Глава 18

Глава 18

Отмена публичной смертной казни. «Идя далее по этому пути, мы можем со временем приблизиться к самому уничтожению смертной казни». Расстрел Николая Суханова в Кронштадте. Шлиссельбургская крепость, лобное место столицы. «По снятии трупов вышеозначенных казненных преступников, были выведены Шевырев и Ульянов». Палач Александр Филипьев.

Драматические происшествия во время казни первомартовцев, равно как и широкая общественная реакция на публичную экзекуцию, заставили власть снова задуматься: а так ли нужны эти публичные смертные казни?

С официальным представлением об отмене публичной смертной казни выступило министерство юстиции во главе с Дмитрием Николаевичем Набоковым. Рассмотрев этот документ, Государственный совет сформулировал «мнение», которое и представил на утверждение императору Александру III:

«Во изменение подлежащих статей Свода Законов, постановить:

1. Приговоры о смертной казни, не исключая и тех случаев, когда она заменяется смертью политическою, <…> приводятся в исполнение не публично, в пределах тюремной ограды, а при невозможности сего — в ином, указанном полицейским начальством, месте;

2. При исполнении казни обязательно присутствуют: лицо прокурорского надзора, Начальник местной полиции, Секретарь Суда и врач, а если исполнение происходит в пределах тюремной ограды, то и Смотритель места заключения;

3. Независимо от лиц, указанных в статье 2, при совершении казни могут находиться защитник осужденного и местные обыватели в числе не более десяти человек, по приглашению городского общественного управления. Неприбытие этих лиц не останавливает исполнения;

4. В тех случаях, когда казнь совершается вне пределов тюрьмы, в которой содержится осужденный, он доставляется на место казни в закрытой повозке;

5. О последовавшем совершении казни составляется протокол, который подписывается всеми присутствующими при оной лицами».

26 мая 1881 года император «утвердить соизволил и повелел исполнить» это решение. На дела, подсудные военным судам, аналогичный порядок исполнения смертной казни был распространен указом от 5 января 1882 года.

Так ушли в прошлое позорные колесницы и многотысячные толпы, наблюдающие за тем, как уходят из жизни их сограждане. Российская пресса, надо сказать, отреагировала на решение одобрительно, а иногда и просто восторженно; в газете «Порядок» была опубликована статья с такими словами: «Нет сомнения, что наше правительство тем самым вступило на путь, который ведет к смягчению наших общественных нравов; идя далее по этому пути, мы можем со временем приблизиться к самому уничтожению смертной казни, которая для обыкновенных уголовных дел у нас отменена уже давно».

Логика газеты понятна и вполне прозрачна, однако жизнь ее не подкрепила. Более того, отказ от публичной смертной казни развязал власти руки, позволив ей сильнее закрутить гайки репрессивного механизма. Одно дело — казнить преступников на публике, в центре города, под взглядами тысяч горожан, включая и критически настроенных, и совсем другое — приводить приговор в исполнение вдали от посторонних глаз, на хорошо охраняемой территории. В итоге маховик казней постепенно стал набирать обороты, к началу XX столетия приобретя смертоносную силу, невиданную даже во времена императрицы Анны.

И это при том, что общественность вовсе не молчала. Каждый конкретный факт вынесения смертного приговора и проведения соответствующих экзекуций, пусть даже вдали от взоров любопытствующих, по-прежнему становился достоянием общественности, широко обсуждался, вызывал иногда широкие и бурные дискуссии. Ближайший пример тому дал год 1882-й, когда очередной процесс по делу народовольцев вызвал отклик даже за пределами России. В историю этот суд вошел как «Процесс двадцати», обвиняемыми были члены Исполнительного комитета и агенты «Народной воли». Приговор, вынесенный 15 февраля, оказался суровым: смертная казнь десяти осужденным.

Самым знаменитым из выступивших в защиту смертников оказался, несомненно, французский классик Виктор Гюго. Его горячий призыв был полон эмоций: «Сейчас перед нами беспредельная тьма, среди этого мрака десять человеческих существ, из них две женщины (две женщины!), обреченные на смерть… А десять других должен поглотить русский склеп — Сибирь. За что? За что эта виселица? За что это заточение?» О судьбе приговоренных беспокоился и Лев Толстой, в письме к жене он спрашивал: «Что о приговоренных? Не выходят у меня из головы и сердца. И мучает, и негодованье поднимается, самое мучительное чувство».

Волнение общественности сыграло свою роль: император смягчил приговор, сохранив смертную казнь лишь для одного осужденного — лейтенанта флота Николая Евгеньевича Суханова — как «изменившего воинскому долгу». Его ждало не повешение — расстрел.

Казнь эта состоялась 19 марта 1882 года, и не в центре Петербурга — в Кронштадте, где Суханов служил. Ранним утром его под конвоем, в серой арестантской шинели, отправили из Петропавловской крепости к месту экзекуции: вначале в закрытой карете, потом поездом в Ораниенбаум, а оттуда морем к месту назначения.

Расстрел был произведен в 8 часов 45 минут утра. Народоволец Эспер Александрович Серебряков описывал — с чужих слов, разумеется, — события того утра: «Держал себя во время казни Николай Евгеньевич смело, но вместе с тем скромно. Когда он вышел из кареты, то окинул взглядом всех присутствующих. После же, во все время приготовления к казни, он уже не смотрел на публику, как бы боясь своим взглядом скомпрометировать кого-нибудь из друзей. После прочтения приговора он сам надел рубаху с длинными рукавами, когда же его привязали к столбу и стали завязывать глаза, он что-то сказал матросу, который, поправив повязку, отошел.

— Мы все как будто замерли, устремив глаза на Суханова, — рассказывал мне очевидец. — Вдруг раздался залп, голова Суханова опустилась на грудь, и я почувствовал, как что-то у меня оборвалось в груди; слезы подступили к глазам, и я, боясь разрыдаться, должен был быстро уйти».

О том, что Николай Суханов в последние свои минуты вел себя с достоинством, говорилось и в официальных отчетах о казни.

…К тому времени уже вовсю шло строительство новой тюрьмы «самого строгого одиночного заключения», которая должна была прийти на смену Алексеевскому равелину Петропавловской крепости. Строили далеко за пределами столицы, на Ореховом острове в истоке Невы, в стенах Шлиссельбургской крепости — той самой, где содержался некогда император Иоанн Антонович и где подпоручик Мирович устроил свой бунт.

Первые заключенные появились в новой тюрьме в августе 1884 года. А уже в сентябре Шлиссельбургская крепость пополнила собой скорбный перечень российских лобных мест — и хоть находилась она вдали от Петербурга, но в нашей книге присутствует вполне законно, ведь расправлялись здесь по преимуществу с теми, кто был приговорен к смерти в столице. Неслучайно и ныне крепость Орешек — филиал Музея истории Санкт-Петербурга.

Первым в шлиссельбургских стенах был казнен Егор Иванович Минаков: это случилось 21 сентября 1884 года. Перед тем как попасть на остров, он уже немало поскитался по тюрьмам, пытался даже бежать, но перевод сюда лишил его всяких надежд на будущее. Еще одна узница Шлиссельбурга Вера Николаевна Фигнер позже вспоминала: «Минаков не захотел медленно умирать в новой Бастилии — «колодой гнить, упавшей в ил», как он выразился в своем стихотворении. Он потребовал переписки и свидания с родными, книг и табаку и объявил голодовку, а затем дал пощечину тюремному врачу».

Эта пощечина была истолкована тюремным начальством как «удар по лицу»; Минаков был предан военному суду, который и приговорил строптивого нарушителя режима к расстрелу — за «нанесение оскорбления действием». Правосудие пренебрегло теми обстоятельствами, что Минаков страдал расстройствами психики; приговор привели в исполнение без отлагательства.

Не прошло месяца — новая экзекуция. В Петербургском военно-окружном суде как раз завершился очередной суд по делу народовольцев, известный как «Процесс четырнадцати»; к смерти были приговорены восемь человек, включая Веру Фигнер, но после помилования смертников осталось двое, остальным досталась каторга. Десятого октября 1884 года на остров были доставлены поручик Николай Михайлович Рогачев и лейтенант флота барон Александр Павлович Штромберг, и казнь их через повешение состоялась в тот же день.

В 1885 году трагическую судьбу Егора Минакова в полной мере повторил еще один узник Шлиссельбургской крепости Ипполит Николаевич Мышкин, одна из самых ярких фигур в истории русского революционного движения. Вера Фигнер писала: «Почти десять лет прошли в переходах Мышкина из одного застенка в другой, и вот после всех мытарств и скитаний он попадает в самую безнадежную из русских Бастилий. Это превысило силы даже такого твердого человека, каким был Мышкин. Он решился умереть — нанести оскорбление действием смотрителю тюрьмы и выйти на суд, выйти, чтобы разоблачить жестокую тайну Шлиссельбурга, разоблачить, как он думал, на всю Россию и ценою жизни добиться облегчения участи товарищей по заключению».

В первый день Рождества 1884 года Мышкин бросил медную тарелку в надзирателя, после чего был предан суду. Приговор оказался именно таким, на который Мышкин и рассчитывал: за оскорбление должностного лица при исполнении служебных обязанностей — расстрел. Утвержден приговор был 18 января 1885 года, в исполнение приведен утром 26 января. Согласно официальному отчету, Ипполит Николаевич «приобщился и вел себя спокойно».

Как свидетельствует Вера Фигнер, некоторые послабления в режиме после этого и вправду были сделаны: самым ослабленным из узников разрешили прогулки вдвоем.

Следующее пополнение в списке казненных на территории Шлиссельбургской крепости случилось весной 1887 года, после завершения дела о подготовке покушения на императора Александра III. К суду тогда были привлечены пятнадцать обвиняемых, каждому из которых был вынесен максимально суровый приговор: смерть через повешение. Император, правда, смягчил меру наказания для десятерых обвиняемых, однако для пятерых смертный приговор остался в силе: для студентов Петербургского университета Пахомия Ивановича Андреюшкина, Василия Денисовича Генералова, Василия Степановича Осипанова, Александра Ильича Ульянова и Петра Яковлевича Шевырева.

Пятого мая все они были доставлены в Шлиссельбургскую крепость; казнь состоялась три дня спустя. За приведение приговора в исполнение отвечал Иван Григорьевич Щегловитов, в ту пору скромный товарищ прокурора, а впоследствии министр юстиции страны и последний председатель Государственного совета Российской империи. (Годы спустя он и сам станет мишенью террористов, к счастью, тогда угроза обойдет его стороной, а после революции будет расстрелян в Москве в числе первых жертв красного террора.)

Министру внутренних дел графу Дмитрию Андреевичу Толстому Щегловитов доложил, что до последнего момента приговоренные надеялись на помилование, однако «при объявлении им за полчаса до совершения казни, а именно в 3 1/2 часа утра, о предстоящем приведении приговора в исполнение, все они сохранили полное спокойствие и отказались от исповеди и принятия св. Тайн».

Сам министр докладывал императору: «Ввиду того что местность Шлиссельбургской тюрьмы не представляла возможности казнить всех пятерых одновременно, эшафот был устроен на три человека, и первоначально выведены для совершения казни Генералов, Андреюшкин и Осипанов, которые, выслушав приговор, простились друг с другом, приложились к кресту и бодро вошли на эшафот, после чего Генералов и Андреюшкин громким голосом произнесли: «Да здравствует Народная Воля!» То же самое намеревался сделать и Осипанов, но не успел, так как на него был накинут мешок. По снятии трупов вышеозначенных казненных преступников были выведены Шевырев и Ульянов, которые также бодро и спокойно вошли на эшафот, причем Ульянов приложился к кресту, а Шевырев оттолкнул руку священника».

Впрочем, в докладе коменданта крепости полковника К.К. Покрошинского, адресованном начальнику штаба корпуса жандармов, эпизод с первыми тремя осужденными описывается несколько иначе: «При возведении палачом осужденных Андреюшкина, Генералова и Осипанова на эшафот первый из них произнес слабым голосом:,Да здравствует народная воля!», второй только успел сказать:,Да здравствует…», а последний: «Да здравствует исполнительный комитет...»

Во французской же газете «Cri du Peuple», сообщившей читателям об очередных жертвах царизма, особо обратили внимание на драматический удел Ульянова с Шевыревым: «В продолжение получаса у них перед глазами было потрясающее зрелище троих повешенных на концах веревок в мучительных конвульсиях».

Процесс 1887 года пополнил и список сидельцев Шлиссельбургской крепости; в числе прочих сюда прибыли приговоренные к вечной каторге Вера Николаевна Фигнер и Михаил Васильевич Новорусский, оставившие яркие воспоминания о своих тюремных буднях. В мемуарах Новорусского есть и строки, посвященные событиям весны 1902 года, когда в крепости совершилась новая казнь: за апрельское убийство министра внутренних дел Дмитрия Сергеевича Сипягина к смерти был приговорен студент Степан Валерианович Балмашев. Полтора десятилетия не казнили на острове, но снова поднималась революционная волна — и правительство спешило загасить ее всеми имеющимися способами.

Новорусский вспоминал о том, как той весной в крепости начались вдруг спешные работы, звуки которых доносились и до одиночных камер: «По этим звукам мы отлично могли следить за ходом работы и точно определяли, чем работают: ломом, топором или молотком. А так как, вдобавок, все строительные материалы проносили мимо нас, то по ним мы с полной уверенностью могли заключить, что строится эшафот».

И далее: «Случайно нам удалось увидеть, как в канцелярию провели под конвоем молодого человека, который впоследствии оказался Балмашевым, и как солдаты и другие лица, обязанные присутствовать при казни, ночью прошли мимо наших окон к заднему двору. Видели мы и то, как, возвращаясь оттуда через три четверти часа, они остановились перед церковью и набожно перекрестились.

К счастью, это была единственная казнь, которой мы были свидетелями».

Приговор Степану Балмашеву был приведен в исполнение 3 мая 1902 года в четыре часа утра. Журнал «Былое» в 1906 году описывал произошедшее скупо: «В 4-м часу ночи был разбужен ротмистром Правоторовым, бывшим в 1902 г. смотрителем тюрьмы; объявление товарища прокурора об ожидающей его смерти, видимо, очень взволновало его, ибо не ожидал смерти; от исповеди и причастия отказался, подошел к окну и несколько времени провел молча, смотря на небо; затем обернулся и сказал: «Я готов».

На казнь шел, предшествуемый священником, с завязанными назад руками. Казнь была совершена во дворе за старой тюрьмой, напротив окон из камеры Иоанна Антоновича».

Более обстоятелен был видный деятель эсеровской партии Григорий Андреевич Гершуни, выпустивший в 1908 году в Париже книгу своих воспоминаний «Из недавнего прошлого» и записавший со слов знакомых ему жандармов: «Балмашев спал, и его долго не могли добудиться. Наконец приоткрыл глаза и досадливо спрашивает:

— Ну, что? Чего вам там нужно?

— Вы такой-то?

— Я!

— Вам известно, что вы приговорены С. петербургским военно-окружным судом к смертной казни?

— Известно.

— Приговор вошел в силу и сейчас будет приведен в исполнение.

— А, да! Ну, хорошо, хорошо!..

Опять лег на подушку, закрыл глаза и как бы заснул. Его снова разбудили.

— Да вставайте же! Уже все готово!

— Хорошо, хорошо! Вот сейчас!

Снова ложится. И так несколько раз. Наконец приподнялся и с усмешкой говорит:

— Так вставать? Все готово? Ну, вставать, так вставать!

Веревкой скручивают руки, и процессия направляется из камеры в маленький дворик, между крепостной стеной и старой тюрьмой — у иоанновской башни. Там уже «все готово». Эшафот, тут же вырытая яма, у нее черный ящик-гроб. Дворик наполнен начальством и жандармами. Балмашева вводят на эшафот. Секретарь суда читает приговор. На эшафот поднимается священник с крестом. Степан Валерианович> мягко отстраняет его: «К смерти я готов, но перед смертью лицемерить, батюшка, я не хочу».

Место служителя бога занимает служитель царя — палач. Степан Валерианович стоит прямо и спокойно, со своей вечной слегка грустной, слегка насмешливой улыбкой на устах.

Палач накидывает на голову капюшон савана, затем петлю. Ударом ноги вышибает доску, тело грузно падает вниз. Раздается глухой стон. Веревка натягивается и трещит. Тело вздрагивает и передергивается конвульсиями. Ноги упираются в помост — смерть идет медленно. Палач крепко обхватывает тело и с силой дергает вниз. Присутствовавших охватывает ужас. Жутко, гадливо, стыдно. Раннее ясное утро. Солнце только что поднялось, и его мягкие золотистые лучи бьются о перекладины виселицы. Кругом свежая яркая зелень. Птички весело чирикают, с озера доносится писк чайки. А люди в мундирах, с орлами на пуговицах, угрюмо стоят, потупив глаза, бледные, взволнованные и ждут, пока тело, облаченное в саван и повисшее на веревке, перестанет вздрагивать. Ждут долго — бесконечно долго — до получасу.

Палач принимает в свои объятья тело, обрезывает веревку, кладет труп на помост. Подходит доктор, слушает сердце — все в порядке: сердце не бьется. Труп кладут в ящик, обсыпают известью, покрывают крышкой. Удар молота злобно прорезывает утренний воздух: то прибивают крышку гроба».

Читатель уже знаком с палачом Иваном Фроловым; теперь перед нами — палач Александр Филипьев, кубанский казак по происхождению, «рослый детина, брюнет, с грубыми, крупными чертами лица». Журнал «Былое» писал о нем: «Этот жалкий человек был приговорен к смертной казни за убийство семерых, кажется, людей; помилование было ему даровано под условием согласия исполнять обязанности палача. За каждого казненного ему сокращался срок каторги, заменившей ему смертную казнь, кроме того, за каждого казненного ему еще выдавалось денежное вознаграждение».

Филипьев еще не раз посетит Шлиссельбургскую крепость. Особенно активно она стала использоваться как лобное место столицы в 1905–1906 годах — и услуги палача были востребованы особо.

Новую череду казней открыла экзекуция над Иваном Платоновичем Каляевым, осужденным за убийство в Москве великого князя Сергея Александровича: его повесили ранним утром 10 мая 1905 года. И снова журнал «Былое», едва ли не главный источник сведений о трагических страницах русской революционной истории: «Был второй час ночи… В комнату, где сидел Каляев, вошел смотритель тюрьмы в сопровождении наряженного в красное палача. На палаче были надеты ярко-красные кумачевые шаровары, такие же рубаха и колпак на голове, опоясан он был веревкой, за которую заткнута была нагайка.

Палач, подойдя к Каляеву, завязал ему назад руки, после чего Каляев в сопровождении смотрителя тюрьмы вышел на двор, где была устроена виселица, за ними следовал палач.

На дворе уже находились все приглашенные представители сословий, администрация крепости, команда солдат и все свободные от службы тюремные унтер-офицеры. Каляев взошел на эшафот. Он был без пальто, во всем черном и черной же фетровой шляпе.

Стоя неподвижно на помосте эшафота, он выслушал прочитанный помощником секретаря приговор, после окончания которого к эшафоту приблизился священник с крестом в руке, но Каляев сказал ему: «Я уже сказал вам, что я совершенно покончил с жизнью и приготовился к смерти». Священник ушел…

К осужденному подошел палач, накинул на него саван, закрывший его с головой, помог подняться на табурет, так как без посторонней помощи сделать это было невозможно, накинул на шею петлю и отбросил ногой табурет. Ноги Каляева потеряли опору, и тело его повисло в воздухе. Почти никто не мог смотреть на повешенного, остававшегося в петле 30 минут. Все безмолвно стояли возле эшафота. По прошествии 30 минут палач вынул тело Каляева из петли и положил его на эшафот, к которому подошел находившийся поблизости крепостной врач, обнажил покойному грудь, выслушал сердце, пощупал пульс, но это было уже, конечно, ненужной формальностью, ибо Каляев был мертв».

Здесь снова палач Александр Филипьев на первом плане. В то время он еще отбывал срок своей каторги и сам содержался под конвоем, но уже к августу 1905 года «разъезжал свободно без конвоя, и не на полицейском, а на пассажирских пароходах, так как к этому времени он уже окончил срок своей каторги благодаря большому числу повешенных им в разных городах России за это лето политических».

И еще о палаче — на сей раз слова Гершуни: «Маленькая, почти невероятная подробность: после казни Каляева Филипьев начал ходить в офицерском мундире, с Георгием в петличке. В таком виде он прибыл в сентябре на казнь Гершковича, крайне смутив жандармов. Это — невинная слабость «старика», на которую доброе начальство смотрит сквозь пальцы. Филипьев просил разрешить ему это «единственное утешение», и начальство решило выполнить просьбу полезного человека. Офицер с Георгием в петличке, приезжает в крепость с маленьким узелком, в котором увязан его настоящий мундир — красное одеяние, плеть и веревка».

Григорий Андреевич слегка ошибается: казнь, о которой он упоминает, состоялась не в сентябре, а 20 августа 1905 года. В тот раз — случай уникальный — двое приговоренных к смерти не были даже знакомы друг другом и проходили по разным делам.

Двадцатилетний петербургский рабочий Александр Васильев обвинялся в убийстве околоточного надзирателя, причем вовсе не по политическим мотивам, а в силу личной неприязни, а девятнадцатилетнего эсера Хаима Гершковича приговорили к смерти за то, что 30 июня при аресте он оказал полиции вооруженное сопротивление и ранил двух нападавших.

Обстоятельства этой экзекуции обнародовал в 1906 году журнал «Былое». Доставили обоих приговоренных на остров 19 августа около 11 часов утра, день они провели под надзором жандармов, причем «обед и чай получили с тюремной кухни». И далее, во всех подробностях: «О том, что его казнят ночью, Васильев узнал очень незадолго до казни, так что едва успел приготовиться к смерти, однако же он сумел настолько успокоиться, что, когда к нему вошел смотритель тюрьмы, чтобы вывести его к месту казни, и палач завязал ему назад руки, несчастный уже совершенно владел собой. Стоя на эшафоте, он еще раз поцеловал крест и, обращаясь к стоявшим возле эшафота солдатам, сказал: «Простите меня, братцы!»

Христианская кончина Васильева произвела ошеломляющее впечатление на простые сердца солдат; растроганные, они по собственному побуждению и, так сказать, вопреки воинской дисциплине, без команды о том обнажили свои головы, когда подняли гроб с телом его, чтобы нести за крепость для погребения, и долго после его смерти не могли они примириться с мыслью о его казни, и долго недоумевали, зачем и почему повесили Васильева.

Васильев казнен был первым и умер в 5-м часу утра; гроб с его телом был вынесен на время казни Гершковича в сарай, где стоял другой гроб, в который положено было тело Гершковича, который был казнен вторым и умер в начале 6-го часа. Обе казни продолжались немного более часа. Оба гроба опущены одновременно в одну общую для обоих могилу.

Гершковичу тоже было незадолго до казни объявлено, что он ночью будет казнен; Гершкович спокойно выслушал слова прокурора и сказал: «Прекрасно…»

После того как с Васильевым было все покончено, смотритель тюрьмы в сопровождении палача повел Гершковича к месту казни, причем палач завязал по обычаю ему назад руки, только уж не так крепко, как он это проделал с Васильевым, которому ссадил на руке веревкой кожу. Возмущенный врач, увидев это при осмотре тела Васильева, сказал палачу: «Чего же ты, сволочь, кожу-то людям сдираешь?»

И Васильеву, и Гершковичу не читали подробного приговора суда в окончательной форме, как было во время казни Каляева, а прочли только краткую резолюцию суда.

Гершкович выслушал спокойно это чтение и затем, стоя уже под виселицей с петлей на шее, воспользовался оплошностью палача, не накинувшего ему сразу на голову капюшон, и обратился к стоявшим возле эшафота со словами: «Вы пришли посмотреть, как я буду умирать? Я умру спокойно, но скоро настанет время, когда народ…

,Делай свое дело!» — прервал его слова окрик коменданта.

Палач в один миг накинул на голову капюшон и затянул петлю; речь Гершковича осталась недоговоренной, но произнесены были последние слова Гершковичем спокойным, ровным и громким голосом».

Этот рассказ журнал подытоживает краткой ремаркой: «Всего казнено в Шлиссельбургской крепости с 1884 г. 13 человек».

А Григорий Гершуни, ссылаясь на жандармов, прибавляет к журнальному рассказу несколько поистине жутких подробностей: «Особенная ли жизненность молодого организма, или петля опять была плохо накинута, но, когда Гершковича через 30 минут вынули из петли, в нем еще теплилась жизнь. Крепостной врач, подойдя к трупу и выслушав сердце, конечно, сделал знак, что «все благополучно» — можно хоронить! Но когда начальство удалялось с места казни, жандармы слышали, как врач говорил коменданту: «Собственно говоря, сердце еще слегка билось».

Это «собственно говоря» — бесподобно по своей этической наивности».

Тринадцать — и еще двое.

29 августа 1906 года в стенах Шлиссельбургской крепости впервые была казнена женщина, бывшая сельская учительница Зинаида Васильевна Коноплянникова, застрелившая у станции Новый Петергоф генерал-майора Георгия Мина, одного из усмирителей Московского восстания 1905 года.

Убийство состоялось 13 августа, военно-окружной суд, собравшийся 26 августа в Трубецком бастионе Петропавловской крепости, в выборе меры наказания не колебался. То было уже время «столыпинских галстуков»: власти активно использовали высшую меру наказания, и, как писал тогда знакомый читателю Михаил Новорусский, «все города, да и вся необъятная Россия покрыта виселицами».

Зинаида Коноплянникова в сделанном не раскаивалась. На суде заявила прямо: «Партия решила на белый, но кровавый террор правительства ответить красным террором». Так впервые прозвучало словосочетание, наполнившееся потом вполне реальным и страшным смыслом: красный террор.

Зинаиду Коноплянникову доставили в Шлиссельбургскую крепость в 8 часов 30 минут утра 29 августа, а уже через час повесили. По словам очевидцев, держала она себя с полным самообладанием, от разговора со священником отказалась. Тогдашний начальник Петербургского охранного отделения Александр Васильевич Герасимов вспоминал много лет спустя, что взошла она на эшафот, декламируя строки Пушкина:

Товарищ, верь: взойдет она,

Звезда пленительного счастья,

Россия вспрянет ото сна,

И на обломках самовластья

Напишут наши имена!

А выходившая в Петербурге газета «Страна» сообщала читателям: «На казни присутствовали представители города. Прибывшим из Петербурга туристам для осмотра крепости показывали в этот день только новую тюрьму, во двор старой — не пускали, так как еще не успели убрать виселицу».

Ну и завершающий эпизод: 19 сентября 1906 года в Шлиссельбургской крепости повесили Якова Васильева-Финкелыптейна, осужденного за террористический акт. За два с половиной месяца до этого он в Нижнем саду Петергофа убил генерал-майора Сергея Владимировича Козлова, приняв его за бывшего петербургского генерал-губернатора Дмитрия Федоровича Трепова, отдавшего некогда войскам столичного гарнизона знаменитый приказ: «Патронов не жалеть!»

То была последняя казнь, совершенная в стенах Шлиссельбургской крепости.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.