Эпилог

Эпилог

Вскоре после репатриации казаков британцы передали советской стороне 162-ю тюркскую дивизию, сосредоточенную в лагере около Таренто. Там тоже имели место и самоубийства, и гибель людей в ходе отчаянных попыток спастись бегством. Русскому корпусу и 2-й украинской дивизии генерала Шандрука повезло больше, их не стали возвращать принудительно как целые части, поскольку они состояли преимущественно из представителей старой русской эмиграции.[251]

По подписанному в Ялте 11 февраля 1945 г. соглашению, Соединенные Штаты и Великобритания обязались (позднее к ним, подписав отдельный договор, присоединилась и Франция) производить репатриацию, если придется, то и насильственную, тех, кто являлся гражданами Советского Союза на 1 сентября 1939 г., а также и тех, кто, будучи 22 июня 1941 г. (и позднее) военнослужащими Красной Армии, были затем схвачены в немецкой военной форме или добровольно сотрудничали с врагом.

Однако на практике выдавали и большое количество людей, никак не подпадавших под эти условия. Множество казаков, женщин, детей и стариков, равно как и эмигрантов первой волны, никогда не являвшихся советскими гражданами, были в нарушение всех правил переданы СССР. Поначалу такие акты репатриации еще как-то объяснимы с точки зрения победной эйфории, ненависти к Германии и ко всем тем, кто, как это казалось, пособничал нацистам. Однако соглашением никак нельзя объяснить более поздние выдачи, которые продолжались вплоть до 1947 г. Тут уже налицо прямые нарушения международного права и Женевской конвенции в отношении военнопленных.

Голоса протеста были почти не слышны. Так, в «Ле Монд» от 12 июня 1947 г. некий юрист Галиняк указывал, что концепция «принудительной репатриации» не существует в международном праве — только добровольная. В Великобритании всего за день до этого член парламента от партии консерваторов, Гарольд Николсон, направил запрос палаты общин министру иностранных дел Эрнесту Бевину, желая узнать, не входит ли, по его мнению, принудительная репатриация в любую страну в противоречие с английской традицией. Бевин ответил: «Это также противоречит нашим взглядам. Но с другой стороны, я не могу позволить тем людям выиграть из-за этого… Я готов предоставить убежище, но я не выношу людей, которые будут использовать данное право, чтобы потом ездить на нашей шее до скончания века». Николсон спросил затем, не может ли правительство, по меньшей мере, как-то гарантировать от выдачи тех людей, которым вследствие репатриации явно угрожает смерть. Бевин заявил: «Я не считаю, что мы будем поступать подобным образом. Известны случаи, когда люди предпочитали покончить с собой, чем вернуться в свою страну, однако в свете Ялтинского соглашения мои обязанности не вызывают сомнений».[252]

Правительство США отдавало себе отчет в незаконности принудительных репатриаций, что подтверждается служебной запиской Государственного департамента, представленной в советское посольство в Вашингтоне 1 февраля 1945 г. В ней наличествует четкая ссылка на Женевскую конвенцию, которая разъясняет, что русские пленные в немецкой военной форме не должны подвергаться репатриации против их воли.[253] Отношение правительства США было также недвусмысленным применительно к требованиям северокорейских и китайских коммунистов, чтобы все представители этих национальностей были бы возвращены им: США отказались выдавать тех, кто не хотел ехать обратно. Государственный секретарь Дин Ашсон заявил Организации Объединенных Наций 24 октября 1952 г.: «Насколько мне известно, нет ни одного члена ООН, за исключением государств коммунистического блока, которые считали бы принудительную репатриацию военнопленных законно приемлемой и необходимой по международному праву».

Однако то, что правительство США считало само собой разумеющимся в 1952 г., не было ему столь же очевидно в 1945 г. Принудительные репатриации, проходившие с 1945 г. по 1947 г., являлись очевидными следствиями произвольного толкования Ялтинского соглашения Верховным командованием США и начальником штаба генералом Эйзенхауэром. 25 августа 1945 г. командующий 7-й армией, генерал Пэтч, запрашивал штаб Верховного главнокомандующего в отношении того, должен ли он распорядиться о принудительной репатриации советских солдат, которые не желали возвращаться в СССР. Штаб-квартира Верховного главнокомандующего отослала запрос в Вашингтон. Объединенному комитету начальников штабов потребовалось четыре месяца, чтобы дать ответ следующего содержания: «Все советские граждане, находившиеся на территории Советского Союза на 1 сентября 1939 г., должны быть репатриированы, невзирая на высказываемые ими пожелания и, если необходимо, с применением силы». Такой приказ шел даже дальше условий Ялтинского соглашения. Однако не одни военные власти США проводили подобного рода политику, но также и администрация Организации Объединенных Наций по оказанию помощи и реабилитации (восстановлению в правах), о чем свидетельствует совершенно секретный приказ № 199.[254]

Американский историк Джордж Фишер назвал принудительные репатриации «несмываемым пятном на чести Запада». Между тем до сего дня не названы имена ответственных лиц, как не прозвучало и всенародное признание факта нарушений законности. Усилия журналиста Юлиуса Эпштейна привели к тому, что сенат США принял в 1956 г. поправку Маккаррана-Уолтера, согласно которой сорока тысячам восточных беженцев, приехавших в США по подложным документам с целью избежать принудительной репатриации, депортация более не грозит. 11 сентября 1957 г. президент Эйзенхауэр придал поправке статус закона. Однако десятки тысяч русских, которые могли бы спастись, попали в руки Советов потому, что верили в гуманизм и политическое здравомыслие западных держав.

Меандров, будучи высокопоставленным офицером РОА, убеждал своих соратников не искать спасения в бегстве, так как верил в либеральные принципы западных союзников и в безупречность своей моральной позиции:

«…Меня постоянно спрашивают, почему я не бежал, хотя и имел шанс на это. Я отвечу на вопрос.

Еще до окончания войны наши части перешли на сторону американцев. Мы верили в то, что демократические государства предоставят нам политическое убежище. Мне можно поставить в упрек то, что прошло уже более восьми месяцев, а решения нашей судьбы так и нет. Хуже того, имели место случаи принудительной репатриации. Все верно, однако общего и окончательного решения не было и нет. Мы должны ждать его вынесения, поскольку я уверен, мы достигнем большего путем сохранения спокойствия, сдержанности и дисциплины, чем через попытки сбежать и незаконно жить на свободе.

Мы не предатели, не преступники, мы члены политического движения, цель которого — лучшее будущее для нашего народа. Это движение возникло и ширилось стихийно. Десятки тысяч, сотни тысяч людей сами по себе, подталкиваемые только осознанием того, что жили неправильно, поднялись на борьбу с властью, которую считали несправедливой и антинародной. Мы не преступники, поскольку существуют сотни тысяч тех, кто разделяет наши взгляды, потому что мы не ищем личной выгоды, но хотим процветания нашего народа и нашей страны. Из-под стражи бежит лишь тот, кто боится суда. Так что же, мы при всем этом побежим и станем прятаться как преступники? Нет!

Представьте себе, что будет, если все мы ударимся в бега. Рано или поздно большинство из нас поймают, а люди станут считать нас русскими преступниками. Если же сбегут только те, кто занимал видное положение в нашем движении, другие скажут: «Они бросили нас на произвол судьбы». Мы не можем продолжать борьбу, но мы обязаны закончить ее с честью. Наш уход должен отражать чистоту и искренность наших идеалов.

Тяжело сидеть за колючей проволокой. Мы все находимся между жизнью и смертью, и порой кажется, что сломаемся от такого напряжения. Но можно преодолеть психологическую слабость, можно быть готовым встретить смерть, если иначе нельзя. Однако умирать надлежит достойно, с честью и с истовой верой в то, что в итоге правда восторжествует, что наш русский народ однажды станет свободным…»[255]

Еще в ноябре 1945 г. Меандров сохранял надежду, он все еще верил, что решение может быть положительным.[256] Однако в январе 1946 г., когда из Дахау просочились сведения о том, что триста человек там ожидает репатриация, его охватило предчувствие худшего. Из них сорок покончили с собой, а еще сто либо намеренно нанесли себе увечья, либо были зверски избиты американцами.[257] Именно тогда Меандров написал свои «Записки смертельно отчаявшегося человека»:

«…Нас обвиняют в измене. Нас называют немецкими наймитами. Это предвзятое мнение, потому что в любом случае нет больше возможности вооружиться, кроме как во вражеском лагере. Между тем никто, кто знает подлинный дух большевизма, не будет с чистой душой поддерживать такое обвинение…

Однако если подобная поверхностная правовая точка зрения возобладает, с нами покончено. Однако наши замыслы нельзя разрушить. Они принадлежат нашему народу. В них отражен вековой путь русского народа к социальной справедливости и к свободе. Придет день, и те, кто теперь называют нас предателями и преступниками, подберут для нас более подходящее название. Печально думать, что сами мы, возможно, не доживем до этого дня…

Многие предпочтут смерть принудительной репатриации. Сколь же несправедливо это! Потому что не только мы отказываемся возвращаться в Советский Союз, кроме нас есть еще десятки тысяч «предателей народа». Ничего подобного никогда не происходило в истории ни одной другой страны. Неужели причины такого массового «предательства» не ясны миру? Или же мир просто не хочет ничего понимать? А где же принцип свободы политических убеждений?

Потоки крови прольются с одобрения и при поддержке демократических государств. Советский Союз постарается сохранить это в тайне, но кровь просочится, чтобы замарать демократические лозунги свободолюбивых народов. Однако мы сумеем умереть с достоинством».

Меандров и другие русские офицеры направляли письма правительствам западных союзников, римскому папе, в Международный Красный Крест. Они не получили ниоткуда ни единого ответа.

В августе 1945 г. в Кемптене группу русских неожиданно захватили в церкви во время службы и отправили в СССР. Некоторые получили ранения, а церковь была разгромлена.[258] 23 февраля 1946 г. две тысячи русских погрузили в грузовики для репатриации в Наттернбергском лагере около Платтлинга. Многие русские, не желая принимать судьбу пассивно, резали себе вены, закалывались ножами или вешались.

Сначала раненых попробовали отправлять в военный госпиталь на лечение, но их оказалось слишком много. Живых, раненых, умирающих и мертвых — всех тащили в грузовики. Машины прибывали на железнодорожный вокзал, где прямо у платформ ожидали длинные ряды зарешеченных вагонов. Прошло немного времени, как две тысячи русских солдат и офицеров уже держали путь в Советский Союз.[259]

Однако русских репатриировали не только из Германии. Осуществлялись выдачи их из Италии, Франции, Дании, Норвегии, даже из Швеции и из Соединенных Штатов.[260] Сколько же всего человек было депортировано, вряд ли удастся установить. Согласно полученным союзниками оценкам ОКВ, в конце войны на стороне немцев действовало около 700 тысяч добровольцев: 600 тыс. в сухопутных войсках, от 50 до 60 тыс. в военно-воздушных и 15 тыс. в военно-морских силах.[261] (В действительности же, однако, количество было даже большим, поскольку многие командиры частей не предоставляли данных по количеству своих «хиви».) Кроме того, существовали десятки тысяч беженцев — мужчин, женщин и детей, — которые отступали вместе с немцами на запад, поскольку боялись расправы сталинского режима. Надо принять в расчет также военнопленных и восточных рабочих, мобилизованных на работы в Германии.

В общем и целом репатриации подверглось от шести до семи миллионов человек. Нет никаких данных по количеству тех, кто поехал на родину добровольно, и тех, кто остался бы на Западе, имей на это шанс. Немногим тысячам удалось ускользнуть от репатриации, потому что офицеры западных армий, пренебрегая приказами, давали им возможность скрыться.

Последними были выданы генералы: в апреле 1946 г. — Меандров, Севастьянов и Ассберг; в мае — Мальцев; в июне — Малышкин и Жиленков. Все они пытались покончить с собой, однако ни в одном случае ранения не привели к смерти. Их вылечили, а затем репатриировали. 2 августа 1946 г. в советской правительственной газете «Известия» появился следующий материал: «Сообщение Военной коллегии Верховного Суда СССР»:

«Военная коллегия Верховного Суда СССР рассмотрела обвинения Власова А. А., Малышкина В. Ф., Жиленкова Г. Н., Трухина Ф. И., Закутного Д. Б., Благовещенского И. А., Меандрова М. А., Мальцева В. И., Буняченко С. К., Зверева Г. А., Корбукова В. Д. и Шатова Н. С.[262] в измене Родине и в том, что они, будучи агентами германской разведки, проводили активную шпионско-диверсионную и террористическую деятельность против Советского Союза — преступлениях, предусмотренных по ст. 58-1 «Б», 58-8, 58-9, 58–10 и 58–11 Уголовного кодекса РСФСР… В соответствии с пунктом 1 указа Президиума Верховного Совета СССР от 19 апреля 1943 г. Военная коллегия Верховного Суда СССР приговорила обвиняемых… к смерти через повешение. Приговор приведен в исполнение».

Так умер Власов.

По понятным причинам его самого и его сподвижников судили закрытым судом. Открытый процесс неизбежно напомнил бы о том, что миллионы людей на оккупированных Вермахтом русских территориях поначалу с радостью приветствовали захватчиков. Данный факт и поразительный размах «пособничества» немцам не были изобретены пропагандой Геббельса. Несмотря на утайку или искажение всех подробностей, их невозможно стереть из истории Германии и Советской России, а также западных держав, одержавших победу во Второй мировой войне.

Тот факт, что Власов, его русские соратники и бойцы русских добровольческих частей сотрудничали с представителями служб Третьего рейха и, принимая во внимание обстоятельства, были вынуждены делать это, не ставит их в один ряд с такими коллаборационистами, как Квислинг,[263] который являлся национал-социалистом и стремился к «обращению в национал-социализм» своего народа. Находясь в немецком плену, Власов и его соратники смогли создать проект политической программы, которая решительно не принимала нацистскую идеологию и имела целью подлинную демократизацию России. Им удалось это потому, что они находились под защитой определенных сил, делавших их неуязвимыми со стороны нацистской партии, — в той же среде немецкого офицерства начало оформляться активное сопротивление Гитлеру и его политике. То, что русские и немецкие противники диктатуры и деспотизма оказались как бы на одном поле, не является в данных обстоятельствах чем-то удивительным. Ибо случилось так, что — по меньшей мере отчасти — Красной Армии и Вермахту пришлось пройти через схожие, хотя внешне и различные, испытания во взаимоотношениях со своим политическим руководством. Организации, задача которых заключается в обеспечении безопасности своих стран и народов, реагируют схожим образом тогда, когда вынужденно оказываются в состоянии неопределенности. Данное утверждение верно в отношении Красной Армии, которая (на тот момент) еще не оправилась после «дела Тухачевского», верно оно и в случае с Вермахтом, который куда больше, чем казалось в то время, потрясло изгнание в 1938 г. генералов Бломберга и Фрича.

Возможно также, что сыграли свою роль и подсознательные исторические параллели. В 1917 г. германское кайзеровское правительство позволило русскому революционеру Ленину вернуться в Россию, чтобы посеять смуту в Российской империи. План превзошел все ожидания: царя свергли и был заключен сепаратный мир. Последующее непредвиденное развитие ситуации — крушение и гибель немецкой монархии, бегство кайзера — могло послужить шаблоном для развития других схожих событий, которые, принимая во внимание отличный контекст Второй мировой войны, были бы в общем и целом тоже желательны.

Обстановка в начале войны между Германией и СССР складывалась более благоприятно в сравнении с Первой мировой войной. Огромная часть советской территории, население которой составляло многие десятки миллионов человек, находилась вне досягаемости Сталина. Население это проявляло подлинную и никем не навязываемую готовность строить новое, свободное социальное общество в рамках национального русского государства. Для свержения существовавшего режима не требовался новый революционный вождь — лишь готовые к действию представительное руководство и соответствующая организация.

Власов высказал желание взять на себя эту задачу. Его друзья и соратники на немецкой стороне хотели помочь ему. Он четко и ясно сформулировал цели и намерения. Власов не рвался к власти ради одной только власти. Он стремился вернуть России отобранные у нее завоевания Октябрьской революции. Власов всегда подчеркивал то, что потом — после победы — править будет не он, а другие, более подготовленные для этого фигуры, свою же роль видел в подготовке пути для прихода таких личностей.

Необходимо заметить, что судьба его — принимая во внимание природу национал-социализма, чего Власов и его русские коллеги оказались не способны понять, — была предопределена. Они, как и немецкие друзья Власова, заблуждались, полагая, что можно повлиять на «восточную политику» Гитлера или радикально изменить ее под давлением реальности военной ситуации или же здравого смысла.

Итак, Власов не стал творцом истории, а история не пожелала сделать из него то, чем он мог бы стать. Однако трагедия этого человека состоит по-настоящему в том, что он по многим причинам чувствовал себя бессильным под гнетом тягостных и мучительных процессов, изматывавших его, обрекавших на медленную смерть его идеалы, его надежды, высасывавших его моральные силы и лишавших его правовой опоры.

Человек, попавший в руки Советам 12 мая 1945 г., представлял собой не более чем свою тень: он потерял интерес к жизни и способность действовать. Однако его краткая жизнь оказалась связана с одним из тех редких моментов истории, когда она словно бы делает передышку, если такой момент будет понят и использован, он может дать новый импульс, послужить началом нового — отличного по своему ритму — этапа мировой истории.

Эра Сталина ушла в прошлое. Сегодня русский народ уже не станет приветствовать захватчиков как освободителей. Молодое поколение России осуждает Сталина и его деспотизм так же, как немецкая молодежь — Гитлера и его преступления. Власов, Русское освободительное движение и Русская освободительная армия выросли на почве сталинского режима. Они являются частью «неподвластного сегодняшнему вчера» — прошлого, которое все еще мрачной тенью довлеет над Советским Союзом.