ЕГДА УБО А МОЛЧАТ П НЕ ВОЗВЕЩАЮТ…
ЕГДА УБО А МОЛЧАТ П НЕ ВОЗВЕЩАЮТ…
Столетие, которое началось с сыноубийственной драмы в царской семье, закончилось не менее трагически — сын принял участие в заговоре, который убил его отца. То, в чём Пётр некогда напрасно подозревал и обвинял своего сына, стало реальностью, и правнук первого императора заплатил за это жизнью и престолом. Может быть, именно об этом пытался предупредить призрак Петра, сказавший потомку столь любимые романистами слова: «Бедный, бедный Павел…»
Трагедия 11 марта 1801 года, как и предыдущие дворцовые перевороты, сопровождается мифологией, в которой можно увидеть знакомые черты — деспотичный и не вполне адекватный царь, бравые гвардейцы, желающие спасти Отечество, за их спинами угадывается привычная коварная фигура иностранного посла (в данном случае — английского), всё просто:
Произволу — конец! Мост опустит охрана.
Мы войдём во дворец и прикончим тирана!
Пусть бедою грозя нам, вещает Кассандра,
За свободу, друзья! За царя Александра!{29}
Однако отличия слишком велики, чтобы вписаться в привычную схему. Во-первых, как ни старались ошельмовать или оклеветать императора Павла Петровича, этого не получилось. В исторической традиции его фигура всегда оценивалась как минимум неоднозначно (в отличие от его отца — несчастного Петра III). Наряду с критической позицией существовала и объективная, и даже апологетическая. Далеко не все современники и историки оценивали его личность и деятельность на престоле как вредную или неадекватную. Многое из того, что начал делать этот государь получило продолжение в последующие царствования. Если голштинский след из русской традиции исчез практически полностью, то павловский, гатчинский, рыцарский остался и закрепился.
Во-вторых, на этот раз в результате переворота к власти пришёл человек, который и до того был официальным наследником престола, родной сын императора. Но при этом его роль в событиях весьма необычна. Во всех предшествующих случаях претендент на престол активно участвовал в смещении своего предшественника: Елизавета на санях во главе лейб-кампанцев, Екатерина в мундирном платье во главе своих полков, а здесь — «довольно плакать, ступайте царствовать!» — наследника чуть ли не силой заставляют принять корону. Даже в классической версии переворота Александр как бы вынесен за скобки — и заговор возник без его ведома, и активного участия он в нём не принимал…
В-третьих, это был переворот, осуществлённой узкой группой заговорщиков, без широкого привлечения вооружённых формирований (гвардии) и общества. Это Елизавета и Екатерина начали свои мятежи с визита в гвардейские казармы, Александр же вышел к гвардии уже императором.
И наконец, в-четвёртых, в данном случае отсутствует какая-либо официальная версия произошедшего, ибо с официальной точки зрения никакого переворота не было. Это Елизавета Петровна рассказывала подданным о «возвращении похищенного престола», или Екатерина Алексеевна обвиняла мужа в страшных преступлениях, выставляя себя спасительницей Отечества. А Александр Павлович объяснил подданным всё предельно просто — царствующий император скончался от «апоплексического удара», и на престол взошёл его сын и законный наследник. Le roi est mort! Vive le roi!{30}
Ставшую классической версию событий пришлось составлять уже историкам, причём на достаточно ограниченном количестве исходного материала, и в ней почти не рассматривается важный для нашей темы момент — роль сына в убийстве отца.
Когда мы подходим к вопросу о роли, которую сыграл в заговоре против своего отца цесаревич Александр Павлович, то сталкиваемся со странным явлением — и современники-мемуаристы, и последующие историки его роль в этом событии старательно обходят стороной. Если современников ещё можно понять при всём своём гуманизме царь при необходимости мог быть весьма строгим, то как объяснить молчание последующих историков? Между тем все говорят о роли наследника в судьбе отца почти одними и теми же словами: Александр считал, что правление его отца опасно для страны, знал о готовящемся заговоре, не возражал против его осуществления, хотя и не предпринимал для этого активных усилий. Его главным условием заговорщикам было сохранение жизни Павлу Петровичу, и когда Александр узнал страшную правду, то был потрясён, а потом постепенно наказал основных участников заговора, прежде всего его главного организатора — графа фон дер Палена.
Но в этой версии, ставшей хрестоматийной, есть несколько неясных моментов. И удивительно не то, что они есть, а то, что почти никто из исследователей прошлого не обратил на них своего внимания. Чтобы понять, почему это произошло, необходимо пояснить читателю, кем был для современников и первых поколений историков император Александр Павлович, прозванный в народе Благословенным.
Для современного гражданина России Александр I — лишь один из перечня русских царей, который делал, да не доделал до конца некоторые важные реформы, воевал с Наполеоном, причём не столько воевал сам, сколько не мешал воевать тем, кто действительно умел это делать, прозевал готовящийся заговор декабристов, а в конце жизни не то помер, не то постригся в монахи. Основные достижения во внутренней политике его царствования связывают с именем графа М.М. Сперанского, военные успехи — с именем князя М.И. Голенищева-Кутузова-Смоленского. А сам Александр? О нём всё Пушкин уже сказал: «Властитель слабый и лукавый, плешивый щёголь, враг труда, нечаянно пригретый славой…»
Однако для современников и ближайших потомков фигура русского царя представала совсем в ином виде. Ведь это был человек, который сумел спасти Европу и весь мир от «корсиканского чудовища», государь, бросивший смертельный вызов самому Наполеону Бонапарту и стоящим за ним силам революции. В привычной для нас версии истории Великая французская революция представляется явлением прогрессивным, начавшим новую эру в истории человечества. Один из фетишей современной цивилизации — Всеобщая декларация прав человека — имеет своим первоисточником Декларацию прав человека и гражданина, принятую в Версале 26 августа 1789 года Национальным учредительным собранием{31}.
Но современники видели это событие совсем по-другому. «Всем известно, что революционное французское правительство, как некий беснующийся исполин, терзая собственную свою утробу и в то же время с остервенением кидаясь на других, наводило страх на всю Европу», — писал русский военный и политический деятель адмирал А.С. Шишков. Ни один тиран и душегуб не истреблял своих подданных так яростно, как боролись с реальными и мнимыми «врагами народа» (да, читатель, этот мрачный термин тоже изобрели в то время) французские революционеры. Число жертв революционного террора исчислялось десятками тысяч. Только за год Якобинской диктатуры (1793–1794) официальные революционные трибуналы приговорили к смертной казни 16594 человека, около 50000 было уничтожено в ходе карательных акций революционной армии в Вандее и Бретани, ещё 12000 стали жертвами несанкционированных расправ. А ведь террор во Франции начался задолго до якобинцев и продолжался вплоть до утверждения у власти Бонапарта. Причём подавляющую часть (свыше 80%) казнённых и репрессированных составляли не дворяне-«аристократы», а представители третьего сословия, то есть всё того же народа. По оценке современных историков, террор французской революции был более масштабен, чем террор революции большевистской. Подобной резни европейцы не видели со времён Реформации и Религиозных войн.
Войны времён революции и Империи также поражали своей кровопролитностью. Численность армий выросла, возросла мощь артиллерийского огня, продолжительность битв. Было и ещё одно обстоятельство: если в «галантном» XVIII веке воевали хорошо обученные профессионалы, придерживающиеся военного кодекса чести, полные уважения друг к другу, то революционная армия, которая была набрана из мобилизованных низов французского общества, не признавала многих законов войны и прославилась своей жестокостью.
Военный гений Наполеона сделал эту военную машину практически непобедимой. Лучшие европейские армии — австрийская, прусская, английская и русская — терпели от неё сокрушительные поражения. К 1810 году с гегемонией Французской империи на континенте смирились все. Все, кроме Великобритании, гордых испанских партизан и… русского императора. И именно в России в 1812 году Великая армия Наполеона была разгромлена и почти полностью уничтожена. И именно мужество и политическая воля русского царя превратили проигранную на первый взгляд войну (а после взятия Москвы мало кто в Европе сомневался в победе французов) в триумф России. Ободрённые её успехом, против Наполеона и олицетворяемого им духа революции поднялись монархи и народы. И повёл их к победе именно Александр Благословенный.
Триумф Александра над Наполеоном выразителен ещё и тем, что в отличие от корсиканского узурпатора, русский царь не был и никогда не представлял себя как гения, он был просто монархом, который следовал долгу государя, как подобало следовать идеальному монарху. Мудрый сказочник Евгений Шварц говорил, что победить дракона можно, только став драконом, и подлинная победа — это победа над драконом внутри себя. Русский царь победил Наполеона, не изменив себе, не поступившись прерогативами абсолютного монарха. В критический момент он обратился к своему народу и получил поддержку, воззвал к Богу и получил победу. Победа Александра была победой традиции, нормального образа жизни над революционным хаосом и смутой. Русский царь не просто внёс решающий вклад в победу над революцией — он стал символом этой победы. «Агамемнон Европы» — таково было его прозвище на континенте, а в России образ благословенного царя прочно вошёл в народную память.{32} И память эта, это общенациональное почитание оказали влияние и на историческую науку.
В результате в большинстве российских и зарубежных биографий Александра I его приходу к власти посвящено лишь несколько страниц, а участию в заговоре — и того меньше. Историки хотят скорее пролистнуть эту страницу из жизни царя и перейти дальше, а читатель, увлечённый этим порывом, не задерживает на этом эпизоде своё внимание. Впрочем, у историков есть и ещё одно весомое основание — дело в том, что сохранилось весьма мало источников, откуда можно черпать информацию о заговоре против Павла I и участии в нём наследника престола. Заговорщики всегда стараются сохранять поменьше следов, кроме того, император Николай I последовательно уничтожал все попадавшиеся ему материалы о событиях 1801 года, пытаясь таким образом защитить честь отца и старшего брата. Поэтому в распоряжение историков последующих времён попало весьма мало информации по сравнению, скажем, с 1762 годом.
Несмотря на официальную точку зрения, зафиксированную в манифесте, изданном Александром I при восшествии на престол, факт убийства предыдущего императора был хорошо известен как зарубежным дипломатам (а через них — всей Европе), так и русскому обществу. Даже в народе постепенно распространилось почитание Павла Петровича как злодейски убитого «злыми дворянами», за то, что он обходился с ними строго, а к крестьянам благоволил. Заговорщики не считали нужным хранить молчание, а, напротив, охотно и много рассказывали всем и каждому, как именно они спасли империю от тирана. Впрочем, по мере прояснения позиции нового императора и высылки многих несдержанных участников заговора в опалу у оставшихся резко пропала охота хвастаться своими успехами. Это было попросту небезопасно.
Наговорить, однако, они успели порядочно. Поэтому версии о причинах переворота не могли не появиться. И первую из них озвучил не кто иной, как Наполеон Бонапарт. После совершённого им 18 брюмера государственного переворота и победы над австрийской армией под Маренго целью первого консула стало заключение мира с Россией. Диктатор понимал, что его страна, обескровленная революцией и почти десятилетней войной с ведущими державами Европы, больше всего нуждается в мире.
Разочарованный в действиях союзников, русский император, не видевший никаких военных перспектив после выхода Австрии из войны, принял предложение о мире и даже заговорил о военном союзе против Англии. Для Наполеона этот союз был бы важным аргументом в переговорах с Лондоном, и он выразил готовность к его заключению.
Узнав о произошедшем 11 марта в Михайловском замке, Бонапарт в ярости вскричал: «Англичане промахнулись по мне в Париже 3 нивоза{33}, но они не промахнулись по мне в Петербурге!» Для него не было никакого сомнения, что убийство Павла организовали англичане.
Эта версия, назовём её для краткости английской, приобрела особую популярность во второй половине XIX века, когда Великобритания стала одним из основных геополитических противников Российской империи и отношения между двумя странами были весьма напряжёнными. Аргументы в пользу этой версии просты — поворот внешней политики России был совершенно невыгоден Англии, а потому её руководство приняло меры, чтобы это предотвратить, — нашли недовольных, помогли материально создать заговор и добились своего.
На первый взгляд версия логичная, но не выдерживает проверки фактами. Во-первых, ни один из историков, описывающих злодейскую роль английского посла сэра Чарлза Уитворта, не приводит никаких конкретных фактов его деятельности в этом направлении. Вот когда речь идёт о перевороте 1741 года, сумма, затраченная французским послом маркизом де ла Шетарди на заговор Елизаветы, известна с точностью до ливра, а здесь историк пишет: «Вероятно, субсидировал заговорщиков».
Во-вторых, политическая ситуация была далеко не столь однозначной, как кажется. Дело в том, что от войны устала не только Франция, но и Великобритания, где в правительстве имелось достаточное число сторонников мира. Как раз перед убийством Павла I ушёл в отставку премьер-министр Уильям Питт — непримиримый враг Франции. Во главе кабинета стал Аддингтон, представлявший интересы слоёв английского общества, заинтересованных в мире. К тому же было бы ошибкой полагать, что мир с Францией был следствием лишь каприза русского императора. Хотя война и велась далеко от границ России, стоила она нашей стране немало как с точки зрения финансов, так и с точки зрения людских ресурсов. Поскольку дело шло к заключению общего мира в Европе, то сложно было бы предположить, что сменивший Павла Александр вдруг резко переменит позицию страны.
В-третьих, если бы англичане действительно решили прибегнуть к такой радикальной мере, как убийство главы другого государства, то в их распоряжении имелся куда более простой и удобный путь, чем организация заговора. Дело в том, что все три лейб-медика русского императора были англичанами, при этом двое сохраняли британское подданство. По рекомендации врачей Павел, страдавший заболеваниями желудочно-кишечной системы, регулярно принимал лекарство. Ничего бы не стоило заменить оное лекарство ядом.
В-четвёртых, непосредственные участники заговора, зная об этой версии, живейшим образом отрицали её. «Заговор против Павла был дело чисто русское, а для некоторых истинно-патриотическое», — писал со слов заговорщиков гвардейский офицер Фонвизин.
Ввиду приведённых выше аргументов в чистом виде эта версия не получила широкого распространения в отечественной историографии. Обычно она входит как составная часть в другие, более обоснованные версии. Так, например, Н.К. Шильдер полагает, что на решение графа Никиты Петровича Панина об организации заговора повлияли беседы с английским послом.
В 1811 году появилась новая версия истории заговора, составленная человеком весьма осведомлённым и умным. Им был Август Фридрих Фердинанд фон Коцебу — немец на русской службе. Он был талантливым драматургом, писателем и публицистом, с конца XVIII века состоял на русской службе и помимо литературной деятельности выполнял разного рода конфиденциальные поручения российских властей. Автор более 300 комедий и драм, имевших долгий и прочный успех, он в то же время сочинял множество статей и памфлетов, в которых полемизировал с модными тогда либеральными и прогрессистскими взглядами. Современники считали его ретроградом, завистником, русским шпионом, хотя, говоря современным языком, он был скорее агентом влияния. Коцебу был убит в собственном доме неким студентом Карлом Зандом после того, как в германскую прессу просочились отрывки из его писем Александру I, в которых журналист весьма презрительно высказывался о немецком обществе и его настроениях.
В 1800 году император Павел I поручил Коцебу составить подробное описание только что построенного Михайловского замка, для чего предоставил ему свободный доступ во все помещения нового дворца, включая и внутренние покои царской семьи (разумеется, когда в них никого не было). Таким образом, немецкий журналист очень хорошо знал место разыгравшейся драмы и основных действующих лиц. Можно предположить, что идея создать краткую историю заговора с рассмотрением его причин и ближайших последствий была не личной инициативой Коцебу, а заданием, полученным от императора Александра. Государь понимал силу слова и, по-видимому, хотел иметь под рукой готовую официальную версию событий. Рукопись хранилась в семье Коцебу{34} и была передана императору Александру II, который и соизволил опубликовать этот текст. Но нет никаких доказательств, что данный экземпляр был единственным, что не существовало иного экземпляра, у которого был один, но августейший читатель.
Первая часть записки Коцебу посвящена, говоря современным языком, анализу личности императора Павла I. Автор далёк от однозначно негативной оценки, данной Карамзиным. Он представляет читателю портрет государя великодушного, благородного, думающего в первую очередь о благе своей страны и своих подданных, многие из действий которого, как государственного, так и личного плана, заслуживают лишь восхищения и благодарности потомков.
Однако одновременно Коцебу описывает нестабильность психического состояния государя. По его мнению, психические особенности личности, а также обстоятельства жизни способствовали тому, что император, будучи исполнен лучших побуждений, вызывал у своих подданных страх, отчего сам страдал ещё больше.
Коцебу подводит читателя к мысли, что с течением времени психические отклонения прогрессировали и делали Павла Петровича всё менее адекватным. Поэтому желавший только добра подданным император превращался в их глазах в тирана, против которого и составился заговор под руководством военного губернатора столицы графа Петра Алексеевича фон дер Палена. Его участники поначалу колебались в вопросе о сохранении жизни государя, но по настоянию Палена приняли решение о цареубийстве. «Нельзя приготовить яичницу, не разбив яиц», — будто бы заявил генерал.
Относительно участия цесаревича Александра в событиях 11 марта 1801 года Коцебу предлагает сразу две версии: по одной из них цесаревич был в неведении до самого последнего момента, и лишь невероятное присутствие духа и самообладание позволили ему мгновенно овладеть ситуацией; по другой — граф Пален убедил его примкнуть к заговору, предъявив будто бы подписанное отцом решение об аресте, и единственным условием Александра было сохранение отцу жизни в случае переворота.
Так родилась версия о психическом нездоровье императора. Важно отметить, что современниками она воспринималась совсем в другом контексте, нежели потомками. Как раз тогда, когда Коцебу писал свои записки, в 1811 году быль фактически отстранён от престола английский король Георг III, который страдал тяжёлой формой порфирии — болезни, обрёкшей его на слепоту и душевное расстройство. Над королём было учреждено регентство под руководством его сына и наследника, будущего короля Георга IV.
Таким образом, версия о сумасшествии Павла получала косвенное подтверждение благодаря английской аналогии. На первый взгляд она объясняла всё: и участие в заговоре высших лиц империи, в том числе и ближайшего окружения Павла, и участие наследника, и принятие переворота обществом — всё сходится, жаль, неправда.
Неправда потому, что, в отличие от Георга III, ни один врач не выявил признаков психического расстройства у Павла Петровича. Его наблюдали несколько российских и иностранных врачей, и никто из них за всю его жизнь не заметил каких-либо отклонений. Даже если допустить, что врачи не хотели по каким-то причинам доверять поставленный диагноз документам, характер лечения императора не указывает на заболевания нервной системы. Современники отмечают, что Павел обладал вспыльчивым и переменчивым характером, но от дурного характера до психического расстройства огромная дистанция. Точку в вопросе поставил русский психиатр начала XX века профессор В.Ф. Чиж. В своей работе, вышедшей в 1907 году и основанной на обширном историческом материале, он пришёл к выводу, что «Павла нельзя считать маньяком», «он не страдал душевной болезнью» и «был психически здоровым человеком».
Не считали императора сумасшедшим и сами заговорщики. Как известно, ворвавшись в его покои ночью 11 марта, они потребовали от государя подписать манифест об отречении в пользу Александра Павловича. Какую юридическую силу мог бы иметь документ, подписанный душевнобольным?
Версия о психической ненормальности Павла дополнила сложившуюся в итоге в историографии классическую картину заговора и убийства. Но и она, как мы видим, не объясняет причин произошедшего.
Скажем несколько слов о доступных источниках информации. Как уже упоминалось выше, официальная версия произошедшего о заговоре и вовсе умалчивала. Однако многие участники заговора оставили личные воспоминания об этом событии, которые со временем стали доступны российским и зарубежным историкам. Большинство из них прошли правительственную цензуру и были опубликованы во второй половине XIX века. В 1907 году петербургский издатель А.С. Суворин собрал все материалы и опубликовал их одной книгой, снабдив научным комментарием. Эта книга относительно легко доступна и современному читателю, так как в 1990 году была репринтным способом переиздана издательством «Культура»{35}.
В дореволюционной историографии наиболее полно исследовал интересующие нас события Николай Карлович Шильдер (1842–1902), потомственный военный, участник Русско-турецкой войны 1877–1878 гг., генерал-лейтенант инженерных войск, немало потрудившийся на ниве военного образования. Свободное время генерал посвящал историческим трудам: начиная с 1872 года его статьи публикуют ведущие российские исторические журналы. В 1897 году вышла из печати его объёмная монография «Император Александр Первый. Его жизнь и царствование»{36}, в первом томе которой рассмотрена история прихода государя к власти. За этой книгой последовала другая, в которой автор попытался рассмотреть ситуацию с несколько иной точки зрения, — «Император Павел Первый». Она более доступна современному читателю, так как в 2009 году была переиздана издательством «Вече»{37}. Однако даже через сто лет после событий 1801 года в императорской России сохранялись некоторые цензурные ограничения на освещение цареубийственного заговора, поэтому автор опубликовал лишь часть собранных им материалов и постарался максимально обтекаемо обойти вопрос об участии Александра Павловича в заговоре против отца.
Наиболее полным историческим описанием заговора 1801 года является работа советского историка Н.Я. Эйдельмана «Грань веков», впервые вышедшая в начале 80-х годов XX века и неоднократно переиздававшаяся позже{38}. Автор попытался собрать все доступные источники о политической борьбе в короткое царствование Павла Петровича и составить из них единую и непротиворечивую картину событий. Главный интересующий нас аспект — личные отношения отца и наследника — остался практически незатронутым. Эйдельман рассматривает конфликт между отцом и сыном как исключительно политический и даже идеологический, что соответствовало традициям советской исторической науки.
Попробуем рассмотреть ситуацию с другой стороны — проследим известную нам историю заговора и попытаемся увидеть причины его возникновения и ту роль, которую сыграл в нём наследник престола.
Первый раз династические интересы отца и сына столкнулись ещё до воцарения Павла Петровича. В отечественной историографии существует устойчивое мнение о том, что Екатерина II была намерена завещать престол не сыну, а внуку, благо, петровский «Устав о наследии престола» допускал подобную комбинацию. Причиной для такого шага императрицы были серьёзные политические разногласия с сыном, а также низкая оценка матерью его как личности.
В реальности же всё было гораздо сложнее. Остановимся на некоторых ключевых моментах отношений матери и сына.
Почему младенец был изъят у матери сразу же после родов? Екатерина в своих «Записках» описывает этот момент драматически: «Только что спеленали его, явился по приказанию Императрицы духовник её и нарёк ребёнку имя Павла, после чего Императрица тотчас велела бабушке взять его и нести за собою; а я осталась на родильной постеле». С тех пор мать видела сына весьма редко. Решение Елизаветы было вызвано тремя причинами.
Во-первых, только что родившийся младенец становился важнейшим династическим и политическим ресурсом, и вопрос о контроле над ним решал многое. Останься Павел с родителями — это значительно усилило бы их политический вес. Контроль над ним со стороны императрицы усиливал её позиции, она обретала свободу манёвра в вопросе выбора наследника.
Во-вторых, для императрицы и её окружения не были секретом мировоззренческие взгляды и принципы Екатерины Алексеевны. Как уже упоминалось выше, их не разделяли ни супруг, ни государыня. Поэтому великой княгине попросту не доверяли воспитание сына, что было для неё особенно оскорбительно.
В-третьих, педагогические представления XVIII–XIX веков подразумевали определённую дистанцию между матерью и ребёнком. Так, женщины благородного сословия никогда не кормили детей грудью сами. Считалось, что связь между матерью и ребёнком должна быть в первую очередь социальной, а не биологической. Поэтому такое удаление матери от ребёнка воспринималось современниками как норма, хотя и несколько более строгая, чем обычно.
Воспитание Павла Петровича императрица поручила Никите Ивановичу Панину, и, что удивительно, ни Пётр III, ни Екатерина II, сменившие её на престоле, не переменили этого решения.
Политические взгляды наследника оказались далеки как от отцовских, так и от материнских. В отличие от Петра Фёдоровича («немца на русской службе»), Павел Петрович воспринимал себя исключительно русским человеком и очень хорошо чувствовал свою связь со своей страной и её народом. Если Пётр Фёдорович хотел бежать из России в родной Киль, то его сын рассматривал возможность бегства на Урал, к казакам, «которые не выдадут».
Если мать видела свою миссию в воплощении в жизнь идеалов Просвещения, то для Павла все идеологические концепты были вторичны. Если Екатерина полагала, что «пушки не могут воевать с идеями», то её сын считал, что идеи недолго проживут без авторов, вполне уязвимых для картечи.
Однако при этом разные политические и житейские взгляды матери и сына не мешали им поддерживать если не хорошие, то доверительные отношения, что наглядно показывает переписка Екатерины и Павла. Сын делится с матерью не только наблюдениями, но и открывает ей некоторые свои мысли и сердечные планы. Несколько раз за время правления Екатерины составлялся заговор с целью вернуть престол законному наследнику — Павлу Петровичу, и всякий раз великий князь отказывался получать власть подобным образом, более того, сообщал о таких предложениях матери.
Наглядным примером характера отношений матери и сына являются обе женитьбы Павла. В отличие от своих предшественников на троне, Екатерина очень тактично подошла к вопросу выбора невесты для наследника престола. С одной стороны, императрица полностью контролировала ситуацию, с другой — предоставила возможность сыну самому сделать свой выбор. После сложных дипломатических переговоров 6 июня 1773 года в Россию прибыла ландграфиня Гессен-Дармштадтская Каролина в сопровождении трёх дочерей — принцесс Амалии, Вильгельмины и Луизы. Государыня предоставила сыну полную свободу выбора — он мог выбрать одну из трёх принцесс или отвергнуть их всех. Цесаревич с первой же встречи пылко полюбил принцессу Вильгельмину, которая и стала его супругой под именем Натальи Алексеевны.
Увы, через три года великая княгиня скончалась при родах. Для знакомства с новой невестой Екатерина позволила Павлу совершить заграничный вояж и посетить двор своего кумира — Фридриха Великого. Именно в Берлине цесаревич сделал предложение вюртембергской принцессе Софии-Доротее, которая получила в крещении имя Марии Фёдоровны.
Именно этот счастливый брак и способствовал заметному ухудшению отношений между сыном и матерью. И главным поводом к этому стали не политические причины, а семейные — после рождения у великокняжеской четы старших сыновей Александра и Константина Екатерина решительно взяла их воспитание в свои руки.
Императрицей двигал как политический расчёт, так и желание показать всем и вся, что она тоже умеет воспитывать детей и сделает это лучше, чем воспитатели её сына. При этом, в отличие от Елизаветы Петровны, Екатерина не стала полностью изолировать детей от родителей. Она просто не позволила последним вмешиваться в вопросы воспитания. Обычный конфликт между родителями и бабушкой о воспитании внуков разрешился в пользу коронованной бабушки. Н.К. Шильдер так описывает начало семейного конфликта: «Молодым великим князьям предстояло вырастать под двойственным влиянием, пагубно отражавшимся на характере и мировоззрении каждого из них; детей должны были сбить с толку противоречивые между собой требования, предъявлявшиеся как со стороны бабушки, так и со стороны родителей. Екатерина пребывала в убеждении, что родители портят детей, а родители в свою очередь находили, что бабушка балует их и берётся за дело воспитания не так, как бы следовало. Подобная обстановка должна была окончательно разрушить установившийся было семейный мир».
Другой причиной, осложнившей отношения Павла и Екатерины, стала французская революция. При этом удивительно, но именно наследник первым осознал глобальный характер этого события. Императрица увидела в нём лишь возможность отвлечь внимание западных соседей от реализации собственных планов. «У меня много предприятий неоконченных, и надобно, чтобы они (западные державы) были заняты и мне не мешали», — говорила Екатерина своему секретарю.
Павел, напротив, сразу же увидел в революции явление, таящее всемирную опасность, разрушение традиционного миропорядка. Цесаревич понимал, что если не потушить очаг революции непосредственно на месте возгорания, то он очень быстро может поджечь всю Европу.
С другой стороны, для Екатерины, как и для многих сторонников философии Просвещения, французская революция стала своего рода крушением идеалов — слишком уж очевидна была связь между построениями просветителей и действиями революционеров. Императрица, которая с юности стремилась претворить идеи просветителей в жизнь, была в шоке. «Французские философы, которых считают подготовителями революции, ошиблись в одном, — писала она немецкому философу Гримму в декабре 1793 года, — в своих проповедях они обращались к людям, предполагая в них доброе сердце, а вместо того учением их воспользовались прокуроры, адвокаты и разные негодяи, чтоб под покровом этого учения совершать самые ужасные преступления, на какие только способны отвратительнейшие злодеи».
Ход событий подтвердил правоту наследника — революционное правительство, стремясь решить свои внутренние проблемы, а также «освободить другие народы от ига тиранов», 20 апреля 1792 года объявило войну Священной Римской империи и её союзникам — Пруссии, Испании, Сардинии и Неаполитанскому королевству. Вскоре после казни короля Людовика XVI (1 февраля 1793 года) республика объявила войну Голландии и Великобритании. Её армии, набранные из социальных низов, а потому отличавшиеся особой склонностью к грабежам и насилиям, вторглись на территории мирных европейских стран.
Генералы антифранцузской коалиции сразу почувствовали разницу между «войнами в кружевах», характерными для XVIII века: революционные армии не соблюдали никаких «правил ведения войны», беспощадно добивали раненых и пленных солдат противника, жестоко грабили мирное население. Командующий одной из армий республики генерал Журдан свидетельствует: «Солдаты очень дурно обращаются с населением страны: мне стыдно стоять во главе армии, которая ведёт себя столь недостойным образом. Когда офицеры пытаются воспротивиться солдатам, им угрожают, в них даже стреляют».
Вопреки распространённому мнению, в тактике революционных армий не было ничего новаторского или передового, не было и пресловутого «революционного энтузиазма». Современный историк отмечает:
«Моральные качества были не на должной высоте. Вот что пишут комиссары в Бельгии 8 марта 1793 г. об одной из лучших армий республики: „Это трусы, недостойные имени француза, только и ищущие во время боя покинуть поле битвы и, чтобы скрыть своё бегство, кричащие в этом случае об измене, обвиняя в ней всех без различия генералов, ведущих их в бой“. Действительно, стойкость революционных войск была невелика: если во время Семилетней войны (1756–1762) часть могла сохранить порядок и выполнять боевую задачу и при 50% потерь личного состава, то революционные части бегут максимум при 10%, обычно не выдерживая и 2–6% потерь. Французы давали все сражения с колоссальным численным перевесом. При этом, если при Жемаппе 6 ноября 1792 г. Дюмурье одержал победу, имея 42000 человек против 14000, то уже 16 марта 1793 г. он был разбит австрийцами при Неервиндене, несмотря на своё численное превосходство. При Гондшоттене 8 сентября 1793 г. французы имели 50000 против 15000, при Ваттиньи 15–16 октября 1793 г. — 45000 против 18000 австрийцев, которые 8 раз отбивали у сильнейшего противника центральную деревню. В знаменитой битве при Флерюсе 26 июня 1794 г. австрийцы, располагая всего 46000 против 80000 человек Журдана, сумели сбить французов со всех занимаемых позиций, и лишь прибытие свежих резервов спасло Журдана от разгрома. Принц Кобургский приказал отступить, а французская армия была настолько ослаблена боем, что Журдан не решился преследовать отходящего противника».
К 1794 году и Екатерина начала понимать необходимость военного вмешательства России в борьбу с революцией, но время было уже упущено. А в конце 1780-х годов революционная тема стала поводом для очередного охлаждения отношений между императрицей и цесаревичем.
Именно тогда проект отстранения наследника от престола приобретает реальные черты. Обычно историки рассматривают действия императрицы так, будто бы она действительно была самодержавным правителем империи и вопрос о престолонаследии был её личным делом. В действительности же Екатерина, будучи по сути узурпатором, все годы своего правления была вынуждена не просто считаться с мнением вельмож и аристократии, но часто попадала в зависимость от этого мнения. Вспомним ещё раз слова Державина: «Она царствовала политически, наблюдая свои выгоды или поблажая своим вельможам, дабы по маловажным проступкам не раздражать их и против себя не поставить… Как она говаривала пословицу „Живи и жить давай другим“ и так поступала…»
Поэтому такой вопрос, как выбор наследника престола, не мог быть решён Екатериной самостоятельно, а должен был стать объектом борьбы в придворных и политических кругах. Подобно своему отцу, Павел Петрович был законным государем, и его приход к власти означал изменение сложившихся отношений между монархом и элитой. Другое дело — Александр. Он был молод, неопытен, и навязывать ему свою волю было бы значительно проще. К тому же в случае его воцарения появлялась «проблема Павла», отстранённый от престола великий князь стал бы постоянной угрозой для Александра Павловича.
Достичь соглашения с Павлом Петровичем представители элиты пытались и раньше, организуя заговоры в его пользу, но наследник упорно отказывался от компромиссов — он желал получить власть именно как законный государь. И у этой позиции тоже были влиятельные сторонники при дворе. Русская аристократия того времени не утратила до конца патриотических убеждений и понимания, в чём заключается благо страны. Поэтому Екатерине и в этой ситуации приходилось действовать с оглядкой. Её действия половинчаты и нерешительны. Объявить своё предварительное решение совету и тут же взять его назад, услышав возражения сторонников Павла. Написать завещание, в котором наследником объявлялся Александр, и хранить его неопубликованным, то есть лишённым юридической силы. При этом закрывать глаза на постепенное увеличение гатчинских войск, превратившихся из потешных отрядов в реальную боевую силу, сопоставимую с гвардией.
Эта ситуация стала первым политическим конфликтом, с которым столкнулся в своей жизни Александр Павлович. Соблазн активно включиться в борьбу за власть был очень велик — ведь на кону была судьба престола. Но молодой великий князь предпочёл сохранить верность отцу и не проявил желания активно бороться за корону. Почему?
Во-первых, потому, что весьма негативно оценивал итоги правления екатерининского режима. 10 мая 1796 года в письме своему другу Виктору Павловичу Кочубею Александр пишет:
«В наших делах господствует неимоверный беспорядок; грабят со всех сторон; все части управляются дурно; порядок, кажется, изгнан отовсюду, а империя стремится лишь к расширению собственных пределов».
Известно негативное отношение Павла Петровича к екатерининским фаворитам, а вот что пишет о них Александр:
«Я чувствую себя несчастным в обществе таких людей, которых не желал бы иметь у себя и лакеями, между тем они занимают здесь высшие места, как, например, князь Зубов, Пассек, князь Барятинский, оба Салтыкова, Мятлев и множество других, которых не стоит даже и называть и которые, будучи надменны с низшими, пресмыкаются перед тем, кого боятся».
Именно в контексте приведённых цитат надо рассматривать высказанное в письме желание великого князя вообще отказаться от своего титула и уйти в частную жизнь. Обычно их воспринимают как выражение жизненных убеждения наследника, но, скорее всего, речь идёт именно о конкретной ситуации — сменить на троне бабушку в обход отца и править под руководством людей, «не годящихся даже в лакеи».
16 сентября 1796 года императрица имела с внуком решительный разговор, в котором пыталась склонить его к перевороту против отца, детали беседы нам неизвестны, но известно письмо Александра Екатерине от 24 сентября. В нём он в предельно уклончивой форме даёт ответ, который, если отбросить многословие, сводится к одной фразе — как подданный готов выполнить любую волю вашего величества. В тот же день великий князь сообщает обо всём отцу и, по обоснованному предположению Н.К. Шильдера, приносит ему присягу на верность.
После смерти Екатерины вопрос о наследнике даже не поднимался — двор, гвардия и столица без колебаний присягнули Павлу Петровичу. Среди первоочерёдных мер нового государя стало решение вопроса о престолонаследии. В 1797 году петровский «Устав о наследии престола» был отменён. Новый закон устранял фактор личной воли государя в вопросе выбора наследника. Впервые в истории русской монархии принцип родового старшинства и передачи престола от отца к сыну был закреплён законодательно. Со свойственной ему тщательностью Павел Петрович расписал порядок передачи власти среди родственников государя, причём сделал это настолько продуманно, что даже сейчас, спустя почти сто лет с момента крушения Российской империи, можно определить круг лиц, обладающих законными правами на российский престол.
Таким образом, Александр Павлович был не просто официально объявлен наследником престола, но и получил законодательно оформленные гарантии своего положения — то, чем не обладал ни один наследник престола после царевича Алексея. Более того, император начинает привлекать наследника к решению вопросов гражданского и военного управления. Великий князь занимал должности первого санкт-петербургского военного губернатора, шефа Лейб-гвардии Семёновского полка, инспектора по кавалерии и пехоте санкт-петербургской и финляндских дивизий (в то время дивизия — аналог военного округа — А.М.), а также председательствовал в Военном департаменте. Цесаревич возглавляет также несколько комиссий, созданных для решения экономических и административных проблем, а с 1799 года стал членом Сената. 1 декабря того же года Павел делает сына и членом Императорского совета. Впоследствии Александр жаловался, что в павловское время «выполнял обязанности унтер-офицера». Однако ни один наследник российского престола до него не был наделён столь большими полномочиями и не занимал столь многих и столь важных должностей.
Личные же отношения отца и сына, что называется, не сложились. Сохранившаяся переписка не несёт в себе ни грамма родственной теплоты. Обращение — либо официальный титул, либо по имени-отчеству. Александр отца побаивался, а тот не сделал ничего, чтобы этот страх разрушить. Будучи лишённым возможности наладить отношения с сыном в детстве, Павел, кажется, и не пытался сделать это потом. Ему, по-видимому, казалось, достаточным быть императором, уважающим наследника престола, строить отношения на уровне служебных отношений. «Любезный сын» — был для него лишь одним из титулов Александра. Здесь форма полностью выхолостила содержание.
В этом аспекте показательна история, которую часто любят приводить в книгах для иллюстрации отношений отца и сына. Как-то раз император Павел, зайдя в комнату к сыну, обнаружил на его столе книгу из римской истории, открытую на странице, где описывались деяния Брута. Вернувшись к себе, он велел слуге отнести наследнику «Историю Петра Великого», открытую на странице о деле царевича Алексея.
Не столь уж важно, имел ли место подобный случай в действительности, скорее всего, нет, но важно, что в этом историческом анекдоте родственные отношения между Александром и Павлом даны лишь в виде намёка, а на первом плане — отношения двух политиков. И эти политики постепенно занимали всё более враждебные позиции.
Император Павел вступил на престол, остро осознавая недостатки екатерининского правления, и с первых же дней начал решительно наводить в государстве порядок. Многие из предпринятых им мер были полезны и заслужили одобрение если не современников, то историков — восстановление права всех подданных обращаться непосредственно к императору, ограничение барщины, беспощадная борьба с казнокрадством и махинациями, введение в армии нового устава, основанного на передовых достижениях европейской военной науки. Но многое сразу же вызвало и общее отторжение. Например, бесконечная мелочная регламентация всего и вся не только для армии или чиновников, но и для всех подданных империи. Запрет отдельных элементов одежды (круглых шляп, фраков, сапог с отворотами на французский манер, жилетов, длинных панталон). Регламентация быта подданных, причём регламентация мелочная, — сколько блюд нужно иметь на обед и в каком часу обедать. Новые правила приветствия императора встречными на улице. Всё это не было прихотью самодура или показателем психического нездоровья государя. Нет, за всем этим стояло желание Павла Петровича, с одной стороны, облагодетельствовать всех и вся, а с другой — не дать революционным идеям ни малейшего шанса проникнуть в русское общество, хотя бы через подражание французской моде.
При этом меры Павла Петровича в отношении одежды были своеобразным ответом на политику, проводимую в этой области французской революцией. Революционеры придавали вопросу одежды большое значение, даже самоназванием наиболее активной их части стало слово «санкюлоты», то есть носящие длинные штаны, в противовес «аристократам», носившим обыкновенные для того времени короткие панталоны с чулками. Революция отменила ношение париков, косичек, пудрение волос, потому что видела во всём этом признаки «старого порядка», «аристократии».
Но разница между революционной Францией и традиционалистской Россией заключалась в том, что если революция была властью диктаторской, насильственной, а в отдельных проявлениях и тоталитарной, то власть русского царя таковой не была. Вопреки мнению многих своих подданных, Павел не был тираном, или, говоря современным языком, диктатором.
Как отмечает современный биограф императора А.М. Песков, «дело было в том, что Павел Первый не был Петром Первым: он был слишком непоследователен в казнях и милостях. Он слишком легко и сердечно прощал тех, кого сам недавно обидел. Если бы он отправлял под арест и в отставку навечно, то у трона бы остались в конце концов только трепетные исполнители, не помышляющие ни о чём, кроме как о способах снискать милость императора истреблением конкурентов… Павел унаследовал от прадеда только истерический нрав, а звероподобной беспощадности не унаследовал: никто из его приближённых не был казнён раз и навсегда, публично и насмерть».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.