XII

XII

С отъездом императора, в Лефортовском дворце, где жили они с сестрой, хозяйкой оставалась великая княжна Наталья Алексеевна.

Все лето она побаливала, но с тех пор как лечащего врача Леонтия Блументроста сменил голландец Николай Бидлоо — человек строгий, искусный в своем деле, дело пошло на поправку.

Лейб-медик Блументрост впал в немилость за то, что прописал лекарство, которое Бидлоо нашел для больной непригодным. Многие знали, Блументрост предан цесаревне Елизавете Петровне.

Великая княжна бывшая прежде так слаба, что едва могла держаться на ногах, теперь каждый день выезжала в окрестности на прогулки для укрепления своего здоровья, в чем и успевала.

День именин ее праздновали фейерверком, ужином и балом, для чего приглашены были все иностранные министры.

Она снова получала большое влияние на брата.

Дюк де Лириа использовал малейшую возможность высказать ей благорасположение.

«Вчера я имел честь быть с нею восприемником дочери одного контролера при столе Его Величества, — извещал он министра иностранных дел Испании. — И так как здесь есть обычай дарить куму, я поднес ее высочеству золотой ящичек, осыпанный бриллиантами, который мне стоил 1800 песов. Желаю чтобы этого не было часто, потому что такие подарки не на каждый день».

Великая княжна не была красавицей, напротив, дурна лицом. Но всякого она привлекала своей внимательностью, любезностью, великодушием и кротостью. Она совершенно говорила на французском и немецком языках. Иностранцам было легко с ней, она покровительствовала им.

Двор ее состоял едва ли не из них.

Обер-гофмейстером был Карл Рейнгольд Левенвольде — не природный русский подданный, но завоеванный лифляндец: друг Остермана и Бирона. Тщеславный и лукавый, он славился мотовством, умел привлечь к себе обходительностью и носил личину вельможи великодушного. Никто лучше его не умел устраивать придворных праздников и никто успешнее не одерживал побед над женщинами.

Гофмейстериной была иностранка Каро. Злые языки утверждали, что в Гамбурге ее более знали как публичную женщину. Каро водила дружбу с секретарем князя Ивана Долгорукого Иоганном Эйхлером (внуком купца Гуаскони — тайного резидента иезуитов в России). Отец и брат Эйхлера были известными в Немецкой слободе аптекарями. Дружба была настолько тесной, что после кончины великой княжны Натальи Алексеевны, гофмейстерина, украв ее бриллиант, подарит его Иоганну. Когда увидят бриллиант на пальце Эйхлера, Каро, а с нею и камер-юнгферу Анну Крамер, удалят от двора.

Обе были близки к цесаревне Елизавете Петровне.

Великая княжна, выезжая на прогулки в окрестности Москвы, могла наблюдать приближение зимы. Морозило, подмерзали гроздья рябин в лесу, твердела земля, синички все чаще попадались на глаза. Скоро, скоро выпадет снег и станет тихо, белым-бело вокруг. Поскачут лошади по заснеженной степи. Лишь окрики кучера да звон колокольчиков станут нарушать тишину. Ведомо ли было великой княжне, порозовевшей, довольной, возвращавшейся в Немецкую слободу, что жить ей оставалось чуть более полутора месяцев.

Иван Долгорукий, усилиями фельдмаршала князя Владимира Васильевича Долгорукого (крестного отца цесаревны Елизаветы Петровны) примерен был с Остерманом. Заметно чаще удалялся он из Горенок, дабы не быть принужденным на милости государя.

Бежала царя и цесаревна Елизавета Петровна.

(«Она теперь в дурных отношениях со всеми, — сообщал дюк де Лириа. — Его Царское Величество уже не смотрит на нее с такою любовию, как прежде»).

В одну из удобных минут барон Остерман пытался склонить государя к возвращению в Петербург.

Петр II отвечал ему:

— Что мне делать в местности, где кроме болот да воды ничего не видать.

Ратовал за возвращение и дюк де Лириа, уговаривая князя Ивана Долгорукого повлиять в том на государя.

Русский флот оставался в пренебрежении и в Испании могли потерять то высокое мнение, которое составили о морских силах русского царя.

В середине сентября в Кронштадт прибыл Джемс Кейт.

Английский консул Клавдий Рондо, находившийся в Кронштадте и наблюдавший за русскими кораблями, не выпускал Кейта из виду.

«Полагаю, что никаких дел ни от Испании собственно, ни от претендента (Иакова III. — Л.А.) ему не поручено, — сообщит Рондо в депеше от и сентября, — так как он до сих пор проживает в Кронштадте у адмирала Гордона. Будь у него какое-нибудь дело, он, вероятно, немедленно бы выехал в Москву».

У Гордона, меж тем, собирались вся якобиты, проживавшие в России. Многие из них держали связь с Парижем, Римом, Лондоном.

Австрийский посланник граф Вратислав, дабы вырвать Петра II из рук Долгоруких, предложил устроить под Москвой лагерь на ю тысяч человек и провести военные учения, в которых принял бы участие государь, но заботы о содержании лагеря заставили переменить решение.

— Мне кажется, что царствование Петра Великого было не что иное, как сон, — говорил в эти дни Иоан Лефорт одному из своих друзей. — Все живут здесь в такой беспечности, что человеческий разум не может постигнуть, как такая огромная машина движется без всякой помощи. Швеция старается возвратить себе отнятые земли, а монарх… занят и никто ему не смеет прекословить.

«Царь думает исключительно о развлечениях и охоте, а сановники о том, как бы сгубить один другого», — вторил ему Клавдий Рондо.

«Как и чем держалась Россия в этот период времени, когда государь помышлял не о правлении, а о потехах, а царедворцы его заботились не о его славе и чести, а о собственной корысти, и когда верховные правительственные лица и ведомства, разделенные крамолами, казалось, бросили кормило правления и оставили царство на жертву безуправной анархии. Провидение хранило Россию! И в этот печальный период времени были люди, которые будучи верны совести и долгу своему, чуждались крамол, помышляя единственно о чести отечества, и патриотическими усилиями своими поддерживали добрый порядок внутри и безопасность извне», — замечал К. И. Арсеньев.

Как, однако, не разорена была Россия, но она была в состоянии защищаться против соседей. Не потому ли Ягужинский, в нетрезвом виде, сказал однажды шведскому послу Цедеркрейцу:

— Пусть шведы потерпят еще года два-три, тогда они, пожалуй в состоянии будут снова напасть на Россию, а пока, напади они — пропадут.

Шла борьба за влияние на государя и важно было для России, чье из влияний одержит победу.

Водоворот событий коснулся и великой княжны Натальи Алексеевны.

Тетка Елизавета Петровна перестала ходить к ней и обращалась с ней весьма холодно.

Долгорукие ненавидели ее.

Шафиров, возвращенный из ссылки, связанный родством с Долгорукими, интриговал против Остермана и подумывал о его свержении. Лишь Остерман казался великой княжне единственной ее опорой. С ним было спокойно.

Андрей Иванович все дела взвалил на себя. Он сумел сделать себя настолько необходимым, что без него русский двор не мог ступить ни шагу. Когда ему не угодно было явиться на заседание Совета, он сказывался больным; а раз Остермана нет — оба Долгорукие, адмирал Апраксин, граф Головкин и князь Голицын в затруднении. Они посидят немного, выпьют по стаканчику, и принуждены разойтись; затем ухаживают за бароном, чтобы разогнать дурное расположение его духа, и он таким образом заставляет их соглашаться с собою во всем, что пожелает.

Теперь же, с возвращением Шафирова в Москву, все могло перемениться.

Смятение охватывало в те дни и дюка де Лириа. Словно что-то тайное начинало открываться ему.

«Я уже приготовил мой дом к зиме. Морозы начались уже сильные, и дай Бог прежде чем окончится зима, чтобы король приказал мне выехать отсюда», — писал он в конфиденциальном письме к маркизу де ла Пас 30 сентября.

Во дворце готовились торжественно отмечать день рождения императора, иллюминовали царский сад, приуготовляли великолепный фейерверк, а испанский посланник подумывал о поездке в Петербург, возможно, для встречи с Кейтом.

По приезде царя из деревни, дюк де Лириа посетил Ивана Долгорукого и говорил с ним о возвращении Петра II в Санкт-Петербург.

— Я сказывал государю, — отвечал князь. — Он обещал это исполнить. Но, прошу вас, молчите об этом. Желающих остаться в Москве предостаточно.

Пронесся слух, император Карл VT и великая герцогиня Бланкербурга желают сделать брачную мену, женив царя на дочери герцога Брауншвейг-Бевернского, а старшего сына герцога на великой княжне Наталье Алексеевне.

Немцы наступали.

Дошло известие, что цесаревну Елизавету прусский король хочет сосватать за своего двоюродного брата. Узнав о том, цесаревна, через посредство близкой дамы, дала знать барону Мардефельду, что если он хлопочет об этом браке, то пусть оставит такой труд: она вовсе не думает выходить замуж.

14 октября, в тот день, когда дюк де Лириа подарил государю две борзые собаки, нарочно выписанные из Англии (чему Петр II был несказанно рад и в тот же вечер поехал с ними за город, сказав, что воротится не прежде, как выпадет первый снег), в Москву приехал Джемс Кейт.

Он произведен был в поручика кавалергардского полка и ожидал получения чина генерал-майора.

«Давно уже мы были искренними друзьями, а как он приехал прямо из Мадрида, то рассказал мне много такого, чего я не знал», — напишет в «Записках» дюк де Лириа.

Переговорили об Испании, о европейских делах, перешли к России и сделали заключение, что здесь в настоящее время домашние дела до того запутаны, что русский двор примет все меры, чтобы не обеспокоить соседей, лишь бы они оставили в покое.

Государю нравились окрестности Москвы и он не желал ни покидать первопрестольную, ни оставлять занятия охотой. Валил снег. Морозило. Неожиданно по Москве заговорили об ухудшении здоровья великой княжны.

Иоанн Лефорт извещал 30 октября своего короля: «Здоровье Натальи Алексеевны с каждым днем хужее и все боятся за нее. Прибегли к помощи опиума, чтобы ей дать хотя немного покоя. Ее желудок не принимает никакой пищи».

1 ноября в Петербурге состоялись похороны герцогини Голштинской Анны Петровны.

«Болезнь Великой Княжны так усилилась, что нет надежды на ее выздоровление, — писал Лефорт 4 ноября. — Несколько курьеров отправлены к царю, но он еще не приехал. Русские совершенно овладевают слишком суровым и упрямым духом царя. Барон Остерман в отчаянии от угрожающей ему опасности».

Тревога и страх охватывали людей.

«Здесь каждый, — замечал Рондо, — произнеся малейшее слово о правительстве, трепещет собственной тени».

Любопытно, именно в это время дюк де Лириа, размышляя о смерти, угрожающей великой княжне, впервые говорит о возможной смерти государя и о последствиях, могущих возникнуть после его кончины. В письмах его угадываются отголоски чьих-то разговоров, бесед, свидетелями которых он был. «Смерть, угрожающая великой княжне, заставляет меня трепетать за царя, который нимало не бережет себя, подвергаясь суровости непогоды с невыразимою небрежностью. Случись, умри этот монарх, здесь произойдет ужаснейшая революция; не берусь предвещать, что последует; скажу только, что Россия возвратится к своему прежнему состоянию, без надежды подняться, по крайней мере, в наше время.

Принцесса Елизавета после царя теперь будет ближайшей преемницей короны, и от ее честолюбия можно бояться всего. Поэтому думают или выдать ее замуж, или погубить ее, по смерти царя заключив ее в монастырь».

Как тут не вспомнить признания Ивана Долгорукого, сделанного им через несколько лет в ссылке, в Березове. Резко и неуважительно говорил он о Елизавете Петровне, которую называл «Елизаветкой». Он приписывал ее наветам императрице Анне Иоанновне гибель своей фамилии.

— Императрица послушала Елизаветку, а та обносила всю нашу фамилию за то, что я хотел ее за рассеянную жизнь (князь Иван Алексеевич выразился гораздо резче) сослать в монастырь.

Великой княжне Наталье Алексеевне решено было дать женское молоко, как единственное средство, могущее вылечить ее.

«Завтра исполнится год, как я при этом дворе, и, поверьте, этот год стоит двух, проведенных в другом месте, — признавался дюк де Лириа в очередном послании. — Дай Бог, чтобы не прожить здесь другого».

Впечатление такое, что посланник начинал опасаться за свою жизнь, как человек, узнавший чьи-то тайны.

На короткое время все вздохнули с облегчением. Великой княжне стало несколько лучше.

Граф Вратиславский успел даже устроить праздник в честь своего короля. На нем, к удивлению всех, присутствовал государь с принцессой Елизаветой.

«Царь только участвует в разговорах о собаках, лошадях, охоте, слушает всякий вздор, хочет жить в сельском уединении, а о чем-нибудь другом и знать не хочет, — сообщал Лефорт 14 ноября, за восемь дней до кончины великой княжны Натальи Алексеевны. — Преданный совершенно своим страстям, он не слушает никаких советов. Когда его сестра была при смерти, надо было послать за ним пять курьеров, чтобы удовлетворить ее желание видеть его. Он пришел только после перелома болезни и то нехотя.

Что может из этого выйти? Если сестра царя умрет, главная партия употребит все усилия удалить В. К. Елизавету и затем будет управлять монархом по своему произволу; его совершенно изнурят, а затем может быть и совсем сотрут, и в конце концов возьмут пример со шведов. Будет чудо, если Великая Княжна (Наталья. — Л.А.) выздоровеет; чахоточная лихорадка ее не оставляет».

Чудо не произошло. Более того, больная впала в беспамятство и некоторое время считали ее уже умершей, — она вся охолодела и врачи отчаялись совсем за ее жизнь.

— Если великая княжна умрет и если двор не возвратится в Петербург, решусь на отставку, — сказал Остерман одному из своих поверенных.

(«Ему остается только выйти в отставку и предоставить заботы о государстве властвующему роду, который желает управлять один и рано или поздно свергнет Остермана, если сам не захочет предупредить их», — констатировал Лефорт.)

Вглядываясь в развивающиеся события, испанский посланник все более убеждается в мысли, что Елизавета, лживая, безнравственная, крайне честолюбивая вся в предощущении скорых важных для нее перемен. Скрывая свои мысли, заискивая у всех вообще, а особенно у старых русских, она жила, как и прежде, мыслью о власти.

Впрочем, о власти думала не одна она.

«Признаюсь, состояние здоровья великой княжны заставляет меня трепетать за жизнь самого царя, — вырвется признание у дюка де Лириа в его депеше от 18 ноября. — Мне кажется, болезнь ее высочества вовсе не грудная, потому что у ней нет ни одного из симптомов чахотки. Я не могу выкинуть из головы, что ее болезнь, судя по ее медленности, происходит скорее от вероломства какого-нибудь тайного врага, чем от худого состояния легких. Если основательны мои подозрения, естественно думать, что те, кто захотели погубить великую княжну, не захотят, чтобы остался вживе и царь».

Прервем на мгновение чтение письма с тем, чтобы со вниманием прочитать последующие строки: «Этот монарх нимало не бережет своего здоровья: в своем нежном возрасте он постоянно подвергает себя суровостям холода, не воображая даже, что он может наконец от этого заболеть».

Что это? Пророчество или узнанная тайна?

Ведь именно так, начав с простуды, и умрет Петр II через год с небольшим, 19 января 1730 года.

Любопытнее всего, что именно в этом письме испанский посланник, много знавший о придворных тайнах, впервые упоминает, как о возможных преемниках в случае кончины императора и дочерей царя Иоанна — Анну и Екатерину. А с ними, напомним, тесно связан Остерман, Бирон и все немцы, многие из которых были в тесной дружбе с Фридрихом I — королем прусским.

[Обстоятельства] «заставляют призадуматься, что же станется с этим государством, если не будет царя, — заканчивает депешу посланник. — Не могу уверять, что на престол после него взойдет принцесса Елизавета, потому что, хотя она и имеет друзей, но столько же и врагов. Дочери царя Ивана… кажется, тоже будут иметь свою партию. Не будет недостатка и в третьей партии, с целью посадить на престол какого-нибудь Русского и с этим вместе возвратиться к своим древним началам».

Жутко, дико в Москве.

Снег валит и валит на дворе. Чисто и бело кругом.

И деревья запушило.

Вороны каркают, да колокола бьют.

«Не представится ли случай вытащить меня из этой тюрьмы?…Дай-то Бог выехать мне отсюда на санях прежде окончания этой зимы!»

Наталья Алексеевна скончалась 22 ноября ночью. «Помолившись, хотела лечь спать, но напали судороги, что она скончалась не более, как в две минуты», — рассказывала Анна Крамер. Только она одна была при ней.

Так ли было или нет, сказать трудно. Анна Крамер умела хранить тайны.

Недаром была поверенной в сердечных делах прежней императрицы Екатерины I, а с ее кончиной берегла тайны своего любимца Левенвольде.

Государь был безутешен. Не спал всю ночь, а наутро выехал из дворца, в котором умерла сестра и поселился в Кремлевском дворце.

Смерть великой княжны Натальи Алексеевны, как это ни кощунственно будет звучать, устраивала все противоборствующие партии.

Она очищала путь для основной фаворитки — цесаревны Елизаветы, удаляла последнее препятствие для честолюбивых Долгоруких, желавших единолично влиять на государя и, более того, мечтавших войти с ним в родство, и, наконец, давала возможность немецкой партии делать ставку (пока тайно) на дочерей царя Иоанна, о которых никогда прежде не говорилось и не упоминалось как о претендентках на российский престол.

Католики и протестанты, принимавшие участие в происходивших событиях, готовились к новой схватке.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.