XI

XI

Сразу после Пасхи, которая пришлась на 21 апреля, князь Алексей Григорьевич Долгорукий стал часто увозить императора из Москвы и забавлял его охотою в лесных подмосковных дачах. Уезжали на несколько дней, но, бывало, по неделям не возвращались в первопрестольную.

С царем ездила и тетка Елизавета. (Через много лет, по свидетельству Екатерины II, в одну из увеселительных поездок, императрица Елизавета Петровна, недовольная проведенной охотой, «повернула разговор на доброе старое время и стала говорить, как она охотилась с Петром Вторым и какое множество зайцев брали они в день. Она принялась на чем свет стоит бранить князей Долгоруких, окружавших этого государя, и рассказывать, как они старались ее отдалить от него»).

Сами страстные охотники, Долгорукие, имевшие много собак, и государя приучили к ним до того, что он сам мешал в корыте собакам.

Надо ли говорить, что чувствовали охотники, когда стаи борзых травили зайцев.

Иной русак выскочит из леса, ополоумеет, не знает куда бежать.

Налетит следом на него псина, со страшной силой и неуловимой для глаз быстротой швырнет зайца с рубежа на озими и сама полетит кубарем. От этого внезапного толчка оторопевший русак понесется прямо в пасть другой собаке.

Все в азарте. Кругом крик, улюлюканье, звон колокольчиков.

Петр II до такой степени пристрастился к охоте, что бегая или летая верхом по лесу с раннего утра и до позднего вечера, часто и ночи проводил под открытым небом, подле жаркого костра.

Охотники, возбужденные происшедшим, все еще во власти пережитого, делились впечатлениями.

А наутро, едва брезжил рассвет, трубили в рога. Егеря, одетые в зеленые кафтаны с золотыми и серебряными перевязьми пускали гончих спугнуть зверя — так заведено было по обычаю. Сидя верхом, охотники спускали со своры борзых и устремлялись за ними вслед. И екало сердце, когда собаки начинали гнать зверя.

По окончании охотничьих разъездов все съезжались в Горенки — большую усадьбу Долгоруких, служившую местом сбора всей охотничьей компании. Состояла она, как правило, из родственников и ближайших друзей Долгоруковской фамилии. За шумным обедом государя тешили забавными рассказами, похваливали его ловкость и искусство в стрельбе, перечисляли его удачи и радовали разговорами и планами новых поездок.

«Царь все лето проведет в развлечении охотой, — сообщал в депеше дюк де Лириа. — И так нет надежды возвратиться в Петербург до зимы.

Здесь мы живем в полном спокойствии, и от скипетра до посоха, по французской пословице, не думаем ни о чем, как только как бы провести лето в сельских развлечениях».

Испанский посланник лукавил. Он все так же со вниманием наблюдал жизнь двора.

После коронации царица-бабка удалилась от двора и пребывала в Вознесенском девичьем монастыре. Старая поняла, ее пора минула безвозвратно. Незадолго перед Пасхой ее поразил в церкви апоплексический удар, приписываемый ее строгому воздержанию во время поста и она никак еще не могла оправиться от него. Болела опасно и великая княжна Наталья Алексеевна. Врачи говорили о лихорадочной чахотке, но истинною причиною болезни дюк де Лириа считал возникшее охлаждение к ней ее брата.

Осложнялись отношения между Остерманом и князем Иваном Долгоруким.

Фаворит часто оставлял Петра II, удалялся в Москву. Говорил, ему надоедают царские забавы.

— Не по сердцу мне, — сказывал он, — когда царя заставляют делать дурачества. Не терплю наглости, с какою с ним начинают обращаться на охоте.

Отец его «пылил», готов был другого сына ввести в фавор к государю. На стороне князя Ивана был старик фельдмаршал князь Василий Владимирович Долгорукий, на стороне отца — князь Василий Лукич.

Остермай держался враждою между Долгорукими.

Впрочем, за этими событиями не упустим двух малоприметных и, на первый взгляд, не связанных между собой фактов.

Еще в октябре предыдущего года зоркий Маньян докладывал своему двору, что «прусский министр получил от короля… весьма спешное повеление предложить… монарху вступить в брак с прусской принцессой по выбору».

Пруссия, можно сказать, положила глаз на русский престол.

А в январе 1728 года дюк де Лириа (читаем в его «Записках») «получил… повеление от Короля (испанского. — Л.А.)… просить Царя о принятии в свою службу г. Кейта… Сей Кейт уже 9 лет имел в Испании чин полковника; но оставался без полка, потому что был не католического вероисповедания. Его Царское Величество так был милостив, что тот же час велел принять его в свою службу с чином и жалованьем генерал-майора».

Трудно да и практически невозможно теперь установить, по чьей просьбе ходатайствовал испанский монарх перед московским двором о зачислении Джемса (Якова) Кейта в русскую службу. Любопытно следующее: будучи другом прусского короля, Кейт в 1744 году покинет Россию, переберется в Пруссию, будет назначен послом во Франции и окончит жизнь прусским фельдмаршалом.

Читаем в «Русском биографическом словаре»:

«Джемс (Яков) Кейт, генерал-аншеф, впоследствии фельдмаршал прусский… был младшим братом Георга Кейта, наследственного лорд-маршала Шотландии и принял вместе с ним участие в Якобитском восстании. После поражения Якова Стюарта при Шерифмюре оба Кейта вместе с ним бежали во Францию… Кейт поступил на службу в Испанию с чином капитана… с 1722 по 1725 г. жил в Париже и занимался науками. Возвратившись в Испанию, он получил чин полковника… Герцог де Лириа, хорошо знавший Кейта, находясь при русском дворе, выхлопотал в феврале 1728 г. принятие Кейта в русскую службу… В России он быстро пошел вперед».

Не упустим из виду сведения о семье Кейтов, представленные историком Г. Вернадским в его книге «Русское масонство в царствование Екатерины II».

«Кейт, — пишет Вернадский, — был представителем семьи, объединявшей в своей деятельности три страны — Россию, Шотландию и Пруссию…

Брат его, Джон Кейт (лорд Кинтор) был гроссмейстером английского масонства; Джордж Кейт — известный генерал Фридриха II (приговоренный в Англии к смертной казни за содействие тому же Стюарту), наконец, тоже Кейт (Роберт) был английским послом в Петербурге (несколько позже, в 1756–1762 гг. — Л.А.)…

Джемс (Яков) Кейт в 1740 г. делается провинциальным гроссмейстером для всей России, назначение свое он получил от гроссмейстера английских лож, которым был брат его, граф Кинтор. Имя Якова Кейта пользовалось большим уважением среди русских масонов, в честь которого была сложена песнь и пелась в России в ложах в царствование Елизаветы…»

Приведем и еще одно сообщение, из книги А. Пыпина «Русское масонство в XVIII и первой четверти XIX века»: «В самой Германии масонство уже в 1730 г. имело многих последователей и есть основание думать, что во время Анны и Бирона у немцев в Петербурге были масонские ложи; о самом Кейте есть сведения, что имел какие-то связи с немецкими ложами еще до гроссмейстерства в России».

Забегая вперед, скажем следующее: Кейт появился в Москве 25 октября 1728 года, а в ноябре неожиданно умирает сестра государя — Наталья Алексеевна. Через год с небольшим Россия лишится своего государя. В феврале 1730 года Анна Иоанновна неожиданно становится императрицей, а в августе, создав лейб-гвардии Измайловский полк, она назначит подполковником в нем Джемса Кейта. Зададим себе вопрос: за какие заслуги этот малознакомый ей человек становится фактически командующим Измайловским лейб-гвардии полком — опорой иноверцев в России?

Несомненно одно, действия католиков не прошли незамеченными для чутких протестантов. В Европе и с той, и с другой стороны умели анализировать события.

24 мая 1728 года из Киля пришло известие о кончине после родов герцогини Голштинской Анны Петровны. Красивейшая из принцесс в Европе почила в бозе.

В Москве объявили траур. Впрочем, это не помешало быть празднеству и балу в день царских именин. Лишь цесаревна Елизавета, в силу душевной привязанности к старшей сестре, сердечно скорбела. Тело усопшей решено было перевезти на родину и захоронить в Петербурге. В Киль был отправлен за прахом покойной герцогини генерал-майор Бибиков.

Остерман, меж тем, подговорил родственника императора Лопухина, моряка, убедить его отправляться на жительство в Петербург.

Петр II отвечал:

— Когда нужда потребует употреблять корабли, то я пойду в море; но я не намерен гулять по нем, как дедушка.

Император уехал на охоту и долго не возвращался.

Андрей Иванович Остерман и сам прежде говорил государю о надобности скорого переезда в северную столицу, убеждал и Долгоруких склонить к тому Петра II. Но представления и убеждения его оставались без ответа: император редко видел его, с намерением уклонялся от свиданий с ним и, замечал К. И. Арсеньев, представления его считал обидною для себя докукою. Долгорукие же имели корыстные виды удерживать государя в Москве, следственно настояния Остермана не убеждали, а только раздражали их.

Положение Остермана становилось шатким. К тому же он поддерживал Левенвольде, к которому нерасположены были русские, частию за его намерение отстранить природных русских от управления и поставить иностранцев в исключительное обладание властью. В ту пору шел допрос лиц, проходящих по делу Меншикова. Некоторые из его друзей кивали на Левенвольде, как на подкапывающего под настоящее правительство.

Ненависть с Левенвольде переносилась и на воспитателя государя. Особенно это выказывал князь Иван Долгорукий. Он объявил себя врагом Остермана.

«Признаюсь, — извещал своего госсекретаря испанский посланник, — при этих придворных интригах, очень затруднительно положение иностранных министров, потому что всякий, кто объявляет себя другом Остермана, — враг князя Ивана Долгорукого, а Остерману тоже не нравится, когда угождают тому. При всем этом, я успел сделаться другом обоих, давая им знать, что я здесь вовсе не для того, чтобы мешаться в дела двора: я отношусь с бесконечным доверием к Долгорукому, с которым впрочем никогда не говорю о делах наиболее существенных; вижусь часто и с другим (т. е. Остерманом. — Л.А.), говорю с ним с величайшей откровенностью и уверен, что заслужил его искреннюю любовь».

Надо напомнить, до приезда в Россию нового посланника венского двора, дюк де Лириа цоддерживал пред русским государем интересы императора Карла VI наравне с интересами короля испанского. Петр II был благожелателен к нему. Наградил орденом Андрея Первозванного, присылал приглашения на все торжества, происходившие при дворе, сам не однажды навещал испанское посольство. Остерман решил воспользоваться этим.

В один из июньских дней испанского посланника посетил посланник Бланкенбурга — доверенный друг Остермана.

— Я знаю, как вы желаете добра этой монархии, — начал гость, — и никому не могу лучше открыть своего сердца, как вам, потому что вы вашим влиянием много можете способствовать к постановке здешних дел на хорошую ногу.

Оба помолчали, как бы размышляя над сказанным.

— Царю непременно нужно возвратиться в свою резиденцию в Петербург, — нарушил молчание гость. — Не только потому, что там ближе к другим государствам Европы, но и потому, что там будут на его глазах его флот и вновь завоеванные провинции, которым грозит гибель, если там не будет его величество лично. Русские же только и думают о том, как бы удержать царя здесь. Вы, — гость выдержал паузу, — можете повлиять на князя Ивана Долгорукого и убедить его возвратиться в Петербург. Я знаю о вашей дружбе с ним и никто лучше вас не может убедить его добрыми резонами согласиться на это, представив это его заслугою пред венским двором.

— Сказанное вами показалось мне основательным, — отвечал дюк де Лириа, — и я сделаю со своей стороны все для убеждения Долгорукого.

Испанский посланник понимал, гость прибыл по приказанию Остермана и выдавал его мысли за свои. Впрочем, зерно упало на благодатную почву.

«Русские желают возвратиться к своим древним нравам и единственное средство поправить здешние дела — это возвратить его царское величество в Санкт-Петербург» — такова была мысль самого дюка де Лириа. Тогда можно было бы решить вопрос и об оказании военного давления на Англию с помощью России.

Дюк де Лириа никогда не отступал от своих планов. С его подачи был распущен слух о том, что он предложит супружество сеньора инфанта Дон Карлоса с великой княжною Натальей Алексеевной.

Сестру государя так заняла эта, мысль, что когда она теперь видела дюка де Лириа, то относилась к нему (этого он не мог не отметить) с особенным вниманием. Было ясно, она желает этого бесконечно.

Посланник делал игру.

Наталья Алексеевна была больна, не выходила из комнаты, но дюку де Лириа передавали, что все ее разговоры вертятся на том, чтобы разузнать об обычаях и климате Испании. И если кто говорил ей, что Испания ей не понравится (она не хотела, чтоб об Испании ей говорили дурное, а только хорошее), она отвечала:

— Все равно, пусть только приезжает инфант Дон Карлос, тогда увидим.

И так как ей очень нравилось говорить об испанском дворе и о вещах Испании, это и делали ее придворные.

Пробный шар был пущен. Предложение могло быть принято и дюк де Лириа получил приказ королевской четы «поддерживать известное дело относительно инфанта Д. Карлоса». («Будьте покойны, — отвечал министру иностранных дел Испании посланник, — буду поступать по вашей инструкции с величайшим благоразумием, не навязываясь, не заходя далеко, не отталкивая прежде времени: не буду говорить ни да, ни нет»).

Расчет был прост: усилить благожелательность к делам Испании, ее религии. Интересы католической церкви были у дюка де Лириа едва ли не на первом месте.

В марте 1728 г., получив известие о выздоровлении испанского короля, он совершил Те Deum и благодарную мессу с такою торжественностью, какую только дозволяла маленькая католическая церковь, находившаяся в Немецкой слободе. Двое капуцинов с доминиканцем, капелланом испанского посольства, совершили службу, на которой присутствовал посланник со всеми своими людьми. («Я ни на пядь не отступлю для поддержания его (короля. — Л.А.) чести и авторитета и буду поддерживать их с возможною настойчивостью и всегда заставлю этих людей делать что нужно»).

Страстная неделя в Москве в католической церкви ранее не праздновалась. По настоянию дюка де Лириа испанский капеллан «с двумя капелланами графа Вратиславского и императорского резидента (строки из депеши испанского посланника. — Л.А.) ныне позаботились устроить в этой церкви монумент (соответствует нашей плащанице. — Л.А.), по Испанскому обычаю и такой, что заинтересовал как католиков, так и еретиков, которые приходили посмотреть наши службы, чем был я очень доволен: потому что, если и не обратятся, по крайней мере пусть видят наше благоговение, с которым мы служим Царю царей».

Через кардинала Бентиволно посланник выпросил у римского папы для своего капеллана, доминиканца отца Бернардо де-Рибера, титул апостольского миссионера. («Я просил этой милости, потому что, она возвышает капелланов Испанских министров в этой стране, и теперь они уже независимы ни от кого и могут в своей оратории отправлять все религиозные службы»).

Многое для понимания мыслей дюка де Лириа дает его письмо от 25 июня 1728 года к своему патрону:

«…нет ничего важнее, как удалить отсюда принцессу (Елизавету Петровну. — Л.А.), так как пока она не замужем и в благоволении у царя, до тех пор не возможно женить на иностранке. А очень важно, чтобы он не женился на своей подданной, потому что с этим связан вопрос о возвращении этой монархии к ее первобытному состоянию, чего желают все старые русские».

Ситуация осложнялась тем, что к Елизавете неравнодушен был Иван Долгорукий.

Вопрос о браке Елизаветы с Морицем Саксонским находился в дурном положении, и малейшее известие о вероятном претенденте на ее руку и сердце не проходило мимо внимания герцога де Лириа. («Должен сообщить вам, что слышал, будто граф Вратиславский везет приказание вести переговоры о браке принцессы Елизаветы с Д. Мануэлем Португальским… Конечно, если бы эту принцессу было можно выдать замуж вон отсюда, это было бы удивительно дело, потому что она еще постоянно лелеет мысль взойти на престол, вышед замуж за царя», — из депеши от 21 июня).

Елизавета же, казалось, не думала ни о чем, кроме удовольствий.

Впрочем, она осмеливалась вразумлять государя на счет его обязанностей и предостерегать от вредных привычек, внушаемых ему Долгоруким.

Долгорукие, не менее внимательно, чем дюк де Лириа, наблюдавшие за Елизаветой, не остались в долгу. Скоро они подсмотрели ее слабости (шепнули царю о ее сердечной привязанности к Бутурлину) и успели очернить ее в глазах Петра до того, что он начал публично показывать ей отвращение и неприязнь к ней.

(«Царь уже меньше интересуется принцессой Елизаветой, — писал дюк де Лириа в августе 1728 года, — не выражает ей прежнего внимания и реже входит в ее комнату. Генералу Бутурлину, фавориту принцессы (и, как говорят, ее рабу) приказано не являться в комнаты Его Величества. Все… радуются уменьшению царского фаворитизма принцессы, которая четыре дня тому назад отправилась пешком за десять или двенадцать миль на богомолье, только в сопровождении дамы и Бутурлина»).

В домашней жизни двора происходила перемена.

«Еще в августе 1728 года, — читаем у К. И. Арсеньева, — в день тезоименитства великой княжны Натальи, во время великолепного пиршества при дворе, император обнаружил пред всеми чувства свои к Цесаревне, не удостоив ее даже словом или приветствием».

Пренебрежение и обидную холодность к тетке проявил Петр II и 5 сентября, в день ее тезоименитства, явившись, по ее приглашению, к вечернему у нее собранию. Было замечено, государь приехал поздравлять цесаревну Елизавету только пред ужином, который продолжался очень недолго. По окончании ужина Петр II уехал в Лефортовский дворец, в Немецкую слободу, не дождавшись бала и не простившись с теткой. Великая княжна Наталья Алексеевна, приехавшая с императором, осталась после него и, протанцевавши несколько минут, тоже уехала.

«Холодность царя к принцессе Елизавете растет со дня на день, — извещал свой двор Маньян 12 сентября. — Этот государь не пожелал, чтобы она отправилась с ним в село Измайлово, несмотря на ее сильные просьбы».

Долгорукие, кажется, приближались к своему торжеству.

Голицыны теряли влияние при дворе. Елизавета оставалась без партии, без подпоры, под откровенным надзором Долгоруких.

Император, по чувству растущей неприязни к тетке, отверг предложение маркграфа Бранденбургского-Байретского, искавшего ее руки.

С тем и уехал на несколько недель на охоту.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.