Глава I Крах

Глава I

Крах

Волны и пузыри

Когда утихли потрясения, связанные с Первой мировой войной и революционной волной 1917–1923 гг., в странах Западной Европы и США начался бум — резкий рост деловой активности. Прямо как в 90-е гг., после окончания «Холодной войны». Процветание казалось бесконечным. К концу десятилетия промышленное производство во Франции выросло почти на 40 % по сравнению с довоенным, а в США — более чем на 20 %. Скромнее были успехи Великобритании — ей удалось только восстановить довоенный уровень производства. Экономические успехи США и Франции позволили оказать помощь Германии, экономика которой была раздавлена Мировой войной и ее последствиями. Но и во время экономического подъема многочисленные отрасли в отдельных странах Запада находились в кризисе или отставали в развитии. Эта неравномерность «бума» — тревожная черта и 90-х гг.

В принципе и до 1929 г. было очевидно, что подъем экономической конъюнктуры и производства через какое-то время сменится спадом. Рыночное хозяйство развивается волнообразно. С разной периодичностью происходят кризисы той или иной глубины. Длительные волны конъюнктуры исследовал Н. Д. Кондратьев, теперь они носят его имя.

Отличая «свои» волны от более коротких, Кондратьев писал: «При этом мы считаем необходимым различать малые циклы (подъем, кризис, депрессия), захватывающие около 7-11 лет, и большие циклы, захватывающие от 40 до 50 лет»[2]. Н. Д. Кондратьев признает, что при построении модели длительных волн «мы игнорировали факт существования средних циклов и других колебаний конъюнктуры, которые значительно осложняют ход больших циклов»[3]. Такое упрощение существенно ослабило кондратьевскую модель и, в частности, привело его к выводу, что в 1920 г. начинается устойчивое понижение волны. А наступил «бум». Кризис 1920–1921 гг. оказался точкой перелома экономической динамики «к лучшему», но, как мы увидим — прямым предвестником более страшного кризиса 1929 г.

Чтобы понять, как развиваются экономические «волны», необходимо устранить «грубость» модели Кондратьева. Это помогают сделать наблюдения М. Кожаринова. Изучая те же графики, что и Кондратьев, Кожаринов отмечает, что «средние» циклы связаны с более длительными кондратьевскими волнами[4]. Они «поражают» середину «повышательной» и «понижательной» фаз кондратьевского цикла, и, таким образом, волна приобретает более сложную, но достаточно гармоничную «трехгорбую» форму: 1) малая подъемная волна, завершаемая кризисом подъемной фазы, 2) пик большой волны (завершение подъема, максимум подъема, начало спада), который завершается кризисом ниспадающей фазы, 3) ниспадающая волна, завершающаяся кризисом, минимумом длинной волны. При этом ниспадающая волна тоже имеет свой максимум и может восприниматься современниками как «бум». Так и было после кризиса ниспадающей фазы 1920–1921 гг. до Великой депрессии 1929–1933 гг. Точкой перелома в такой схеме является максимум (конъюнктура времен Первой мировой войны), а следующий за ним кризис (в нашем случае — кризис 1920–1921 гг.) — «ямой» на пути от максимума к минимуму.

При этом М. Кожаринов предположил, что существует связь между троичной структурой кондратьевской волны и фрактальными циклами исторического развития, описание которых было предложено автором этой книги[5]. Возможно, исследование этой связи открывает ключ к поиску причин кондратьевских волн и еще более крупных «броделевских» волн в механизме более общей социальной эволюции.

Культурное и технологическое развитие создает новые потребности и возможности их удовлетворения. Но новые технологии могут долгое время оставаться невостребованными, так как требуется общественный заказ на технологии, а он зависит от изменений социальной структуры. Она создает стимулы для внедрения изобретений, которые пока лежали «под спудом». С появлением в жизни людей новых предметов и услуг они становятся частью новых рынков, которые сначала быстро растут. Распространение новинок влечет развитие рынков сырья для их производства и эксплуатации, комплектующих, соответствующей инфраструктуры и т. д. Востребовав один предмет, общество выписывает путевку в жизнь и другим. Спрос на автомобиль порождает и рынок автомасел, спрос на компьютер — и рынок компьютерных игр. Подъем начала века, существенно трансформированный мировой войной, был связан с переходом к системе, получившей название «империализм»[6], а затем — к так называемому «массовому обществу», когда широчайшие массы в странах Запада стали приобщаться к тем видам потребления, которые в начале этой кондратьевской волны были привилегией элиты. Лозунгом этого этапа истории потребления стало: «Автомобиль — не роскошь, а средство передвижения». Отныне на Западе электричество и двигатель внутреннего сгорания стали достоянием миллионов, которые расплачивались за это потогонной системой и давкой городов.

Грань XX и XXI вв. имеет свой «мотор» конъюнктуры — виртуальное потребительское пространство, основанное на цифровых технологиях, коммуникациях нового поколения и сетевых социальных структурах. Емкость рынка меняется в связи с войнами, таможенной политикой и политическими катаклизмами. Бум 20-х гг. начался после военно-политических потрясений 1914–1923 гг. Бум 90-х — после распада СССР и «социалистической системы». При этом каждый рынок имеет свои пределы роста. Когда те, у кого хватает на это денег, освоили продукт — новый рынок исчерпан. Время ажиотажа давно позади, впереди кризис, новая переоценка потребительских ценностей. Н. Д. Кондратьев пишет, что «можно говорить в рассматриваемую эпоху о насыщении потребностей в масштабе мирового хозяйства»[7].

При этом уже могут быть сделаны изобретения, которые позволяют создать новую новинку. Но проблема в том, что каждому предмету — свое время, предмет вписывается в определенный стиль жизни, определенные общественные отношения, для его массового производства нужны не индивидуальные, а массовые запросы, целая программа внедрения. Поэтому научно-технические революции связаны с социальными переменами. Мануфактурная специализация создала потребность в паровом двигателе. Эпоха империализма предоставила Западу неограниченные (на тот момент) запасы нефти и породила двигатель внутреннего сгорания, необходимый для новых вооружений и транспорта. Империализм создал социальную базу для технической революции конца XIX века, которая вызвала подъем потребительской волны, пиком которой стала Первая мировая война с ее сверх-потреблением ресурсов, перемалываемых на полях сражений. Она была временем не только разрушений и бойни, но и мирового ажиотажа, искусственного потребления, связанного с военным производством, государственными закупками тут же уничтожаемых ресурсов. Поэтому после кризиса 1920–1921 гг., который обеспечил перестройку мировой экономики на мирные рельсы, начался новый «бум». Разрушения войны после ее окончания стимулировали спрос — нужно было восстанавливать развалины вдоль линии фронта. В середине 20-х гг. «экономический бум» набрал собственную инерцию, связанную с возникновением т. н. массового общества. К концу 20-х гг. этот подъем затянулся, и ожидалось плавное завершение «бума» 20-х гг.

Когда возможности социальной системы «империализма» и емкость рынка волны 90-х—20-х гг. были исчерпаны, не мог не начаться тяжелейший кризис. Ибо кризис — это переналадка экономико-технологической структуры индустриального общества под новые задачи, под новые потребности общества, обусловленные социально-культурным развитием и структурой общества, в которой каждая ниша имеет свои потребности и возможности их удовлетворения.

Индустриальное общество инерционно, оно не может гибко менять направление развития. Рынки массовых товаров заужены в силу неравномерности распределения его благ руководящей элитой. Экономическую моду диктует слой людей, почти оторванный от массовых потребностей, живущий в собственной элитарной среде, лишенный прогностических навыков, склонный к продолжению «проверенных» путей, которые уже принесли процветание данному бизнесмену или чиновнику. Творческий подход к меняющейся ситуации, тревожные предупреждения интеллектуалов, глухое отчуждение и протесты недопотребляющих слоев не принимаются в расчет. Пока гром не грянул, нет императивного мотива на отвлечение средств для дорогостоящей переналадки производства, в такие периоды на это решаются лишь наиболее дальновидные представители элиты — исключения из правил.

Старые потребности насыщаются, старые задачи выполнены, а технологии и мысль «капитанов индустрии» продолжают работать в прежнем направлении. Наступает перепроизводство, нарастают диспропорции. Скорость и издержки развития общества зависят от его способности не только обеспечивать экономический рост, удовлетворяющий старые потребности, но и быстро находить новые, формировать социально-технологические структуры, готовые к выполнению новых задач. В 1929 г. этого не наблюдалось. Не наблюдается и теперь.

Поскольку кризис, начавшийся в 1929 г., завершал кондратьевскую волну эпохи «империализма», возможности этой социальной структуры были исчерпаны. Преодоление такого «межэпохального» кризиса могло быть достигнуто только переходом к новой социально-технологической структуре в нескольких ведущих странах мира. Пока этого не произойдет, мир был обречен на разгул кризиса. Мы увидим, что прекращение Великой депрессии будет связано с концом эпохи стихийного капитализма и переходом к широкомасштабному государственному регулированию экономики, связанному с формированием ВПК.

*

Но еще в 1928 г. в столицах Запада социально-экономическая ситуация казалась благополучной. Экономисты господствовавшей тогда либеральной «неоклассической» школы представляли себе рынок чем-то вроде «идеального газа», состоящего из фирм-молекул. Любое нарушение равновесия в банке с таким газом должно было вести к тому, что «молекулы», потолкавшись, автоматически восстановили бы равновесие. Ситуация зависела от объема банки, все процессы должны были развиваться плавно. Экономическая мысль начала XX в. считала «кризис обычным, но не необходимым моментом в смене конъюнктур из повышательных к понижательным», тем более, что в начале века «такие переломы, как известно, потеряли былую остроту, лишились тех элементов паники, катастрофичности в движении конъюнктур, какими были так богаты переломы в первой половине XIX века»[8]. Причиной относительного благополучия начала века была подъемная фаза длительной кондратьевской волны, на фоне которой смягчались менее интенсивные колебания. Но могло показаться, что свою благотворную роль играет монополистическая фаза капитализма, регулирующая роль трестов. Последующие события, однако, подтвердили правоту критиков монополистического капитализма. Он усилил не планомерность, а неустойчивость.

Производство принадлежит относительно узкой группе собственников, и это неизбежно ведет к монополизации рынка. Собственник обладает властью над производством совершенно независимо от того, занят ли он в производственном процессе. Не работники и не инженеры, а суверенный и абсолютный монарх производства — собственник, решает, куда будет направлена энергия работников. Власть собственника произвольно объединяет самые разные производства, оказавшиеся волею коммерческой игры под его скипетром. Вместо молекул «идеального газа» получаются огромные сложные молекулы-монополии, которые цепляются друг за друга, ведут друг против друга войну на уничтожение. Какое уж тут равновесие.

Демократия, которая хотя бы на словах признана необходимостью в области политики, полностью запрещена в области экономики. Индустриальная организация труда склонна к тоталитаризму. Идеальный работник должен быть инструментом менеджера, четко выполнять указания, а не рассуждать. «Ты начальник — я дурак». Но эти «дураки» — большинство потребителей. Нарушение обратной связи в такой системе дестабилизирует рынок. Ведь в «идеальном рыке», который автоматически восстанавливает равновесие, молекулы должны иметь сопоставимую «массу», воля потребителей должна уравновешивать волю производителей, решения должны приниматься в соответствии с объективными требованиями потребителя, который накажет предпринимателя за отклонение от своих требований. В реальном монополизирующемся рынке решения принимает небольшая группа собственников, а расплачиваются за них работники и потребители. По заключению экономиста Д. К. Гэлбрейта, «к 1930-м годам тезис о существовании конкуренции между многими фирмами, которые неизбежно являются мелкими и выступают на каждом рынке, стал несостоятельным»[9]. Из-за монополизации, концентрации власти над производством в руках финансовой олигархии, собственники частных империй оторвались от экономической реальности. Эта проблема усугублялась все сильнее из-за противоречия между процессами, развивающимися в реальном производстве и в финансовой сфере. Операции с бумагами обеспечивают переливы ресурсов между производствами, обеспечивая господство капитала над ними. При этом концентрация капитала (образование так называемых «монополий» или «олигополий») опережала реальную концентрацию производства, образовывалось множества искусственных связей между производствами, которые были вызваны к жизни не столько производственной необходимостью, сколько произволом собственника, его финансовой игрой. Создание финансово-промышленных «империй», построенных по образцу государства, бюрократизация бизнеса изнутри, делало экономику все менее гибкой, все более неустойчивой.

Поскольку финансовые операции имеют самостоятельную логику и структуру, они зависят от положения дел в производстве опосредовано. Производство уже может сталкиваться с трудностями при сбыте своих продуктов, его завтрашние прибыли под угрозой, а бумаги корпорации, которой это производство принадлежит, могут расти в цене за счет привлечения все нового капитала со стороны. Если акции будут падать, от них будут избавляться, и собственники корпорации понесут потери. Чтобы не допустить этого, необходимо искусственно поддерживать цены на акции. Так возникает эффект, во многом напоминающий «пирамиду» — процветание компании зависит не от реальных успехов ее производства, а от ее способности привлечь средства, от рекламы акций.

Кстати, 90-е гг. и начало XXI в. добавило к этой картине новые черты. Это и новый, планетарный размах финансовых пирамид, и способность значительной части населения зоны процветания жить в долг. Не случайно кризис 2008 г. начался с ипотеки. Это не значит, вопреки наивным рассуждениям телевизионных голов, что в кризисе 2008 г. «виновата американская ипотека». Кризис носит глобальный характер и в этом качестве был неизбежен. Причиной кризиса стало исчерпание возможностей роста виртуально-коммуникативного сектора конца 90-х гг. Но когда эти возможности были исчерпаны, глобальная экономика продолжала спекулятивный рост. Ипотека стала одной из его форм. Средние слои покупают жилье по ипотеке в расчете на завтрашние доходы. Например, от продаж компьютерных игр. А новые игры в таких количествах уже не нужны…

Кредиты когда-то надо отдавать, акционерам нужно выплачивать дивиденды. Выстраивая пирамиду, руководители крупного бизнеса надеялись, что в дальнейшем им удастся найти новые рынки или иные возможности преодолеть «временные трудности».

*

Если в древности все дороги вели в Рим, то в 20-е гг. XX в. все финансовые пути глобальной экономики вели в Нью-Йорк, на Уолл-стрит. Забастовки в Бомбее и Лондоне, финансовые переговоры в Гааге и Берлине, хлебные поставки СССР и Аргентины — все отражалось на котировках Нью-йоркской фондовой биржи. Дело в том, что США были крупнейшим кредитором и крупнейшей промышленной державой того времени.

Промышленное производство США превосходило показатели Великобритании, Франции, Германии, Италии и Японии вместе взятых. В 1921–1928 гг. США инвестировали за границей 8,5 миллиарда долларов, что ставило экономику множества стран в зависимость от состояния дел на Уолл-стрите.

Америка была раем для финансистов. В 1924–1927 гг. здесь существовали самые низкие, самые выгодные для финансовых операций учетные ставки кредита в 3–4% (в Британии, например, 4,5–5%). Это обеспечивало мировой приток капитала и неслыханный размах стихийных финансовых операций. Бум и отсутствие контроля над частным капиталом привели к росту финансовых спекуляций и афер еще до того, как производство стало подходить к пределам роста. Многочисленные фонды и банки были неустойчивы. Время от времени они лопались, оставляя клиентов без средств. Причастные к аферам банковские и государственные служащие иногда кончали жизнь самоубийством. Но эти громкие скандалы не убеждали собственников капитала в том, что опасность, связанная с неустойчивостью «свободного капитализма», серьезна. Казалось, что частные провалы банковских структур не угрожают финансовой системе в целом.

По мере насыщения рынка товарами все больше капиталов уходило в финансовый рынок, где «рост» (уже фиктивный) продолжался. Это оттягивало падение, но делало ситуацию все более катастрофической. При этом либеральная идеология «монетаризма» дезориентировала финансистов, аналитиков и политиков. Ведь денежная инфляция была остановлена, в этом отношении «все было хорошо». Экономические показатели воспринимались как «реальные», в то время как происходил иллюзорный финансовый рост.

В иллюзорном мире финансов нарастали цепочки структур, зарабатывающих на процентах от доходов друг друга. Предприятиями владели компании, которые выпускали в оборот акции. Их скупали другие компании, которые выпускали свои акции и другие ценные бумаги (их часть уже не была обеспечена производством реальных ценностей). Банки и даже государственный Федеральный резерв кредитовали эти операции. Можно было сделать деньги из ничего, просто взяв кредит, купив на него постоянно растущие ценные бумаги и затем продав их. Цена бумаг по закону «пирамиды» должна была постоянно расти — иначе никто не будет вкладывать в них свои деньги, и бумага обесценится. Ведь за ней не было реальной стоимости. 40 % акций покупалось в кредит. Эти кредиты собирались отдавать из будущих прибылей. А если прибылей не будет? Это означало разорение не только самих игроков в акции, но и кредиторов-банкиров. Но беда финансистов была и трагедией страны. Паралич банковской системы в условиях частно-капиталистической экономики означал и паралич производства.

Забавно, как сегодня телевизионные цепные псы капитализма успокаивают российского зрителя: не нужно бояться падения акций фондовой биржи — это просто бумажки, «воздух». Верно, это бумажки, но без них не может работать Система, которую вы защищаете. Пока вы защищаете священное право частной собственности, эти бумажки нужны экономике как воздух. Представьте себе матросов, задыхающихся в отсеке подводной лодки, которых по радио успокаивает замполит: «не волнуйтесь, это всего лишь воздух».

Противоядием против болезней свободного рынка обычно считают государственное регулирование. Это не совсем точно — чиновничья бюрократия не более компетентна, чем бюрократия корпораций и толпы спекулянтов. Важно, что делает государство. Администрация президента Гувера и чиновники Федеральной резервной системы США пытались противостоять надвигающемуся кризису, но делали это в полном соответствии со священными принципами либерализма — вкачивали кредиты в корпорации. В. А. Гидирим, который считает главным объяснением краха 1929 г. «неразумные экономические мероприятия государства» (что, конечно же, преувеличение — причины, как мы видели, лежали глубже), так комментирует государственные меры: «Во-первых, Федеральная резервная система, отвечающая за контроль над ростом денег и кредита, предприняла в 1927 г. меры по увеличению денежной и кредитной эмиссии именно тогда, когда экономические показатели обещали спад. Это была первая попытка противостоять экономическому циклу за все 30 лет существования ФРС. Поначалу казалось, что с помощью кредитной эмиссии (объем кредитования увеличился в несколько раз) удастся избежать спада. И, несмотря на короткое оживление начала 1929 г, основная часть всех кредитов досталась рынку ценных бумаг: ушла на биржевые спекуляции»[10]. В эту же точку были брошены финансовые ресурсы США и России в 2008 г. То есть, вместо того, чтобы лечить болезнь — снижать разрыв между объемами финансовых спекуляций и реальным объемом рынка, государство вкачало средства не в потребителя, а в частный капитал, поощрив усиление спекуляций. В начале 1929 г. пагубность этого подхода стала проясняться, и в феврале ФРС прекратила прямое кредитование финансовых спекуляций. Для спекулянтов это стало сигналом для увода средств из ценных бумаг. Финансовый пузырь достиг максимума.

«У меня нет опасений за будущее нашей страны. Оно светится надеждой»[11], — заявил при вступлении в должность в марте 1929 г. президент Гувер. Но именно в это время цены бумаг Уолл-стрита качнулись вниз. Государственное регулирование Гувера и дальше будет проводиться в рамках либеральных догматов. Конечно, «лечение» этого «доктора» не может быть «главным объяснением» болезни, но оно явно способствовало ее обострению и длительности.

Между тем крупнейшие финансовые олигархи начали чувствовать угрозу, но их социальная роль заставляла действовать в собственных интересах, спасать себя, дестабилизируя рынок. Если верить одному из крупнейших американских финансистов Д. Кеннеди, для него сигналом к уводу средств с рынка стал разговор чистильщиков обуви, обсуждавших, в какие акции вложить деньги. Кеннеди решил, что рынок, «на котором могут играть все и который могут предсказывать чистильщики обуви, для него не является рынком»[12]. Расширение числа вкладчиков создавало опору капиталистическим порядкам, но лишь до тех пор, пока не началась паника.

Количество людей, участвовавших в купле-продаже акций, выросло до 1,5 миллионов. Возникла масса, чрезвычайно подверженная панике. Панику могла вызвать массированная продажа акций. Финансовый капитал способен уйти из неперспективной компании немедленно (что невозможно в реальном производстве, где капитал — это материальные объекты). Когда хозяйство подходит к пределам своего роста, разрастание финансового рынка становится искусственным. Все создают иллюзию, что их-то компания «растет». Никто не хочет первым «ступить на землю Трои», на гибельную почву кризиса. Все продолжают грести, все глубже зарываясь носом корабля в песок. Искусственный пузырь становится все больше. Когда он лопнет, производство будет парализовано, потому что обмен между предприятиями регулируется как раз этим пузырем. За день до катастрофы миллионы работников не знают, что они производят лишнюю продукцию и сами являются лишними.

Резкого падения котировок не ожидалось. «Вползание» в кризис 1920–1921 гг. было постепенным. В 1929 г. психологически никто не был готов к внезапному обвалу. Также, как десятилетие спустя все будут ожидать от Гитлера медленного начала войны, а он будет проводить блицкриг. Психологическая неготовность к началу экономической катастрофы была преддверием неготовности к военной катастрофе. Ни элита, ни массы не были готовы к катастрофическому развитию событий.

Но ситуация 1929 г. была значительно хуже, чем в 1920 г. Во-первых, после Первой мировой войны рынок мог относительно быстро перестроиться с военных заказов на восстановление разрушенного войной. Быстро возникли новые потребности, конъюнктура улучшилась. Теперь такой быстрой перестройки на новые задачи не предвиделось, рынок вычерпывал последние возможности. Во-вторых, и это было даже серьезней, продолжалась «понижательная», ниспадающая фаза кондратьевской волны. Для того, чтобы она сменилась «повышательной», подъемной фазой, общество должно было перестроиться, выдвинуть новые задачи, сформировать новые потребности. Нужен был переход к новой фазе индустриального общества (глубже этого может оказаться разве что межформационный переход — не он ли ждет нас в первой трети XXI века?). А пока стихийный капиталистический рынок клонился к закату. В-третьих, финансисты не могли смириться с ниспадающей тенденцией и искусственно поддерживали ее своими спекулятивными играми, что создавало эффект мыльного пузыря. Акции были крайне переоценены. При росте промышленного производства США в 1926–1929 гг. на 8,1 % стоимость обычных акций выросла на 93 %. Так что падение 1929 г. неминуемо должно было стать резким и глубоким.

После первых тревожных сбоев на американском финансовом рынке в марте 1929 г. влиятельные либеральные аналитики призвали сохранять спокойствие — экономика достигла максимума, на котором на время остановится. Так бы и было, если бы котировки соответствовали реальному соотношению спроса и предложения. Индекс Доу Джонса в марте-апреле 1929 г. действительно на короткое время достиг плато на отметке 300–350. Но это было равнозначно катастрофе, так как большинство финансовых структур могло существовать только при условии роста. Поэтому были предприняты меры для последнего искусственного рывка до уровня 381 в сентябре. За это время можно было вывести из «пирамиды» часть средств, вложив их в недвижимость и реальные ресурсы. Разумеется, так поступили лишь наиболее проницательные собеседники чистильщиков обуви. А ведущие экономисты еще в октябре разъясняли, глядя на графики: «Биржевые цены достигли уровня, который похож на постоянно высокое плато»[13].

Мировой рынок достиг насыщения довольно быстро, так как покупательная способность населения, особенно вне Европы и Америки, росла очень медленно, и населению не требовалось столько благ, сколько производилось «мировой фабрикой» стран Запада. Даже в США покупательная способность фермеров росла очень медленно — «просперити» 20-х годов их практически не коснулось. Любой экономический сбой мог привести к массовому разорению фермеров. Стагнация американского сельского хозяйства исподволь отравляла финансовую систему США. В 1921–1930 гг. разорилось 7000 банков с вкладами 2,6 млрд. долл., но на эту ситуацию обращали мало внимания. Среди пораженных структур преобладали небольшие «деревенские» банки, расположенные в сельских районах, тесно связанные с производством зерна, которое было трудно предсказуемым. Разорение сельских банков делало всю финансовую систему еще менее устойчивой, так как теперь кредитование сельского хозяйства осуществлялось крупными неустойчивыми структурами, плохо представлявшими себе бедственное положение села. Особенно опасным для фермеров и их кредиторов было усиление конкуренции на мировом рынке. Но мировые финансовые биржи не могли учитывать эти тревожные тенденции, поскольку были заняты искусственными операциями с акциями и ценными бумагами. Классики либерализма, такие как Л. Мизес и Ф. Хайек, даже считали кредитную политику в США главной, если не единственной причиной краха. Однако такой «флюс» в объяснении, игнорирующий другие, более глубинные факторы, привел их к важной ошибке — недооценке мирового характера кризиса. Причина кризиса в том, что неправильную политику проводит Америка (эту иллюзию разделяют и многие российские государственные мужи и их информационная прислуга). Хайек считал, что американский крах даже приведет к выздоровлению экономики Европы[14]. Даже прогноз Коминтерна был точнее.

Финансово-экономическая катастрофа была неизбежна и вызвана глубокими причинами, крывшимися в структуре олигархической капиталистической экономики. К тому же действовали факторы внешнего давления на западную экономику, которые приблизили срок краха и способствовали углублению всемирной депрессии.

Важно понять, почему крах произошел именно осенью 1929 г., а не годом раньше или позднее. Какая разница? — возможно, спросите Вы. Очень большая. От стартовой точки октября 1929 г. расходятся волны последствий, которые определяют сложную борьбу народов, государств, политических лидеров вплоть до столкновения Второй мировой войны. Если бы время начала Великой депрессии было иным, иной была бы и расстановка сил в последующих кризисах, иным был бы фон мировых событий и их результаты.

Когда «пузырь» раздут до предела, бывает достаточно незначительного «укола иголкой», чтобы начались необратимые процессы. Испытывала ли глобальная экономика толчки «извне»? Какие иглы вонзались в мировой экономический «пузырь»?

В 1928–1929 гг. Великобритания и ее доминионы ощутили серьезные финансовые трудности. В сентябре 1929 г. рухнул консорциум Хэтри. Британские финансисты срочно нуждались в средствах. Свои проблемы они переложили на американцев, начав массированную продажу американских акций. «Эти продажи, конечно, не имели бы столь губительных характеристик, если бы американский рынок не был загроможден краткосрочными кредитами, с помощью которых правительство и банки США уже много месяцев пытались поддержать зашатавшееся благосостояние страны»[15]. Итак, неустойчивая финансовая система США была обрушена неустойчивостью экономики Великобритании. А что обострило проблемы туманного Альбиона? Здесь сошлись и общие проблемы союзников по Антанте, которые Франция сумела переложить на Великобританию, своевременно проведя девальвацию франка (снижение курса валюты улучшило экспортные позиции страны), и проблемы в колониях, и начавшееся падение мировых цен на сырье. Если бы ведущие страны Запада находились на подъеме, они легко справились бы с этими трудностями. Но в условиях, когда кризис «назрел и перезрел», даже незначительное давление могло запустить цепную реакцию краха. А в условиях Великой депрессии эти проблемы стали нарастать уже как снежный ком. Чтобы лучше понять завязку драмы, остановимся на мировой политической ситуации, которая сложилась в результате Первой мировой войны.

«Мировая цивилизация» и «варвары»

К началу XX века возникла мировая цивилизация, основанная на гегемонии стран Запада. При всех разногласиях внутри западной «ойкумены» (говоря языком древних греков), она бдительно охраняли свое мировое господство. Но если есть «ойкумена», должны быть и «варвары», которые не подчиняются законам «мирового сообщества».

«Правила игры», которыми пользовалось «мировое сообщество» в 20-х — начале 30-х гг., определялись итогами Первой мировой войны и были закреплены в Версальских соглашениях 1919 г. Версальский договор определял границы Европы после войны. От Германии отторгались Эльзас и Лотарингия в пользу Франции. На востоке Германия расчленялась — восстановленной Польше возвращался выход к Балтийскому морю. Все германские колонии отходили к Великобритании, Франции и Японии. Наряду с бывшими османским провинциями они объявлялись подмандатными территориями. Лига наций — организация большинства суверенных государств, как бы передавала их на время в управление европейцам и японцам. Временный характер приобретений был введен по настоянию США. Они выступали против колониальной системы, ограничивавшей их торговлю.

Проигравшая в войне Германия должна была заплатить 132 миллиарда золотых марок, более половины которых доставались Франции. Германия не могла иметь армию свыше 100 тысяч человек, военно-морской флот, танки и авиацию.

В 1919–1923 гг. были подписаны договоры с союзниками Германии. Вместе с Версальским договором эти соглашения привели к переделу Восточной Европы и составили Версальскую систему. Важнейшей структурой этой системы стала Лига наций. Ее устав предусматривал отказ от войны и наказание агрессора. Ежегодно созывалась Ассамблея Лиги наций, которая обсуждала все международные вопросы, постоянно работал Совет Лиги. Но большинство народов не входили в Лигу, так как находились в колониальной зависимости. Несмотря на то, что проект Лиги наций предложил президент США Вудро Вильсон, сами США так и не вступили в нее.

В Лигу наций не вошел и СССР, коммунистические лидеры которого считали ее орудием империалистов.

Хотя в 20-е гг. СССР был официально признан ведущими странами Европы, он оставался очагом коммунистического движения, угрожавшего остальным правительствам мира. Коммунистические партии всех стран еще в 1919 г. объединились в Коминтерн — централизованную организацию, которая не скрывала своих намерений совершить революцию во всем мире. Официально Коминтерн отказывался от «экспорта революции», от навязывания своей воли народам вооруженной силой. Но по каналам Коминтерна оказывалась помощь партиям, которые готовились к свержению «контрреволюционных» правительств вооруженным путем. После неудач попыток Коминтерна организовать революции в Германии в 1923 г. и в Эстонии в 1924 г. его лидеры отказались от фронтальной атаки на капитализм. Направление удара изменилось — Коминтерн и СССР стали оказывать активную поддержку лидерам национальной революции в Китае, которая с новой силой вспыхнула в 1925 г. Таким образом, с самого начала существования Версальского мирового порядка он подвергался атакам извне. Но до поры до времени Версальская «ойкумена» была сильнее «варваров».

Версальская система основывалась как на передовых правовых достижениях (стремление к отказу от войны, решение всех вопросов путем многосторонних переговоров, право народов на самоопределение — в далекой перспективе), так и на праве грубой силы победителей в Первой мировой войне. Это закладывало под систему международных отношений «мину замедленного действия». Германия была унижена и разорена, немецкий народ разделен новыми границами. Это создавало в стране благоприятные условия для прихода к власти политиков, стремящихся к реваншу. С Германией сближались другие проигравшие страны — Австрия, Венгрия и др. Недовольны были также некоторые победители. Италия и Япония получили меньше, чем им было обещано, и чувствовали себя обделенными. Новые государства, границы которых еще не устоялись, тоже планировали передел Восточной Европы. Колониальные народы, население которых сражалось в армиях Антанты, ничего не получили от войны. Принцип самоопределения на них не распространялся. Лидирующие позиции в Лиге наций занимали колониальные державы, и поэтому «подмандатные территории» Лиги, переданные Великобритании, Франции и Японии, почти ничем не отличались от колоний.

Из недостатков Версальской системы обычно выводят ее крушение и катастрофическое развитие событий ко Второй мировой войне. Не будем обманываться: Версальская система могла прожить гораздо дольше и быть реформирована со временем, если бы не последствия Великой депрессии, если бы не исход событий социально-политической истории. Международное право вообще редко определяет направление событий, лишь фиксируя соотношение реальных сил.

Неоплатный долг

Когда националистические настроения в странах-победительницах стали утихать, их правительства осознали, что потребовали от побежденных слишком многого. Политики поняли опасность реваншизма и надеялись ослабить протест побежденных небольшими уступками. В 1923 г. Германии был передан оккупированный французами Рурский угольный район. В 1925 г. были заключены Локарнские соглашения ведущих европейских государств, в которых гарантировались западные границы Германии и демилитаризованный статус зоны вдоль реки Рейн, разделяющей Германию и Францию. Характерно, что Германия отказалась гарантировать нерушимость своих восточных и южных границ с Польшей, Чехословакией и Австрией.

После этого в 1926 г. Германия была принята в Лигу наций как постоянный член ее Совета, то есть как великая держава. И все-таки эти уступки были явно недостаточными, чтобы преодолеть чувство национального унижения немцев. На почве недовольства Версалем Германия уже в 1922 г. сблизилась с СССР. На территории СССР (наряду с Австрией и Швейцарией) осваивались запрещенные для Германии виды военной техники.

Становилось очевидно, что Германия не в состоянии выплачивать репарации, которые буквально душат ее экономику. Либо Германию ждет постоянная экономическая депрессия, возможная революция, либо нужно смягчить репарационное бремя. Мировые финансовые круги были обеспокоены и экономическим застоем в Германии, хозяйство которой страдало от гнета репараций. Чтобы расплачиваться, Германии пришлось все глубже увязать в новых долгах. Только американцы одолжили немцам 2,5 млрд. долл., и эти долги хотели вернуть в срок. Поэтому те американцы, которые одолжили деньги немцам, стали инициаторами снижения репараций. В 1924 г. был принят план, разработанный американским финансистом Ч. Дауэсом, по которому снижались размеры ежегодных выплат со стороны Германии. Ей предоставлялся крупный кредит. Однако по плану Дауэса Германия должна была постепенно наращивать выплаты с 1 млрд. до 2,5 млрд. в год в 1929 г. Когда подошли сроки, выяснилось, что Германия все еще не в состоянии выплатить такую огромную сумму. В феврале-июне 1929 г. работал Комитет экспертов по проблеме репараций. Председательствовавший на нем представитель США О. Юнг предложил план, названный его именем. По плану Юнга размеры ежегодных платежей Германии снижались на 20 %, и при этом она могла в случае острой необходимости заморозить выплаты. Срок выплаты репараций продлевался до 1988 г. Либеральные экономисты были уверены в устойчивости существующих социально-экономических отношений на столь долгий срок. Как наивны такие надежды.

Хотя план Юнга был утвержден в январе 1930 г. и начал действовать в декабре 1930 г., но уже после его выдвижения 7 июня 1929 г. и предварительного одобрения на конференции в Гааге 31 августа 1929 г. мировым финансовым кругам пришлось пересматривать свои планы. Западноевропейские банкиры рассчитывали на поступление репараций с Германии, и запланированное в августе снижение выплат больно било по их и без того напряженным бюджетам. Выяснилось, что это касается и американцев. Европейцы были должны американцам (одновременно, как мы видели, британские финансисты вкладывали средства в американские фирмы). Репарационные выплаты Германии шли на погашение военных долгов стран Антанты перед своим союзником США, которые были взяты во время Первой мировой войны — около 10 млрд. долл. — огромные деньги по тем временам. Конечно, все вместе боролись против Германии в те грозовые годы, но экономические потери европейцев были больше, и они наделали долгов. К 1932 г. европейцы вернули 2,6 млрд., причем 2 млрд. как раз за счет репараций. Если сегодня Германия будет платить меньше, то где взять средства, чтобы рассчитаться с бывшим союзником? А США рассчитывали на приток этих средств, на эти доходы завтрашнего дня. Уже после введения плана Дауэса британские и французские финансисты стали прозрачно намекать американским партнерам — не худо было бы соответствующим образом снизить долги военных времен. В 1923–1926 гг. в связи с введением плана Дауэса американцы согласились увеличить сроки выплат и снизить проценты по военным долгам. Во время переговоров по плану Юнга британцы и французы стали настаивать на необходимости снизить их долги, раз уж снижаются выплаты по репарациям. Для выполнения своих финансовых обязательств просто негде было взять денег. Но США не уступали. Тем не менее, многим финансистам стало ясно, что выгодное экономическое предприятие Версальской системы близко к банкротству, выплата репараций и связанных с ними военных долгов США под угрозой. Следовательно, нужно уводить средства из этого рынка.

В особенно тяжелом положении в это время оказалась Великобритания. Она вовсе не случайно пыталась оттянуть введение плана Юнга. По британской экономике, а через нее, как мы видели, по американским компаниям и по всей системе глобального рынка, был нанесен удар из Азии. Произошло это как раз в 1928–1931 гг.

Пробужденная Азия

Состояние мирового рынка зависело (да и сейчас зависит) от способности стран Запада контролировать Азию. Несмотря на относительную бедность большинства жителей этой части света, она является самой населенной. Этот рынок колоссален, и способность освоить его предоставляет глобальной экономике новые резервы роста. Конечно, азиаты в массе своей не могли обзаводиться автомобилями. Но зато им были необходимы, например, ткани и металлические инструменты. К тому же Азия — огромный источник ресурсов. Соответственно, и вытеснение «империалистов» из Азии может нанести по глобальной экономике тяжелый удар. Глобализация 90-х гг. — начала XXI в. держалась так долго не только благодаря отсутствию контр-силы СССР, но и потому, что «социалистический» Китай глубоко интегрировался в мировой рынок.

В 20-е гг. тот же результат был достигнут после революции и гражданской войны 1925–1928 гг. Китай, объединенный под руководством генерала Чан Кайши, хоть и не был тогда «фабрикой мира», как теперь, но превратился в емкий рынок и важный источник сырья. Если бы не победа Чан Кайши в 1927–1928 гг., Великая депрессия случилась бы раньше. Но — не намного.

Все-таки Китаю еще предстояло восстановить разрушенное хозяйство, добиться социально-политической стабилизации. Объединение Китая могло стать стабилизирующим фактором мирового рынка постепенно, во всяком случае — не за несколько месяцев. А вот разрушительный удар по мировому рынку, сводящий на нет успех в Китае, мог быть нанесен быстрее. Он пришел из глубин другого азиатского гиганта — Индии.

В 1928–1931 гг. в Индии развернулась кампания гражданского неповиновения. Этот удар перекрыл стабилизирующий эффект объединения Китая, потому что был направлен именно против торговли стран Запада.

Лидером движения против британских колонизаторов в Индии стал Мохандас Карамчанд Ганди, прозванный Махатмой — великой душой.

Ганди выступал за то, чтобы борьба против британского колониализма велась безо всякого насилия, так как политическая философия Махатмы основывалась на принципе ахимсы-ненасилия. Кампанию 1919–1922 гг. Ганди прекратил после того, как узнал, что разгоряченные борьбой индусы убили несколько англичан.

Поражение кампании гражданского неповиновения 1919–1922 гг. не означало конца борьбы. Менялась лишь ее форма. Теперь движение вступило в фазу «конструктивной работы». Ганди уже давно говорил о том, что индусы вполне могут обойтись без английской экономики и тем самым решили бы множество своих социальных проблем. Необходимо переориентировать индийский рынок на индийские же товары и бойкотировать иностранные товары (кампания «свадеши»). Это нанесет колонизаторам болезненный удар, но даст работу миллионам соотечественников. Начинается кампания за прядение тканей («кхади»), в которые одеваются миллионы патриотически настроенных людей. Ганди считал, что значительная часть потребительских товаров может производится кустарно, без строительства крупных промышленных предприятий. В первой половине XX века, в эпоху всеобщего увлечения индустриализацией, эта мысль выглядела наивно. И только в наше время, когда потребительское общество вступило в прямой конфликт с природой, когда цивилизации грозит ресурсный кризис, скептицизм Ганди по поводу индустриализации становится более понятен. Ганди не был противником техники как таковой: «Никто не противостоит машинам. Мы выступаем против злоупотребления ими и их чрезмерного использования»[16]. В Индии в то время миллионы людей подражали своему вождю, обматывая тела домотканым полотном. «Мы поставили себе целью одеваться лишь в ткани, сделанные собственными руками. Поэтому прежде всего мы перестали пользоваться фабричными тканями»[17], — вспоминал Ганди о решении, которое они приняли в своем ашраме, общине единомышленников. Пока это был выбор небольшой группы людей. Но если бы он распространился на десятки миллионов индийцев, удар по мировой торговле был бы весьма ощутим. Ганди развернул широкую кампанию в поддержку кхади. Он призывал: «для каждого патриота, влюбленного в свою страну, нет другого выхода из состояния своей полной бесполезности, кроме пропаганды кхади»[18]. Уже в 1928 г. Ганди мог подтвердить, что производство кхади — важный экономический фактор. В 1925 г. за десять месяцев было произведено 7,3 млн. ярдов ткани, а за тот же период к январю 1928 г. — уже 10,3 млн. ярдов. И кампания в поддержку кхади продолжала нарастать.

Ненасильственное сопротивление для Ганди становится не только методом достижения свободы, но и путем построения нового общества, и критерием того, готовы ли люди к свободе. По его мнению, «власть государства вытекает единственно из его способности к наказанию. Те личности, которые изгнали из себя страх перед этим наказанием, без насильственного противодействия власти государства, действуют так, будто его нет, и всегда побеждают»[19].

Большое влияние на социальную программу Ганди оказали взгляды Д. Раскина и Л. Толстого. Под их воздействием Махатма эволюционировал к умеренному анархизму и социализму. «Только ненасильственные, любящие истину и чистосердечные социалисты смогут установить социалистическое общество в Индии и во всем мире»[20], — писал он позднее. Ганди не разделял популярной в странах Третьего мира (а ныне и в России) уверенность в преимуществах именно национального капитала: «Глупо полагать, что индийский Рокфеллер будет лучше американского Рокфеллера»[21].

Ганди не боится бросить вызов западной цивилизации в целом. В отношении этой цивилизации он, представитель древней индийской культуры — «варвар», который предсказывает гибель новому «Риму»: «Цивилизация стремится к увеличению комфорта для людей, но, к несчастью, она терпит позорную неудачу даже в этом… Эта цивилизация такова, что она разрушится сама собой, нужно только иметь терпение»[22]. Возможно, Ганди оказался прозорливее многих своих современников и даже потомков. Ганди видит и экономические основания приближающейся катастрофы: «Массовое производство без одновременного массового распределения может привести только к великой мировой трагедии»[23].