XII. ПОКОРЕНИЕ БАЯЗЕТСКОГО ПАШАЛЫКА (Генерал-майор князь Александр Герсеванович Чавчавадзе)

XII. ПОКОРЕНИЕ БАЯЗЕТСКОГО ПАШАЛЫКА (Генерал-майор князь Александр Герсеванович Чавчавадзе)

К концу августа 1828 года, с завоеванием Ахалцихского пашалыка, обеспечившим безопасность русских границ и далеко вдвинувшим русскую власть в пределы азиатской Турции, предположенная кампания этого года могла почитаться оконченной. Но, стремясь упрочить свои завоевания на левом фланге, Паскевич оставался в поле до наступления глубокой осени, пока, наконец, получил известие из эриванского отряда от генерал-майора князя Чавчавадзе о покорении всего Баязетского пашалыка.

Когда русский корпус переходил Арпачай и вступал в турецкую землю, в Армянской области, тогда только что отвоеванной от Персии, оставлен был небольшой отряд, в состав которого вошел Севастопольский пехотный полк, шесть рот сорок первого егерского, казачий полк Басова и восемь орудий – всего с небольшим две тысячи штыков и триста сорок коней. С этими ничтожными силами военный губернатор области генерал-майор князь Чавчавадзе имел назначение прикрывать обширные границы от набегов со стороны Баязетского пашалыка.

Баязетский пашалык непосредственно примыкает к Армянской области и отделяется от нее только высоким пограничным хребтом Агри-Дагом. В нем двадцать тысяч жителей, населяющих четыре санджака: Баязетский, Диадинский, Хамурский и Алашкертский. Сопредельный знойным степям персидских провинций, но почти со всех сторон закрытый горами, Баязетский пашалык пользуется превосходным умеренным климатом, так что зажиточные эриванские люди нередко приезжали сюда лечиться от лихорадок только воздухом да ключевой водою. Народ пользуется там цветущим здоровьем и без ужаса не может себе представить своих соседей-эриванцев, вечно, по их понятиям, трясущихся от лихорадок. Но посреди этой благорастворенной атмосферы Баязет посещает страшное бедствие, почти неизвестное в Эривани. Это чума, так губительно действующая в Египте и в других владениях Оттоманской Порты. По замечанию туземных лекарей, она проникает сюда через каждые семь лет, и год начала турецкой войны был именно этим зловещим сроком ожидаемой заразы.

Главное население Баязетского пашалыка составляли армяне, которых считалось здесь до трех тысяч семейств или до восемнадцати тысяч душ. Турки гораздо малочисленнее. Их, вместе с курдами, не наберется даже шестисот или семисот семейств, но, как завоеватели края, они удержали в своих руках все отрасли внутреннего управления страной. Баязетские армяне были менее угнетены, нежели их соотечественники в Персии, но тем не менее и их характер страдал отсутствием устойчивости и прямоты нравственных правил – печать, которая неизбежным злом ложится на все порабощенные народы. Но Баязетские армяне, по крайней мере, были храбры и нередко служили в охранной страже пашей. Турки, хотя и запрещали им колокольный звон и заставляли не носить другого головного убора, кроме чалмы, но довольствовались только этим наружным принижением христианской веры и вовсе не касались их внутреннего самоуправления, которое оставалось в руках армянского духовенства. Каждые семь лет старейшие отцы ездили отсюда в Эчмиадзин за миром и привозили своей пастве благословение верховного патриарха. Турецкое начальство смотрело на эти сношения довольно равнодушно, хотя и понимало, что Эчмиадзин-то и служил связующей цепью, которая объединяла всех армян, живших в пределах России, Персии и Турции. Впрочем, нужно сказать, что многие паши и беки относились к христианству если не с уважением, то с некоторым суеверным страхом. Все они, например, чтили и преклонялись перед священным копьем, которым был прободен на кресте Спаситель. И когда наступала седьмая година обычного появления чумы, они сами посылали почетнейших армян за этим копьем в Эчмиадзин, и появление его в баязетском храме служило для всех несомненным признаком близкого прекращения заразы. Рассказывают, что за несколько лет до войны баязетский паша, желая показать ничтожность христианских верований, приказал ста человекам своих собственных телохранителей взойти на самую вершину Арарата и тем опровергнуть религиозное убеждение армян в недоступности священной горы, где совершилась после потопа великая тайна обновления человеческого рода. Люди выбраны были смелые и привычные к горной ходьбе. Но едва поднялись они до половины Арарата, как вдруг сорвался жестокий ураган, двое из них, засыпанные снегом, задохнулись; несколько, сорванных вихрем, сброшены были в бездонные кручи; остальные, полумертвые от страха, едва спустились вниз и были поражены тяжкой болезнью. Обычные явления Арарата – грозы и бури – приняты были, как гнев раздраженного неба, и случай этот произвел глубокое впечатление на умы суеверных турок.

Третью народность Баязетского пашалыка составляли курды – этот бич цветущих стран Азии. Они не имели никакого единства и, разделенные на общества, управлялись шейхами, или агами, в руках которых соединялась власть и гражданская и духовная. Курды постоянно враждовали и с турками и с армянами, но и эти дикие племена, частью магометане, частью язычники, почтительно относились к христианской святыне. Так, курды Алашкертского санджака хранили особое благоговение к чудотворной силе угодника Божьего Сурб-Саркиза, могилу которого показывают внутри крепости Топрах-Кале. Многим из них неизвестно даже имя святого, но предания говорят им, что на вершине горы, где стоит Топрах-Калинский замок, жил, скончался и погребен какой-то праведный старец. И вот, отправляясь в набег, они обыкновенно зажигали восковую свечу и приносили в жертву барана на том камне, под которым покоятся останки угодника, не предаваясь даже сомнениям, действительно ли почивает там святой христианин, или обыкновенный камень принимают они за могилу угодника.

Таким образом, армяне, несмотря на свое пятивековое рабство, сохранили за собой некоторое духовное преобладание в крае и составляли силу, на которую русские, в случае надобности, легко могли опереться.

Белюл-паша, управлявший в то время Баязетом, был родом курд из знаменитой древней фамилии, в течение трех веков наследственно владевшей пашалыком. Приверженность к этой фамилии курдов делала баязетских пашей настолько самостоятельными, что они не платили султанам дани, а, в качестве феодальных владельцев, только должны были на собственные средства строить укрепления, содержать в них гарнизоны, покупать военные запасы, порох и оружие, до пушек включительно. Оберегая свои владения, они уже тем самым оберегали и часть Турецкой империи, непосредственно лежавшей за их пашалыком, и в этом заключались все обязательства их по отношению к султанам. Соседние паши с завистью смотрели на баязетских и им недоброжелательствовали. Когда Аббас-Мирза, обложив Баязет, держал его в блокаде более двух месяцев, они с тайным удовольствием смотрели на гибнувшую крепость и вместо того, чтобы спешить на помощь, своей медлительностью дозволили персиянам овладеть городом, и Белюл-паша, взятый в плен, до самого конца войны содержался в Хое.

Все эти обстоятельства – и население пашалыка, и обособленность пашей его – создавали для русских весьма выгодное положение. Наученный горьким опытом и зная, как мало может он рассчитывать в начавшейся войне на своих армян, Белюл-паша, чтобы только сохранить за собою свои владения, решился сам идти навстречу русским интересам. Еще в феврале, когда стал очевиден разрыв России с Турцией, он вошел в переписку с архиепископом Нерсесом, прося содействия его в переговорах с Паскевичем. В половине июня он писал о том же генералам Панкратьеву и князю Чавчавадзе. К сожалению, главнокомандующий не доверял турецким армянам и, находя, что военные действия в той стороне преждевременны, оставил письмо Белюл-паши без ответа.

А между тем, в то время, как турки, сосредотачивая все свои силы на главных путях наступления к Гумрам, вовсе не обращали внимания на Баязет, в пашалыке, предоставленном собственным силам, шло повсюду глухое брожение. Последние грозные удары, нанесенные Персии русским оружием, восстановление первопрестольного монастыря Эчмиадзина, наименование Армянской областью вновь присоединенных к России персидских провинций – воочию свидетельствовали армянам, что в жизни их наступает новая эра и что мусульманское иго не есть их вечный удел. Подавленный веками дух армян оживился надеждой лучшего будущего. Имя русского царя произносилось повсюду с удивлением и признательностью, а дела русских войск и подвиги генералов прославлялись в народных песнях. Армяне явно благоприятствовали России, готовы были помогать ей и, действительно, доставляли хлеб и добывали сведения о неприятеле. Но далее этого они пока не шли.

Совсем не таково было настроение Баязетских курдов. Хищные племена спешили воспользоваться войной, как случаем к легкой наживе, и бросились грабить русские пределы. В исходе июня партия их, человек в четыреста, сделала набег на деревню Ахур, лежавшую на северном склоне большого Арарата; но жители, предворенные своими баязетскими единоверцами, отбились. Вслед за тем, 23 июля, еще большее скопище курдов напало на Кульпинские соляные ломки. Стоявшая там рота Севастопольского полка отразила нападение, однако двенадцать жителей были ранены, и курды успели отбить весь скот, принадлежавший Кульпинской деревне, в числе более трех тысяч голов. Следующее нападение было еще отважнее. До трех тысяч курдов, поддержанных турецкой конницей, в ночь на 20 июля атаковали штаб донского казачьего полка, расположенный в деревне Мастары, недалеко от Талыни. Сторожевые казачьи бекеты были смяты, но когда неприятель, спешившись, ворвался в крайние сакли, перед ним внезапно явились две роты Севастопольского полка, следовавшие в тот день из Сардар-Абада и случайно заночевавшие в Мастарах, Ни курды, ни турки, ничего не зная об этом, рассчитывали иметь дело только с одной слабой казачьей командой, и потому появление пехоты, барабанный бой и крики “Ура!” совершенно смешали неприятеля. Курды не могли удержаться в деревне и были выбиты штыками, но, тем не менее, они угнали стадо рогатого скота и увезли двадцать два человека пленных. С русской стороны два офицера были ранены и пять казаков убиты.

Удачные набеги со стороны Баязета взволновали, между тем, и соседних курдов Ванского пашалыка. Те также не прочь были пограбить, но так как русская граница была далеко, а персидская под боком, то они решились сделать ее ареной своих набегов, хотя то были земли дружественной им нации. Там также были русские, и, следовательно, с точки зрения курдов, не хотевших знать никаких международных обязательств, было вполне законным делом привлечь за то к ответственности и персидских жителей[8]. Ванский паша лично предпринял в начале июля вторжение в Хойскую область. С ним шли настолько значительные силы, что командовавший в Хое русским отрядом генерал Панкратьев сам выступил к ним навстречу и стал на месте, где сходятся дороги из Вана и Баязета. Готовность русского войска отразить нападение погасила воинственный пыл неприятеля, желавшего грабить, но вовсе не желавшего вступать в открытые битвы. Паша отступил и заперся в Ванской крепости. Но едва Панкратьев возвратился назад, как курды бросились в Салмазскую равнину и отогнали все ходившие там на пастьбе стада. Рота Кабардинского полка, штабс-капитана Евдокимова, успела отрезать хищникам дорогу к ущелью. Курды стремительно напали на нее, но, встреченные залпом, бросили добычу и рассеялись. Спустя несколько дней, 5 августа, хищники снова прорвались уже со стороны Баязета, и на этот раз отбили многочисленные стада под самым Хоем. Выскочившая на тревогу сотня черноморских казаков, с войсковым старшиной Дьячевским, имела горячую схватку. Двадцать курдов были убиты, трое захвачены в плен, остальные бежали, но и со стороны казаков пало в рукопашной свалке восемь человек, изрубленных курдами.

Эти частные случаи показали баязетскому паше, что русские не настолько сильны в Эривани и в Хое, чтобы серьезно угрожать Баязету, а потому в его настроении произошла быстрая перемена. Он написал князю Чавчавадзе письмо, предупреждая, что в случае нападения русских, будет защищаться до последней крайности.

Между тем занятие Баязетского пашалыка откладывалось Паскевичем только до поры до времени. И вот когда на главном театре военных действий русские овладели уже Ахалкалаками, когда персидское правительство внесло часть контрибуции, вследствие чего Нашебургский пехотный полк, занимавший Салмаз, оказался свободным, Паскевич предписал князю Чавчавадзе начать наступление и овладеть Баязетом. Заключаясь в пространстве между Арзерумом, Карсом, Армянской областью и Персией, Баязетский пашалык, богатый хлебными запасами, был важен для нас как потому, что через него пролегала большая караванная дорога, идущая из Константинополя к Тавризу, так и потому, что покорение стоявших на этом пути турецких укреплений совершенно прикрывало левый фланг нашей операционной базы.

В исходе августа, у подошвы большого Арарата, расположился бивуаком небольшой русский отряд” при котором находился и сам военный губернатор генерал-майор князь Чавчавадзе. Здесь был Нашебургский пехотный полк, три роты Севастопольского, шесть полевых орудий, две сотни казаков, да сотни четыре конной армяно-татарской милиции – всего тысяча четыреста штыков и до пятисот всадников. С этими-то ничтожными силами, опираясь только на сочувствие армян, составлявших большинство населения Баязетского пашалыка, князь Чавчавадзе готовился брать Баязет и проникнуть вглубь Анатолии, на берега Евфрата, разметывая всюду массы врагов, которые могли бы даже не заметить горсти его солдат. Задача была трудная, но исполнение ее принял на себя человек несомненно талантливый, смелый и предприимчивый.

Князь Александр Чавчавадзе был сыном знаменитого князя Герсевана, игравшего такую крупную роль в последних исторических судьбах Грузинского царства. Родился он в Петербурге в то время, когда отец его находился там полномочным министром грузинского царя, и восприемницей его от купели была сама императрица Екатерина II.

Получив отличное образование в одном из лучших пансионов столицы и затем докончив его в Тифлисе, под руководством своего отца, не щадившего ничего на воспитание единственного сына, молодой Чавчавадзе не избежал, однако, ни ошибок, ни увлечений молодости. Это были первые годы правления Цицианова, когда вся Грузия была еще переполнена партиями многочисленных царевичей, не хотевших отступиться от своих притязаний на наследственную царскую власть. Молодой пятнадцатилетний князь скоро был опутан тонкими сетями интриг и до того увлекся идеей восстановления древнего могущества свободной Грузии, что в 1804 году тайно покинул родительский дом и бежал к царевичу Парноозу, стоявшему в то время с мятежными шайками на Военно-Грузинской дороге. Царевич, как известно, в том же году был разбит под Анануром и пытался бежать в Эривань, но в сорока верстах от Тифлиса, на переправе через Куру, настигнут был грузинской милицией князя Томаса Орбелиани и захвачен в плен вместе с тридцатью кахетинскими князьями.

В числе этих пленных находился тогда и молодой Чавчавадзе. Заслуги отца спасли его от неизбежной ссылки в одну из внутренних губерний России, и император не только благодушно простил увлечение юности, но вызвал его в Петербург и определил в Пажеский Кадетский корпус. Там князь Александр докончил свое воспитание, был произведен в лейб-гвардии гусарский полк и в 1811 году снова вернулся на родину уже адъютантом главнокомандующего маркиза Паулуччи.

С ним вместе он находился при усмирении кахетинского бунта, был ранен в ногу в деле под Сагореджио, и вместе с ним же отправился из Грузии, готовясь принять участие в великих событиях Отечественной войны.

Походы в Германию и Францию не прошли бесследно для любознательного, хорошо подготовленного молодого офицера. Он, так сказать, практически докончил там свое образование, и когда, в 1817 году, уже в чине полковника, был переведен на Кавказ, в Нижегородский драгунский полк, стоявший в родной ему Кахетии, то явился личностью, далеко выходившей из общего уровня тогдашних грузинских помещиков.

Служебная карьера князя обещала ему многое: на восьмом году службы он уже был полковником и, после смерти Климовского, почти целый год временно командовал Нижегородским полком. Ермолов рекомендовал его государю как отличного кавалерийского офицера, вполне достойного командовать этим полком, и только в молодости князя находил к тому препятствие. Но когда из Петербурга командиром Нижегородского драгунского полка назначили полковника Шабельского, почти на три года моложе князя Чавчавадзе, последний совсем оставил строевую службу и поселился в Тифлисе.

Семейство князя Александра Герсевановича в то время было в Тифлисе единственным семейством, в котором заезжие гости с севера находили и патриархальное гостеприимство старой Грузии, и, вместе с ним, все условия образованного европейского общества[9]. Сам Чавчавадзе пользовался тогда большой популярностью в крае: его знали все как современного поэта Грузии, как замечательного переводчика на грузинский язык классических творений Корнеля и Расина; из всех песен, которые пелись в то время грузинами, по крайней мере две трети, и при том лучшие по возвышенности чувства и мысли, принадлежали таланту Александра Чавчавадзе; ему же принадлежали и превосходные переводы лучших персидских, русских, французских и немецких поэтов, все эти языки князь знал не хуже грузинского, и его переводы, выраженные в прекрасных и звучных стихах, не уступают подлинникам.

От этой мирной, чисто литературной деятельности его оторвала персидская война; он участвовал в ней с грузинской милицией, был произведен в генералы и, после отъезда в Россию генерала Красовского назначен военным губернатором Армянской области.

В этом звании и застает его кампания 1828 года.

25 августа небольшой русский отряд, стоявший у подошвы Арарата, перешел высокий пограничный хребет Агри-Даг и налегке, без обозов, двинулся к Баязету. Толпы неприятельской конницы, встретившей его в поле, почти в виду самого города, были сбиты огнем русской артиллерии и отступили. Рассказывают, что какой-то байрактар, разъезжая под русскими ядрами на сером коне, с большим развернутым знаменем, долго удерживал порядок в рядах этой конницы. Но когда лошадь под ним была убита, и он поднялся с земли уже с переломленным древком, турки и курды, как стая птиц, разлетелись в разные стороны. Знамя осталось на поляне одно. Будь наша пехотная цепь ближе, оно было бы взято, но вскоре его подхватил какой-то туредкий наездник и ускакал с ним в крепость. Тем не менее, часть конницы все-таки была отрезана татарами и кинулась в горы, откуда успела пробраться в Баязет уже окольными путями. Отряд в тот же день, 27 августа, подвинулся еще вперед и стал в трех верстах от города.

На следующее утро, еще заря не разлилась по небосклону, как из крепости приехал парламентер с письмом, в котором паша предлагал сдать Баязет, но требовал срок до полудня, чтобы турецкий гарнизон мог беспрепятственно оставить город. Князь согласился. Но едва парламентер уехал, как прискакал казачий разъезд с известием, что к Баязету идут сильные партии курдов. Опасаясь, что переговоры, начатые пашой, были только маской, за которой скрывалось желание выиграть время, князь приказал двум ротам Нашебургского полка тотчас занять высоты, лежавшие на южной стороне города, и отрезал у неприятеля воду.

Движение этих рот в то время, как начались уже переговоры о сдаче, переполошило весь гарнизон. С верков по нашебургцам загремели орудия; масса неприятельской конницы, опять выскочившей из крепости, загородила им дорогу. Но в крепости уже мало кто помышлял о сопротивлении. Смущение паши передалось войскам и поселило рознь в действиях. Начальник конницы, стоявшей уже лицом к лицу с русской пехотой, требовал помощи; открытые крепостные верки ждали себе защитников. А Белюл-паша, ежеминутно опасавшийся восстания армян, совсем потерял голову и не шел ни на помощь к коннице, ни на защиту верков. Положение дел становилось критическим. Пользуясь этим, нашебургские роты сбили с высот кавалерию и поставили на них батарею. Две тысячи курдов, показавшиеся в это время на соседних горах, увидели, что им делать нечего, и повернули назад, отняв у гарнизона последнюю надежду на выручку.

Едва русские пушки загремели с высот по мусульманскому кварталу, и отряд под глухой рокот барабанов стал приближаться к городу, все бросилось спасаться по Макинской дороге. Крепость осталась без защитников. Тогда растворились ворота, и духовная процессия армян выступила навстречу с хоругвями и иконами. В час пополудни войска заняли город, и Белюл-паша, еще не успевший выехать из своего дворца, объявлен был военнопленным. “Мы встретили его,– рассказывает очевидец,– у ворот цитадели. Это был еще молодой человек, высокого роста, с привлекательным лицом, на котором лежала скорбь и тяжесть переживаемого уничижения”.

В крепости взято было двенадцать пушек, три знамени, два бунчука и повелительный жезл баязетских пашей.

Чтобы ознаменовать день покорения Баязета, совершившегося как раз перед тезоименитством наследника престола, Чавчавадзе ходатайствовал об освящении главной турецкой мечети в православную церковь, во имя Александра Невского. Паскевич, однако, отклонил это ходатайство. Он писал государю: “Я не разрешил исполнить сие, потому что ни одной подобной меры не допускаю в здешних пашалыках, так как не известно еще, присоединятся ли оные к Русской империи”.

Падение главного города пашалыка, естественно, повело за собою и покорность ближайших санджаков: Хамурского и Диадинского; турецких войск там не было, а число армян настолько превышало турок и курдов, что не могло быть и речи о серьезном сопротивлении последних. Конная сотня армян заняла Диадин без выстрела; Хамур даже не занимали вовсе, довольствуясь тем, что сами старшины явились в Баязет и доставили городские ключи. К тому же укрепления Хамура были совершенно ничтожны, тогда как в Диадине, лежавшем как раз на большом караванном пути, все же существовал какой-нибудь замок, хотя его обветшалые стены и свидетельствовали только о тяжести четырнадцати веков, пронесшихся над этим городом. Занятие Диадина одной конной сотней и покорность Хамура, даже не видевшего русского войска, не представляли с военной точки зрения ничего замечательного, но в политическом отношении это был крупный шаг, фактически упрочивавший русское владычество в крае. И действительно, как только большая часть пашалыка перешла в наши руки, триста курдских семейств, бежавших к Вану со своим родоначальником Гассан-агой, вернулись назад и просили позволения поселиться опять в окрестностях Хамура. Позволение было дано, и Гассан-ага, сформировав из подвластных ему курдов сотню отборных всадников, сам привел ее в лагерь к Чавчавадзе.

Теперь оставался только один Алашкертский санджак, который не хотел подчиниться русским и готовился отстаивать свою независимость. Самый Алашкерт – город весьма небольшой, но его старинный, почерневший от времени замок грозно стоит на вершине голой, недоступной скалы, как бы отторгнутой от целой груды утесов, и парит над всею Алашкертской равниной. Турки называли этот замок Топрах-Кале – и сидели в нем крепко.

А между тем, пока князь Чавчавадзе устраивал областное правление в Баязете и водворял порядок в соседних санджаках, события шли своим чередом и вызывали к дальнейшим предприятиям. Нужно сказать, что падение Баязета произвело в Арзеруме такую панику, что многие стали выезжать из города, опасаясь, что русские займут Алашкерт и через Гассан-Кале пойдут на Арзерум, Встревоженный сераскир немедленно отправил в Топрах-Кале небольшой отряд, под начальством Абдулла-Ризах-бска, приказав ему вывезти из замка все продовольственные магазины, опустошить край и перегнать все армянские деревни вглубь Анатолии. Сотни христианских семейств, бежавших при этой вести из Алашкертской равнины, молили русских о помощи. Действовать нужно было решительно, и князь Чавчавадзе не медлил. Глубоко сочувствуя интересам преданного нам населения и в то же время дорожа богатыми средствами края, в которых, по самому ходу событий, представлялась настоятельная надобность, князь тотчас объявил поход к Алашкерту. Утром, 9 сентября, получены были им первые известия о движении Ризах-бека, а в десять часов вечера Нашебургский полк, с ротой севастопольцев, форсированным маршем уже шел на помощь к армянам. Смело и рискованно было это движение. Два батальона уходили далеко в неприятельскую землю, за полтораста верст от русской границы, ничем не обеспеченные с тыла. Правда, для защиты Баязета оставлены были две роты и туда же потребован был из Эривани сводный батальон, из двух рот сорок первого егерского и двух рот Севастопольского полков, с четырьмя орудиями, но затем уже и в Эриванской области почти ничего не оставалось.

Сто пятьдесят верст, отделявших Алашкерт от Баязета, войска прошли в сорок восемь часов. Пехота подбилась, но не теряла бодрости. Однако же, с последнего ночного привала князь двинулся вперед только с одной кавалерией и тремя легкими пушками; за ним, почти бегом, следовало триста пеших охотников – лучших ходоков, выбранных из целого отряда; остальная пехота осталась на привале. И вот, 12 сентября, когда лучи восходящего солнца озарили равнину, с высоких топрах-калинских башен увидели русские войска уже в двух верстах от Алашкерта. В городе поднялась страшная суматоха. Турецкая конница первая обратилась в бегство, за нею последовала пехота, и неприступный замок, покинутый своими защитниками, не сделал ни единого выстрела. Но зато едва казаки, татары и армяне, пустившиеся в погоню, вскочили в предместье, как из домов, справа и слева, на них посыпались пули. Не обращая внимания на перекрестный огонь, вся эта шумная орава с криком и гамом пронеслась через город и отрезала часть неприятельской пехоты. Беспорядочная стрельба не показывала в неприятеле твердой решимости защищаться – и действительно, едва подполковник Басов повел свою сотню в пики, как турки, в числе ста двадцати восьми человек, бросили оружие. Казаки взяли их в плен и погнали назад к Алашкерту.

В то же время курдская сотня Гассан-аги, посланная отдельно на Арзерумскую дорогу, встретила порожний турецкий обоз, беспечно подходивший к Топрах-Кале для вывоза оттуда провианта. Курды рассеяли прикрытие и привели к отряду сто сорок вьючных быков.

Между тем, пока конница действовала в поле, город был занят русской пехотой, и последние защитники его или бежали, или, с затаенной ненавистью в сердце, шли встречать непрошеных и нежданных гостей. Через час в городе, однако, поднялась тревога. Прискакал один армянин, испуганный, бледный, с известием, что в пятнадцати верстах от Алашкера Наги-хан со своими карапапахами напал на деревню Чилканы. Помочь несчастным армянам не было возможности: конница еще не возвращалась, а посылать усталую пехоту за пятнадцать верст было бесполезно. Только к вечеру, когда собралась наконец кавалерия, удалось кое-как сформировать летучий отряд из охотников. Курдская сотня вызвалась идти вся, к ней присоединилось до ста человек казаков, армян, татар, и вся эта разнокалиберная толпа, под командой войскового старшины Епифанова, пустилась вдогонку за хищниками.

Чилканы проскакали мимо. Жизнь уже оставила это многолюдное селение, и только обгоревшие каменные стены, как обезображенный труп мертвеца, свидетельствовали о страшной агонии, в которой погибло селение под ударом карапапахов. Беспощадный фатум постиг не только самих жителей, но все их имущество, скот и даже цветущие поля, широким поясом обвивавшие деревню и так недавно еще колосившиеся здесь обильной жатвой. Все предано было огню, всюду жизнь умерла под ударом меча, под конскими копытами. Мертвец вопиет об отмщении, но не скажет, кто его убийца, куда он скрылся... Так и Чилканы безмолвно и страшно смотрели теперь на запоздавших своих избавителей. Отряд, действительно, скакал, наудачу. Но, на беду карапапахов, за Чилканами ночью прошел сильный дождь, и конские следы ясно стали обозначаться на мокрой и помятой траве. Попав на эту сакму, Епифанов шел на рысях целую ночь и под утро, далеко, под самыми горами, увидел партию, только что поднимавшуюся с привала; весь отряд пустился карьером. Застигнутые погоней, на лошадях, тяжело навьюченных награбленным имуществом и пленными, карапапахи не решились вступить в открытую битву и, бросив угнанный скот, засели в первое попавшееся им на пути ущелье. Курды Гассан-аги, бывшие впереди, врубились было в толпу убегавших всадников, и один из них ранил дротиком даже самого Наги-хана, но ворваться в ущелье они не могли и стали от него на ружейный выстрел. Подъехавший Епифанов лично убедился в недоступности неприятельской позиции. Груды камней, нагроможденных одни над другими, обломки скал и целые утесы, сорванные бурями с вершины каменных гор, загромождали ущелье так, что проехать по нему было невозможно, а спешиваться в бою курды не большие охотники. Решено было удовольствоваться отбитым скотом и вернуться назад, тем более, что карапапахи кричали, что ежели русские пойдут на приступ, они все равно перережут пленных. В этот день курды еще в первый раз сражались со своими единоверцами, и сражались хорошо: двое из них были убиты и один ранен.

Так довершено было покорение Баязетского пашалыка.

“По занятии Топрах-Кале и уничтожении партии карапапахов,– писал Паскевич государю,– весь Баязетский пашалык совершенно очищен от неприятеля, и знамена Вашего Величества развеваются в вершинах Ефврата”.

Владея теперь на обоих концах пашалыка опорными пунктами, русский отряд свободно мог уже обратиться к выполнению другой важной задачи – сбору продовольственных запасов в крае, который считался житницей азиатской Турции. Пользуясь неприступностью Топрах-Кале, князь Чавчавадзе оставил в нем только две роты Севастопольского полка, а с остальными занял центральную позицию у Диадина. Скоро небольшие отряды фуражиров разошлись в разные стороны; а между тем было дознано, что наибольшие запасы хлеба находятся в деревне Софикенте, лежавшей в границах Мушского пашалыка, так сказать, уже за пределами наших фактических владений. Последнее обстоятельство не остановило, однако, предприимчивого князя Чавчавадзе, и в Мушский пашалык отправлен был Нашебургский пехотный полк с тремя орудиями и двумя сотнями казаков, под командой подполковника Басова.

Отряду такого сильного состава, конечно, нечего было бояться пылкой азиатской конницы, которую только и мог противопоставить ему неприятель в этих местах, не занятых турецкими войсками. И Басов 20 сентября занял Софикент, не встретив на пути даже признаков каких-нибудь курдских разъездов. Громадные запасы хлеба достались русским без выстрела.

Курды, озабоченные прикрытием своих семейств, спешивших откочевать от границы, действительно пропустили отряд, но зато, едва их семьи оказались в безопасности, как в тот же день трехтысячная неприятельская конница атаковала софикентский лагерь. Нападение было отбито. Но тем не менее в русском лагере все понимали, что дело этим не кончится, и потому торопились с вывозом провианта. В ту же ночь наскоро был сформирован транспорт, и пятьсот двадцать два вьюка отправились в Топрах-Кале под прикрытием трех нашебургских рот при одном орудии. Курды рассчитали, что медленно двигавшийся транспорт во всяком случае не минует их рук, и, оставив его в покое, со всеми силами, на рассвете 21 сентября обрушились опять на софикентский лагерь. А между тем, пока длилась бешеная битва, и неприятель, устлавший поле своими трупами, бесцельно терял и время и силы, транспорт уже перевалил через горы, и нашебургцы, сдав его ротам, высланным навстречу из Топрах-Кале, возвращались назад. В четырех верстах от лагеря курды, озлобленные своими неудачами, налетели на них с воем и гиком. Роты свернулись в каре и стали отбиваться залпами. На выстрелы из лагеря вышел весь отряд, и неприятель, поставленный между двумя огнями, потерпел новое поражение. Потери курдов были так велики, и смелость их настолько подорвана, что через день, когда отряд возвращался из Софикента в русские пределы, неприятель уже нигде не показывался. Задача Басова была исполнена блистательно: страх русского имени распространился далеко в пределах Мушского пашалыка, войска вывезли большие запасы, более тысячи вьюков хлеба, переселили до двухсот армянских семейств и заставили джаралалинских курдов, бежавших из Эриванской области, вернуться на родину.

“У нас Чавчавадзе молодец,– говорили между собою солдаты,– пусти его, так он с одним полком дойдет до Арзерума. Легко ли дело?.. С тысячью нас завоевал два пашалыка”.

Появление русских знамен на берегу Евфрата, всего в девяноста верстах от Арзерума, и смелый налет в Мушский пашалык вывели наконец турецкого сераскира из его бездействия. Все иррегулярные войска, находившиеся в окрестностях Арзерума, потянулись к Топрах-Кале, чтобы вытеснить оттуда русских и отбросить назад к Баязету. От Дели-Бабы неприятель, однако, взял направление на Муш, чтобы сблизиться с курдами, и, таким образом, Топрах-Калинский замок остался у него далеко в стороне.

Князь Чавчавадзе находился в то время в Баязете. Там появилась чума, и требовались энергичные меры к прекращению заразы. Отлично зная характер местного населения, Чавчавадзе постарался прежде всего воздействовать на нравственные духовные силы народа – и достиг своих целей лучше, чем строгим карантинным дозором. По его приказанию принесено было священное копье, хранящееся в Эчмиадзине, и современники говорят, что там, где оно появлялось – в госпиталях, в лазаретах, в домах частных обывателей, в зачумленных кварталах города,– везде зараза прекращала свое губительное действие. Народ глубоко верил в чудотворную силу святыни, и вера спасала его.

В это-то тревожное время получены были известия о наступлении турок. Предоставив коменданту дальнейшую борьбу с уже ослабевшей чумой, князь Чавчавадзе поспешил в Диадин и оттуда с небольшим отрядом – девять рот пехоты, три сотни конницы и восемь орудий – сам двинулся в Мушский пашалык навстречу неприятелю. 15 октября русские войска уже заняли Патнос, лежавший в шестидесяти верстах за Алашкертом. Здесь собраны были сведения, что сильный турецкий отряд с артиллерией прибыл в Милизгирд, находившийся в одном переходе от русского лагеря. Полагая, что слухи о неприятеле преувеличены и что перед ним все те же курды, которых Басов бил в Софикенте, князь Чавчавадзе выступил с одним батальоном пехоты, с четырьмя орудиями и армяно-татарской конницей, чтобы на месте проверить эти известия. Но между тем, как Чавчавадзе шел к Милизгирду, турки находились уже в полном наступлении и шли атаковать русский лагерь. Противники встретились в десяти верстах от Патноса. Судя по расположению неприятеля, остановившегося на крепкой позиции, можно было предположить, что здесь находится от пяти до шести тысяч пехоты и конницы. Красивыми группами разъезжали по линии начальники, из которых татары и армяне многих узнавали в лицо и называли по имени. Здесь был и сам мушский паша, сопровождаемый целым лесом знамен и бунчуков, был Абдулла-Ризах-бек, разбитый под Алашкертом, были и курдские вожди Гуссейн и Сулейман-ага, славные своими делами во всем Курдистане. Одно присутствие последнего несколько уже поколебало дух в нашей армяно-татарской коннице, из которой, в былое время, одни (татары) не раз приставали к его разбойничьим шайкам; другие (армяне) испытывали на себе всю тяжесть его сокрушительных ударов. Но когда турки выдвинули вперед пять полевых орудий и открыли огонь, замявшуюся конницу принуждены были совсем отодвинуть назад и убрать за пехоту. “С этих пор,– говорит Чавчавадзе в своем донесении,– она служила нам более обузой, нежели помощью”.

При таких условиях, идти напролом с одним батальоном пехоты было бы крайне рискованно, и князь Чавчавадзе, сделав несколько ответных пушечных выстрелов, стал отходить к Патносу. Ободренные курды теснили отряд и нападали с такой запальчивостью, что, по словам Чавчавадзе, не раз представлялась возможность отбить у них знамена и захватить орудия. К сожалению, казаков было слишком мало, а армяно-татарская конница не смела отделиться от пехоты, чтобы выехать в поле.

Между тем глухие раскаты пушечных выстрелов стали доноситься и со стороны Патноса, показывая что неприятель одновременно атакует и русский лагерь. В лагере у нас оставалось пять рот с четырьмя орудиями, которые могли служить достаточным ручательством за безуспешность этой попытки, но у Чавчавадзе явились опасения, чтобы неприятель, обошедший отряд, не занял небольшую деревню Граков, лежавшую в версте от Патноса, среди неприступных утесов, и, таким образом, не утвердился бы в самом близком расстоянии от нашего лагеря. И вот, как только стемнело, и натиски неприятеля стали слабее, Чавчавадзе отделил от своего батальона капитана Резануйлова с двумя ротами сорок первого егерского полка и приказал ему как можно скорее занять и отстаивать Граков до последней возможности. Ночь была темная; егерям приходилось бежать напрямик, по буеракам, но они все-таки поспели туда ранее турок и, насколько возможно, укрепили деревню. Неприятель, по-видимому, отказался от мысли занять эту позицию и стал у деревни Кизил-Кев, в шести верстах от Патноса.

День этот стоил русскому отряду двадцати семи нижних чинов, выбывших из строя преимущественно от огня турецкой артиллерии.

18 октября на аванпостах весь день шла незначительная перестрелка, а вечером князь Чавчавадзе отправил в деревню Граков триста фуражиров при одном орудии, с тем, чтобы забрать оттуда склады турецкого хлеба. Еще в то время, когда войска только что шли к Патносу, они мимоходом вывезли из Гракова более семисот вьюков пшеницы, и теперь князь Чавчавадзе заботился о том, чтобы и последние остатки ее были перевезены в патносский лагерь.

Случайное распоряжение это оказалось как нельзя более кстати. На следующий день, когда фуражиры были еще в деревне, неприятель в значительных силах повел атаку на Резануйлова, и триста лишних штыков оказались далеко не бесполезными. Выставив большие толпы против Патноса, чтобы отнять возможность помочь атакованным, турки, по-видимому, решились овладеть деревней во что бы то ни стало, и бой, начавшийся в девять часов утра, продолжался до глубокой ночи. Пять раз турки врывались в Граков – и пять раз отступали. В одной из рукопашных схваток, происходивших в самой деревне, был убит байрактар, и егеря овладели турецким знаменем. Только с наступлением ночи неприятель прекратил наконец нападение и отошел на прежнюю позицию. Потери с обеих сторон были значительны: турки оставили в Гракове до шестисот трупов, русские потеряли семь офицеров и более ста нижних чинов.

Положение малочисленного русского отряда, слишком далеко зашедшего вперед, становилось опасным. Патнос был обложен, а мелкие партии курдов, врываясь в Баязетский пашалык все чаще и чаще, возвращались оттуда с добычей. Слух о подобных разбоях доходил до Патноса в самых преувеличенных размерах. Но дух осажденных не падал, и горсть русских солдат пять дней отбивалась от нескольких тысяч турок. Наконец, 24 октября, из Эривани подошли еще две роты Козловского полка и часть сарбазского полубатальона. Хотя все это подкрепление не превышало трех-четырех сотен штыков, но князь Чавчавадзе тотчас же решил перейти в наступление. Смелое движение вперед и слух, что к русским подошли значительные силы, до того озадачили турок, что они без боя покинули крепкую позицию у Кизил-Кева и отошли к Милизгирду, под защиту его гранитной цитадели.

Окрестности русского лагеря совершенно очистились от турок.

Четыре дня после того отряд простоял в Патносе, свободно забирая в окрестностях его все продовольственные средства. Но дальше оставаться было нельзя, так как получены были сведения, что новые турецкие войска двигаются сюда из Вана и Арзерума. Состязаться с удвоенными и притом свежими силами противника было бы слишком рискованно, и князь решился отступить. Ночью, 28 октября, отряд тихо снялся с позиции и потянулся к русской границе, прикрывая громадный транспорт – до тысячи вьюков пшеницы и более ста шестидесяти семейств патносских армян, вынужденных бежать за пределы своей родины. Как ни старались сохранить скрытность движения, шум уходившего отряда и суета в обозе, нарушая тишину темной осенней ночи, донеслись до чуткого слуха турецких пикетов, и отступление было замечено. Легкие партии курдов тотчас заняли Патнос, и покинутое селение запылало с обоих концов. Огромные снопы пламени, вырываясь из домов, высоко взвивались к темному небу и багровым отблеском озаряли свинцовые тучи, медленно проносившиеся над отступающим отрядом... А кругом слышались глухие рыдания: армяне оплакивали разрушение своего родного гнезда, своих церквей, могил своих предков – всего, с чем у многих из них соединялось так много светлых и отрадных воспоминаний. Прошла наконец эта унылая ночь. С рассветом стали раздаваться в арьергарде выстрелы; чем дальше, тем их становилось больше, и скоро неприятель повел на него решительную атаку. Сводный батальон Резануйлова вступил в горячую битву. Между тем пошел сильный дождь, дорога разгрязнилась, и войска на каждом шагу должны были останавливаться, так как обоз растягивался на целые версты. Но чем медленнее подвигался отряд, тем упорнее отбивался Резануйлов, выносивший на своих плечах всю тяжесть неравного боя.

С патносского похода и начинается известность этого отличного боевого офицера, имя которого и поныне с уважением произносится в Дагестане, где впоследствии он окончил свое жизненное поприще. Уже вечером, у небольшой деревушки Сулейман-Кумбат, в девятнадцати верстах от Патноса, арьергард дал последний отпор, и неприятель остановил преследование. Дальше отряд шел совершенно спокойно и 31 октября занял селение Кара-Килисса, на половине дороги между Топрах-Кале и Диадином.

Долго никто не мог понять причины, почему турки не воспользовались превосходством своих сил, чтобы нанести русским по крайней мере большие потери. Но дело скоро объяснилось. Главнокомандующий, получив донесение о действиях князя Чавчавадзе и предвидя, в каком опасном положении мог очутиться отважный отряд, зашедший так далеко в неприятельскую землю, приказал генералу Берхману с частью Карсского гарнизона сделать диверсию к стороне Арзерумского пашалыка. Слух о движении этого отряда прямым путем из Карса через Миджергент на Дели-Бабу, с тем, чтобы отрезать турецкие войска от Арзерума, заставил мушского пашу остановить преследование и от Сулейман-Кумбата уже форсированным маршем спешить, через Драм-Даг, в долину Аракса. Но Берхман двигался вперед только до тех пор, пока сам неприятель не преградил ему путь в узких горных теснинах. Тогда он остановился и, выждав известие, что князь Чавчавадзе благополучно достиг Кара-Килиссы, счел свою задачу выполненной и отошел к Карсу.

Этим эпизодом закончилась попытка неприятеля вытеснить русских из Баязетского пашалыка. Тем не менее, нужно было предвидеть тревожную зиму, и главнокомандующий предписал генералу Панкратьеву со всеми войсками, расположенными в персидских провинциях, немедленно перейти в Баязет, оставив в Хое, в обеспечение уплаты последней контрибуции, только один батальон Кабардинского полка с двумя орудиями и двумя сотнями казаков.

Войска из Персии стали подходить в начале ноября. Козловский и Нашебургский пехотные полки, Донской казачий полк Шамшева и десять орудий, составляя главные силы, расположились в Кара-Килисе, имея позади себя, в Диадине, еще батальон Кабардинского полка с шестью полевыми орудиями; затем две роты Севастопольского полка с двумя орудиями заняли Баязет, и две роты – Топрах-Калинский замок. Казачий полк Басова был размещен по укреплениям. Н приятель, в числе двенадцати тысяч, занимал Пассичский санджак Арзерумского пашалыка и имел авангард у Дели-Бабы в теснинах Кара-Дербентских.

11 ноября в Баязет прибыл генерал-майор Панкратьев и вступил в командование всеми войсками, а князь Чавчавадзе возвратился к прежним обязанностям военного губернатора Армянской области.

Заканчивая рассказ о покорении Баязетского пашалыка в 1828 году, нельзя не сказать, что поход этот, конечно, не блещет громкими победами, которые влияли бы на судьбы кампании, но та беззаветная отвага, та вера в несокрушимую мощь русского солдата, которые воодушевляли князя Чавчавадзе и давали ему возможность с горстью людей бесстрашно идти в чужую вражескую землю, составляют, сами по себе, уже такие прекрасные боевые предания, что имя Чавчавадзе, тесно сроднившееся с русским солдатом, всегда достойно украсит собою самые светлые страницы русских военных летописей.

Баязетским походом началась и им же, так сказать, окончилась военная карьера князя Чавчавадзе. С этих пор и до конца турецкой войны роль его ограничивается уже скромными рамками охраны русских границ от курдских набегов. Но это по-видимому незначительное дело требовало с его стороны огромного такта. Власть русская далеко еще не утвердилась тогда в пограничном, только что завоеванном крае, и князю Чавчавадзе нужно было иметь в запасе много нравственных сил, чтобы суметь опереться не на войска, которых не было, а на любовь разноплеменного народа, входившего тогда в состав Армянской области.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.