься на врага. Его обращение к немецкому народу напоминало воззвание к оружию, слова, которые, он произносил, — священной истиной. Он казался вторым Лютером. Я забыл обо всем на свете, кроме речей этого человека. Оглянувшись вокруг, я увидел, что магнетизм его слов заворожил тысячи людей»^‹1›. В первые послевоенные годы в Мюнхене существовало много небольших экстремистских политических групп, но ни одна из них не имела оратора, который настолько бы воздействовал на слушателей.

У Гитлера уже был немалый опыт произнесения назидательных речей — хотя никто до этого еще не называл его «вторым Лютером». Несмотря на то, что еще в довоенной Вене Гитлер впечатлил Августа Кубичека тем, насколько «бойко»^‹2›, например, он выражал свои мысли, временами он говорил настолько напыщенно, что казался «не вполне адекватным»^‹3›.

Теперь времена изменились, и Германия того времени серьезно отличалась от благополучной предвоенной Вены. Немцам пришлось пережить травму от поражения в войне, падение старой политической системы и кайзера, страх перед коммунистической революцией, унизительный мирный договор, который требовал от немцев прежде всего признать «вину» в развязывании войны и выплатить победителям огромные репарации, которые, согласно решению Парижской конференции в январе 1921 года, составили 220 тысяч миллионов золотых марок.

Поучения Гитлера были рассчитаны на людей растерянных. В 1923 году в стране разразилась гиперинфляция. Экономическая ситуация была настолько тяжела, что грозила полным финансовым крахом. «Они [союзники] хотели удержать Германию на самом дне экономического и промышленного развития на многие годы, на целые поколения, — говорил Бруно Хенель, который рос в те годы. — Была страшная инфляция — мы платили миллиарды [марок] за буханку хлеба»^‹4›. А солдаты, возвращавшиеся с фронта и пережившие все тяготы войны, теперь сталкивались с невероятными финансовыми затруднениями. Одним из них был Герберт Рихтер. «У моих родителей были денежные сбережения, — писал он. — У них никогда не было земли, собственного дома. И тут весь их достаток растаял, как снег на солнце, — попросту исчез. До этого мы считались зажиточными людьми. И вдруг оказались без средств к существованию — мы попросту стали нищими»^‹5›.

Немцы переживали не только экономический, но и политический кризис, а многие — и духовный. В таких условиях легко понять, почему все они задавались вопросами: кто виноват в этих бедах? Почему нам приходится так страдать? Адольф Гитлер утверждал, что знает ответы на эти вопросы. Он говорил своим приверженцам, число которых быстро росло, об ужасных проблемах, которые они переживают, и о том, что надо делать, чтобы исправить сложившуюся ситуацию.

Его выступления стали лучше. Теперь он не только контролировал настроение аудитории, но в первую очередь провоцировал эмоциональный отклик. Часто в начале своей речи, как это было во время его выступления в апреле 1922 года, он обрисовывал ужасную ситуацию, в которой оказалась Германия. «Фактически, — говорил Гитлер, — мы больше не являемся политически независимым Германским рейхом, мы уже стали колонией внешних сил»^‹6›.

Затем он обычно вопрошал, кто же несет ответственность за этот кошмар, — и тут у него находилось, чем порадовать слушателей. Поскольку, по мнению Гитлера, выходило, что огромное большинство населения Германии ни в чем не провинилось. Во всем, заявлял он, виноваты евреи. Это они виноваты в развязывании Первой мировой войны, в гримасах капитализма и появлении новых революционных коммунистических веяний, они же стояли за «ноябрьскими преступниками», которые в 1918 году подписали перемирие, ознаменовавшее конец войны. Он утверждал, что представители этого народа не чувствуют себя обязанными ни одному государству, они преданы только другим евреям, невзирая на государственные границы. В мире его безумных фантазий евреи даже пытались стать одновременно по обе стороны баррикад в извечном конфликте рабочих и работодателей, и все это — с целью расколоть общество. «Все они [т. е. евреи] ведут одну общую политику и преследуют общую цель. Когда обладатель акций Моисей Кон начнет безжалостно эксплуатировать рабочих и займет бескомпромиссную позицию по отношению к их требованиям, его брат Исаак Кон, рабочий вожак, должен постараться возбудить трудящихся. „Неужели вы не видите, — завопит Исаак, — как вас беспощадно притесняют и эксплуатируют? Сбросьте ваши цепи!“ А ведь его же собственный брат заботится о том, чтобы эти оковы держались покрепче»^‹7›.

Гитлер понимал, что проповедует свои идеи в самом сердце католической Баварии, и был готов в контексте борьбы с евреями сравнивать зарождающееся нацистское движение с учением Христа и его апостолов. «Мои чувства указывают мне, как христианину, что мой Господь и Спаситель — боец, — говорил Гитлер в апреле 1922 года. — Они указывают на человека, который однажды, будучи одинок и окружен малочисленными последователями, распознал истинную сущность евреев и призвал людей к борьбе против них, и Он (правда Божья!) был величайшим не только в страдании, но и в борьбе. В безграничной любви, как христианин и просто человек, я вчитываюсь в отрывок, который рассказывает нам, как Господь наконец восстал во всей своей мощи и, взявши плеть, изгнал из Храма выводок гадюк»^‹8›.

Вероятность того, что Гитлер уже тогда был таким уж набожным христианином, каким себя изображал, — ничтожна. Но большинство его слушателей, безусловно, были таковыми. И вполне возможно, сами проводили кощунственные параллели между Иисусом и Гитлером. Схожесть, например, заключалась в том, что оба лидера дожили до 30-летнего возраста, прежде чем приступить к реализации своей «миссии», и оба обещали народу избавление от страданий. Чтобы поддержать подобные настроения, нацисты вполне предсказуемо проигнорировали все исторические факты и заявляли, что Иисус не был евреем.

В стремлении Гитлера приписать евреям ответственность за все беды Германии не было ничего необычного. В то время еврейский народ был «козлом отпущения» для всех ультраправых сил. Как объяснял профессор Кристофер Браунинг: «Всякую болезнь немецкого общества можно списать на евреев: военные репарации, грабительство финансистов, многие из которых были евреями, унижение нации. Евреи были также [изображены] „тыловыми крысами“, спекулянтами, наживающимися на войне, которые отсиживались в тылу. Либерализм (считавшийся чисто еврейским изобретением), эмансипация, равенство перед законом, рабочие и солдатские советы и „иудо-большевизм“ — все это порождало намного более популярный и радикальный антисемитизм, чем любое политическое влияние. Так что никто не бил тревогу и не звонил в колокола по поводу того, что аргументы Гитлера стали приобретать угрожающую форму, поскольку она, по мнению многих, была уже предопределена. Разумеется, Гитлер призывал немцев покончить с экономическим кризисом, выйти из политического тупика, сделать Германию сильным и уважаемым на международной арене государством, предотвратить распад немецкой культуры. И все это для него было напрямую связано с антисемитизмом»^‹9›.

Гитлер с самого начала с презрением относился к демократии и высмеивал понятие «власть народа»^‹10›. Стране нужна не демократия, говорил он, а одна решительная личность, которая возродит былую славу Германии. Основная политическая идея Гитлера заключалась в том, что сильный лидер должен спасти государство и привести его к национальному возрождению через бесклассовость и расовое разделение. Гитлер требовал, чтобы все неарийцы были лишены немецкого гражданства. (Следует еще раз отметить, что идея существования отдельной «арийского» категории среди белых людей и тот факт, что эта группа людей нордического типа является нацией высшего типа, чем все остальные, не были чем-то новым и оригинальным; такого мнения придерживались многие теоретики расизма и до Первой мировой войны.) Когда Германия будет состоять из одних арийцев (а по мнению Гитлера подавляющее большинство населения Германии были арийцами), она станет страной одной «расы», а в дальнейшем сможет упразднить все классовые различия. «И мы скажем себе — нет такого понятия как классы: их и не может быть. Класс означает касту, а каста означает расу»^‹11›.

Призыв ко «всем истинным немцам» объединиться и бросить все силы на создание новой Германии особенно привлекательным казался юным баварцам, таким как Эмиль Клейн. «Эта партия хотела искоренить классовые различия, — говорит он. — [При существующем порядке] рабочий класс находится по одну сторону, буржуазия — по другую, а средний класс — по третью. Эти глубоко укоренившиеся понятия разъединяют нацию. Что для меня стало важным, что мне понравилось — это призыв „нация должна объединиться!“ Для меня, человека молодого, было очевидно: не может рабочий класс быть отдельно, а средний — отдельно»^‹12›. К этой идее привязывали также мысль о том, что необходимо уничтожить «международное финансовое господство, финансовую мощь евреев». Веря в фантазии Гитлера, Клейн наивно полагал, что эта мощь сконцентрирована где-то в Нью-Йорке. «В этих выступлениях всегда упоминалась Уолл-стрит».

Эмиль Клейн и другие люди, слышавшие ранние выступления Гитлера, отмечали, что его речи словно отправляли людей в своеобразное путешествие. Первая часть этого путешествия — в отчаяние — открывала им ужасные проблемы, с которыми столкнулась страна. Затем аудитории объясняли, что ее вины в этом нет. После этого рисовалась картина прекрасного нового мира, свободного от классовых различий, к которому может привести только сильный лидер, выходец из немецкого народа, который сумеет возглавить национальную революцию. Людям, переживавшим экономический кризис, подобные идеи казались весьма привлекательными.

Гитлера часто обвиняли в «актерстве», но правда заключалась в том, что для своих слушателей из пивных баров, таких как Эмиль Клейн, он был «искренним» во всех отношениях. «Когда я впервые увидел его на собрании в „Хофбройхаусе“ [большой пивной ресторан в Мюнхене], — говорил Клейн, — этот человек излучал такую притягательность, что люди верили каждому его слову. И хотя некоторые сегодня утверждают, что он был просто хорошим актером, я должен им возразить, поскольку в противном случае весь немецкий народ можно назвать полными идиотами. Ведь немцы настолько доверились этому человеку, и верили ему до самого последнего дня войны… Я до сих пор считаю, что Гитлер был убежден, что может осуществить то, о чем так страстно мечтал. Что он верил в это честно и всерьез… И все, кто были со мной, все, кто присутствовали на наших партийных собраниях, доверяли ему хотя бы потому, что он сам тоже верил, что он говорил убежденно, а ведь именно этого в те дни недоставало»^‹13›.

Эмоциональная искренность, которая по убеждению многих отличала Гитлера от других ораторов, является обязательной составляющей харизматического магнетизма. Ганс Франк, который в ходе Второй мировой войны будет править большей частью оккупированной нацистами Польши, слушал речь Гитлера в январе 1920 года, и был поражен тем, что он впоследствии назовет отсутствием фальши. «В первую очередь каждый чувствовал: оратор абсолютно честен, он не собирается убеждать тебя в том, во что сам не верит… А во время передышек между выступлениями он отбрасывал волосы со лба, и его голубые глаза светились настоящей страстью… Его слова шли от души, а сердце билось в одном ритме с нашими сердцами… Он говорил о том, что было в сознании каждого, говорил понятно, и объяснял, что нужно делать, чтобы удовлетворить желания всех страждущих и жаждущих решительных действий… Но дело не только в этом. Он показывал путь, единственный путь для народа, погребенного под развалинами истории — и этот путь выводил из мрачных глубин, и через мужество, веру, готовность к действию, тяжелый труд и преданность вел к большой, светлой цели. С того самого вечера, не будучи членом партии, я уверовал в то, что если подобная задача и под силу одному человеку, то им может быть только Гитлер, только он сможет вершить судьбу Германии»^‹14›.

Гансу Франку было всего лишь 19 лет, когда он впервые услышал выступление Гитлера — и, пожалуй, не стоит удивляться тому, что этот впечатлительный юноша был так взволнован подобными речами, прозвучавшими в столь безрадостные для Германии времена. Значительно сложнее объяснить, почему Герман Геринг, ветеран воздушных сил со множеством наград, командир элитной эскадрильи Рихтгофена во время Первой мировой войны, поверил и подчинился Гитлеру, бывшему солдату, после того, как впервые встретился с ним осенью 1922 года.

Герингу было почти 30 лет, и на момент встречи с Гитлером он был человеком, который привык сам производить впечатление. Будучи одним из пионеров немецкой авиации, он совершил немало подвигов, за что был награжден не только Железным крестом, но и множеством других знаков отличия, среди которых — орден Pour Le M?rite, одна из высших наград в Германской империи. Он был возмущен заключением перемирия 11 ноября 1918 года, и всего через восемь дней после этого сказал своей эскадрилье: «Начинается новая борьба за свободу, принципы и мораль. У нас впереди длинный и тяжелый путь, но с нами — правда. Мы должны гордиться тем, что нам предстоит сделать. Мы должны думать об этом. Наше время еще придет»^‹15›.

Осенью 1922 года Геринг вернулся в Германию из Скан-динавии, где он сначала работал летчиком на авиационных шоу, а затем — в гражданской авиации, пилотом шведской авиакомпании Svensk-Lufttrafik. В феврале 1922 года он женился на недавно разведенной баронессе Карин фон Канцов. Параллельно приступил к изучению политических наук в Мюнхенском университете. Геринг был опытным и настойчивым человеком, вызывавшим у окружающих огромное доверие. Однако Адольф Гитлер покорил его при первой же встрече. «Однажды воскресным днем, в октябре или ноябре 1922 года, я отправился посмотреть на демонстрацию, — рассказывал Геринг во время Нюрнбергского трибунала в ноябре 1946 года. — В конце пригласили выступить Гитлера. Я уже слышал это имя мельком и хотел его послушать. Он отказался выступать, и по чистой случайности я стоял рядом и услышал причины его отказа… Он считал бессмысленным начинать акцию протеста, не имея серьезного перевеса на своей стороне. Это произвело на меня глубокое впечатление. Я был того же мнения»^‹16›.

Заинтригованный, Геринг спустя несколько дней еще раз отправился послушать Гитлера. «Он говорил о Версальском договоре. Он сказал, что… протест может быть удачным только в том случае, если за ним стоит сила, которая придает ему вес. Каждое слово его речи соответствовало моим внутренним убеждениям». В результате Геринг начал искать личной встречи с Гитлером. «Я просто хотел поговорить с ним и узнать, могу ли я как-нибудь помочь. Он сразу принял меня, и как только я представился, сказал, что само провидение свело нас вместе. Мы говорили о тех вещах, которые были близки нашим сердцам — о поражении нашего отечества… о Версале. Я тогда сказал, что я — в его полном распоряжении и готов сделать все для достижения наиболее важной, на мой взгляд, цели: борьбы против решений Версальского мирного договора».

По словам Геринга, Гитлеру не понадобилось его ни в чем убеждать — их мнение по поводу проблем Германии полностью совпадало. Этот эпизод приоткрывает природу харизмы Гитлера тех лет. Он предложил Герингу, как и многим другим, глубокое чувство убежденности в том, что их взгляды на мир верны^‹17›.

Гитлер обладал еще одним качеством, которое выделяло его во время выступлений — чувством абсолютной уверенности в себе. Выводы Гитлера не оставляли места для сомнений. Он никогда не появлялся на людях, не выбрав предварительно окончательного и непоколебимого решения. Подобную технику он использовал в своих монологах на протяжении многих лет. К примеру, он читал книгу, а затем громко заявлял, какие «правильные» выводы из нее следует извлечь. «Его не интересовали ни „другие мнения“, ни обсуждение этой книги», — говорил Август Кубичек^‹18›.

Гитлер также был мастером разделять все на свете на однозначное «или — или». Пользуясь этим приемом, он наглядно объяснял: уничтожен будет или враг (под которым чаще всего подразумевались «евреи»), или все остальные. В его представлении мир делился исключительно на черное и белое. Жизнь рисовалась постоянной борьбой, и не участвовать в ней было невозможно. «Они [люди, которые не принимают активного участия в политике] еще не поняли, на примере советской модели, что не обязательно быть врагом еврея, для того, чтобы оказаться на эшафоте, — говорил он в апреле 1922 года. — Они не понимают, что для того, чтобы обеспечить себе место на эшафоте, достаточно иметь голову на плечах и не быть евреем»^‹19›.

По мнению ранних сторонников Гитлера, он обладал безусловной «харизмой». Следует, однако, заметить, что эти сторонники были заранее предрасположены разглядеть в нем подобную «харизму» в силу своих личных и политических взглядов^‹20›. «Едва ли стоит спрашивать, с помощью какого искусства он завоевывал массы, — писал Конрад Гейден, который много раз слушал выступления Гитлера. — Своими словами он озвучивал каждодневные мечты народных масс… Его выступления всегда начинались с глубокого пессимизма, шли через радость искупления и заканчивались триумфом. Его доводы часто могли быть опровергнуты разумом. Но они строились на гораздо более могущественной логике — логике подсознания, которую невозможно опровергнуть… Гитлер вложил речь в уста современных ему масс, онемевших от ужаса…»^‹21›

Это мнение разделял Отто Штрассер, брат одного из первых лидеров нацистов Грегора Штрассера: «Я могу объяснить это [успех Гитлера в роли оратора] лишь его невероятной интуицией, благодаря которой он безошибочно диагностировал болезни, от которых страдала внимавшая ему аудитория… Он говорил по велению своей души… и быстро превращался в одного из лучших ораторов столетия… Его слова достигали цели как стрелы, он прикасался к каждой ране, высвобождал бессознательное, выражал стремления масс, говорил то, что люди больше всего хотели услышать»^‹22›.

К таким же выводам пришел сэр Невил Гендерсон, посол Великобритании в Германии в конце 30-х годов: «Своим успехом в борьбе за власть он [Гитлер] обязан тому, что в его речах отражались подсознательные чаяния слушателей, он умел выразить словами то, к чему его сторонники сами подсознательно тянулись»^‹23›.

Если же внутренние стремления тех, кто сталкивался с Гитлером, не были затронуты его словами, тогда эти люди не находили в нем никакой «харизмы» вообще. Например, Йозеф Фельдер, присутствовавший на выступлении Гитлера в пивной «Хофбройхаус» в Мюнхене в начале 1920-х годов, счел его совершенно неубедительным. Будучи сторонником социал-демократической партии, он находил аргументы Гитлера отвратительными. «Я очень внимательно слушал выступление Гитлера и заметил, что его речь построена на сплошной демагогии. Он как будто швырял хлесткие фразы в аудиторию. Его речь частично касалась социал-демократов и их предательства в 1919 году при подписании Версальского мира. Он начал говорить о ноябрьской революции и „ноябрьском унижении“. Затем, разумеется, выдвинул свои доводы против Версальского договора. И наконец, разразился злобными тирадами о том, что во всех мыслимых и немыслимых несчастьях виноваты евреи. Вот тут-то он и подвел антисемитскую базу под свое выступление… Он выдвигал обвинения, которые совершенно не соответствовали действительности. После митинга мы обсуждали его речь всей компанией. И я сказал своему другу: „После подобных высказываний я убедился в том, что такой человек как Гитлер, к счастью, никогда не придет к политической власти“. Все со мной согласились»^‹24›.

Герберт Рихтер, ветеран Первой мировой войны, почувствовал к Гитлеру еще большую антипатию после того, как встретился с ним в одном из мюнхенских кафе в 1921 году. Тот ему «сразу не понравился» своим «скрипучим голосом» и манерой «выкрикивать» «очень, очень простые» политические идеи. Рихтер нашел внешность Гитлера «весьма комичной, особенно его смешные маленькие усики», и пришел к выводу, что он «скользкий» и «не вполне нормальный»^‹25›.

Свидетельства таких людей как Герберт Рихтер и Йозеф Фельдер напоминают нам о том, что момент появления Гитлера на политической сцене Мюнхена не был переломным. И хотя некоторым его риторика казалась привлекательной, он все еще представлял лишь небольшую часть потенциальных избирателей. На самом деле, как одно недавнее исследование^‹26› показало, в 1919 году подавляющее большинство солдат, расквартированных в Мюнхене (более 70?%), поддерживали не правые силы, а партию социал-демократов.

Но в кругу мелких партий правого политического спектра, так называемых «народных» групп, Гитлер продолжал производить внушительное впечатление. Он быстро стал лидером в крохотной Немецкой рабочей партии и стал не только их самым блестящим оратором, но и пропагандистским вождем. Он вместе с Антоном Дрекслером работал над «партийной программой» и представил результат совместного труда в виде списка из «двадцати пяти пунктов» на собрании 24 февраля 1920 года. Немногим позже партию переименовывают в Национал-социалистическую немецкую рабочую партию (НСДАП) — и именно с этого момента оппоненты начинают сокращенно называть их нацистами.

«Двадцать пять пунктов» партийной программы отражали знакомые темы, на которых Гитлер неоднократно концентрировался в своих выступлениях: требование отмены Версальского и Сен-Жерменского мирных договоров; отмена немецкого гражданства для евреев; запрет на эмиграцию иностранцев в Германию; требование, чтобы только обладатели «немецкой крови» могли считаться настоящими гражданами. В программе также присутствовали меры, направленные на борьбу с капитализмом — участие в прибылях крупных предприятий и немедленная муниципализация больших универсальных магазинов, и отдача их в аренду по низкой цене мелким торговцам.

В программе не упоминалось о том, каким образом будущее нацистское правительство будет практически претворять в жизнь «двадцать пять пунктов». Детали «программы» намеренно были расплывчатыми. Эта неопределенность была выгодна Гитлеру по ряду причин. Она позволяла ему трактовать политику нацистов по своему усмотрению. А впоследствии, когда он станет вождем, это позволит нацистам позиционировать себя как политическое «движение», а не как заурядную политическую партию, связанную по рукам и ногам излишним формулированием и согласованием политических деталей.

Подобная неопределенность и неточность позволяла все более широкому кругу людей поддерживать нацистов, ведь каждый мог подобрать для себя подходящее толкование. Например, их намерение «удалить евреев» можно интерпретировать по-разному — от законодательного запрета для евреев занимать определенные должности до насильственного изгнания евреев из Германии, а возможно и чего-то значительно худшего. Идея нацистов предложить народу свое общее «видение» будущей Германии, а не подробно расписанную политическую программу, также не была нова. Например, члены Freikorps Oberland («Добровольческого корпуса Оберланд») также хотели видеть в Германии установление Третьего рейха (преемника «первого» рейха Священной Римской империи и «второго» германского рейха, установленного Бисмарком в 1871 году и завершившегося в 1918 году). И члены этой партии также не вдавались в подробности. «Ничто лучше не характеризует дух Oberland, чем идея Третьего рейха, — говорил один из его сторонников. — …Люди давно мечтали об этом Таинстве — таинстве, которое будет обесценено, как только примет четкие очертания политической программы»^‹27›. Так же, как и нацисты, Oberland призывали к «подчинению личных потребностей потребностям всего народа»^‹28›.

К августу 1921 года Гитлер получил диктаторскую власть в едва оперившейся нацистской партии. Прежние времена заседаний комитета Антона Дрекслера ушли в прошлое навсегда. Однако Гитлер еще не утверждал, что именно он является спасителем Германии. Он заявлял только, что Германия нуждается в спасителе.

«В первые годы мы не говорили „Хайль Гитлер!“, эти слова никогда не произносились, и никто о таком даже не думал, — говорит Бруно Хенель, активный член партии с начала 1920-х годов. — Гитлер еще не был такой центральной фигурой, какой стал впоследствии. Он был просто председателем НСДАП»^‹29›.

С самого начала участия Гитлера в деятельности Немецкой рабочей партии стало очевидно, что сила и убедительность, отличавшие его во время выступлений перед толпой, покидали его, когда он общался с двумя-тремя собеседниками. Позднее он признается фотографу Генриху Хоффману: «В узком кругу я никогда не знаю, о чем говорить… На небольшой семейной вечеринке или на похоронах от меня как от оратора нет никакого толка»^‹30›.

Многие замечали в Гитлере это противоречие — громадную разницу между его яркими выступлениями на публике и полнейшей бесцветностью в частных беседах. Капитан Майр, «первооткрыватель» Гитлера в первую очередь как оратора, отмечал, что тот был «стеснительным и робким»^‹31› среди солдат в казарме, и при этом воодушевлял большую аудиторию, выступая в пивной. Майр впоследствии утверждал, что эта особенность позволила людям более умным со временем использовать Гитлера в своих целях. «В роли вождя, — писал Майр, — Гитлер, пожалуй, являлся самой большой мистификацией, когда-либо случавшейся в мире»^‹32›.

Несмотря на то, что к партии нацистов присоединились такие люди как Герман Геринг и Эрнст Рем — личности значительно более проницательные и политически грамотные, офицеры служившие в немецкой армии во время войны, следует признать, что Гитлер никак не подчинялся им. Разумеется, Гитлер заимствовал большинство идей у других. Например, у Готтфрида Федера, политического экономиста, который призывал покончить с «процентным рабством». Но к лету 1921 года Гитлер стал безусловным лидером партии нацистов. В некотором смысле странности Гитлера — в частности, тот факт, что он не способен был «нормально» общаться, и при этом умел зажечь толпу — возымели обратный эффект: появилось ощущение, что Гитлер представляет собой новый тип политического лидера. «В его личности всегда присутствовали стороны, которые он никогда не показывал другим, — вспоминал один из его давних знакомых. — Он свято хранил свои секреты, и во многом остался для меня загадкой»^‹33›.

Именно это удивительное сочетание — способность Гитлера находить контакт с большой аудиторией, зачастую с помощью подтверждения собственных убеждений слушателей, и неумение общаться с отдельными людьми в повседневной жизни — стало основой становления «харизмы» Гитлера-оратора. Невероятно, но Гитлер сближался с толпой в целом и при этом оставался совершенно далек от отдельного собеседника.

Шарль де Голль, современник Гитлера, считал умение политика создавать «дистанцию» жизненно необходимым. «Прежде всего, — писал де Голль, — авторитет не может обходиться без тайны, поскольку то, что слишком хорошо известно, мало почитается. Во всякой религии есть святая святых, и великий человек не кажется таковым для слуги, который его хорошо знает. В замыслах, манере поведения и ходе мыслей настоящего лидера должно быть „что-то такое“, неуловимое для других, загадка, которая озадачивает, будоражит, приковывает внимание?^‹34›… Отчужденность, твердый характер, способность сохранять спокойствие — именно эти качества создают образ того, кто готов нести бремя, слишком тяжелое для простых смертных… Он [лидер] должен принять одиночество, которое, согласно Фаге, является „уделом высших существ“»^‹35›.

Одним из многих различий между де Голлем и Гитлером — родившимися с разницей в несколько месяцев — было то, что де Голль сознавал пользу «отдаленности» от ведомых им людей, и он работал над ее созданием. Гитлер никогда не предпринимал ничего в этом направлении намеренно. Ему всегда было тяжело общаться с отдельно взятыми людьми — «нормальная» дружба была для него невозможна. Просто в определенный момент эта его особенность вдруг стала ценным преимуществом. Многие последователи Гитлера отмечали его нелюбовь к личному общению, однако воспринимали ее как отличительную особенность харизматичного человека. Своего рода знак героя.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.