IX. БЕГЛЫЕ ПОПЫ В ДВАДЦАТЫХ И ТРИДЦАТЫХ ГОДАХ

IX. БЕГЛЫЕ ПОПЫ В ДВАДЦАТЫХ И ТРИДЦАТЫХ ГОДАХ

В марте 1822 года последовали наконец столь долго и с таким нетерпением ожидаемые старообрядцами правила «о попах и молитвенных домах». В правилах этих, высочайше утвержденных 26 марта, было сказано:

I. Касательно беглых священников, у раскольников находящихся: 1) Буде они не сделали никакого уголовного преступления, о чем губернаторы должны сами разыскивать и спрашивать у епархиальных архиереев, то оставлять их на месте, как таких людей, коими не дорожат. 2) На требования же епархиальных архиереев о высылке таковых священников отвечать, что они находятся при своих местах. 3) Если ж беглый священник появится у раскольников, и об нем откроется, что он учинил побег от своего места по причине соделанного им преступления, то по требованию епархиальных архиереев их высылать. 4) Где у раскольников нет молитвенных домов ни церквей, там не держать ни под каким видом беглых священников. 5) Священникам, оставленным у раскольников, приказать для порядка вести метрики и представлять о том ведомости ежегодно гражданскому начальству.

II. Касательно церквей раскольничьих: 1) О тех, кои давно построены, не входить ни в какое дальнейшее рассмотрение и оставлять их без разыскания. 2) Вновь же строить не дозволять ни по какому случаю.[235]

Правила эти, официально считавшиеся «секретными», были разосланы только губернаторам, и то через полгода после их утверждения.[236] В первый раз они были напечатаны только в 1858 г., то есть через тридцать лет после их отмены, и когда явились в печать, то имели уже значение единственно как исторический документ. Но еще осенью 1822 г. на Рогожском кладбище происходили совещания по поводу новых правил, которые, несмотря на их официальную секретность, тотчас по утверждении находились в тысячах копий у всех старообрядцев. В этих совещаниях, кроме московского общества, принимали участие старообрядцы городов Коломны, Егорьевска, Подольска и Вереи, селения Вохны (Павловский посад), Гуслицкой волости, и разных селений Коломенского, Бронницкого, Дмитровского, Серпуховского, Егорьевского, Зарайского и Покровского уездов. Тогда же подобные совещания происходили в Ржеве, Торжке, Твери, Калуге, Туле, Боровске. Что касается до Екатеринбурга, то, по совещанию тамошнего общества, Рязанов и Казанцов разослали правила 26 марта старшинам всех старообрядческих обществ Пермской и Тобольской губерний с тем, чтобы они составили по каждому селению именные списки старообрядцев, долженствующие быть основою для ведения метрик.[237] Получив затребованные списки, Рязанов и Казанцов, 25 июня 1823 года, представили их формально в пермское губернское правление, ссылаясь на правила 1822 года и нисколько не подозревая официального секрета. Письма, подобные екатеринбургским, были рассылаемы и из других обществ. Словом, к концу 1822 года вся поповщина от Бессарабии до Байкала знала о высочайше утвержденных правилах, а между тем правила эти считались «секретными». Гласное принятие священника к моленной зависело не от этих правил, а единственно от личного взгляда на дело начальника губернии. Таким образом, в Московской, Тверской, Калужской, Тульской, Саратовской, Могилевской, Черниговской и некоторых других губерниях тотчас же явилось по нескольку «дозволенных» попов, а в других, как, например, в Пермской, и прежде бывших иргизских попов брали под стражу и отсылали в те епархии, из которых они бежали.

Правила 1822 года в некоторых местностях встречены были недоброжелательно. В Лужках,[238] например, старообрядцы-перемазанцы решительно отказались иметь у себя гласных попов, считая самую подачу метрик противною совести зависимостью от никониан. Они образовали особую секту, известную под именем Лужковского согласия, или тайной церкви. У них были попы, но держались в большой тайне. Они отвергали присягу, военную службу и паспорты, видя в них печать антихриста, избегали всяких сношений с правительственными местами и лицами и вели пропаганду, особенно на Дону. Секта эта была признана особенно вредною, и в 1845 году, по докладу наказного атамана, донским казакам даже было запрещено ездить в Лужки. Сначала лужковская секта была у старообрядцев в пренебрежении, но когда дозволенных попов не стало, многие обратились в Лужки, и секта «тайной церкви» появилась не только на Дону, но и на Волге, и на Урале, и на Каме, и на Днестре, и на Буге.

Городецкие старообрядцы не приняли попов на основании правил 1822 года, удерживая за собою полученное ими одними, в 1803 году, право брать попов с Иргиза без всяких обязательств относительно метрик и т. п. На Керженце новыми правилами не воспользовались.

Но, вообще говоря, в тех губерниях, где губернаторы дозволили старообрядцам воспользоваться снисхождением правительства, они были довольны своим положением, обзаведясь достаточным количеством попов и даже дьяконов. Так, в Москве, на Рогожском кладбище, попов было девять, дьяконов трое. Иргиз удержал право исправлять попов, но, несмотря на то, рассылка их по старообрядческим общинам значительно уменьшилась. Уменьшились через то и доходы иргизские.

Недолго однако пользовались старообрядцы данными льготами. С 1827 года начинается ряд постановлений, сначала ограничивавший, а потом и вовсе отменивший права и льготы, полученные старообрядцами при Екатерине II и Александре I Представляем краткий перечень этих отмен в хронологическом порядке.

Мы видели, что, согласно правилам 26-го марта 1822 года, губернаторы должны были отправлять к епархиальным архиереям, по их требованиям, тех только из находящихся у старообрядцев беглых попов, о которых откроется, что они бежали от церкви по причине содеянного ими преступления. Так как здесь не объяснено, какие именно преступления в отношении к беглым попам должно считать уголовными, то многие губернаторы затруднялись исполнением требований преосвященных и спрашивали разъяснения министра внутренних дел. Управляющий министерством В. С. Ланской, незадолго перед тем энергически заявивший свою деятельность по делам раскола,[239] уклонился от решения возбужденного вопроса и передал его на обсуждение святейшего синода, который, после перечисления разных уголовных преступлений, во мнении своем прибавил следующее: «Святейший синод, как место, которому вверено охранение ненарушимости священных правил и церковного благочиния, не может не признать самого побега священника от своего места и должности к раскольникам за преступление тяжкое».[240] По такому разъяснению святейшего синода, каждый беглый священник, у старообрядцев находящийся, был преступник, которого, на основании правил 1822 года, должно было губернатору выслать к требующему его епархиальному архиерею. На этом основании должно было бы немедленно взять всех попов, находившихся у старообрядцев. Но в то же время состоялось относительно этого предмета особое высочайшее повеление, вошедшее впоследствии и в свод законов. Московский генерал-губернатор, князь Д. В. Голицын, сообщил министру внутренних дел ведомость о дозволенных попах Рогожского кладбища, а Ланской представил ее государю. Покойный император, рассмотрев эту ведомость, повелел уведомить князя Голицына, чтоб он «ныне находящихся (попов) оставил в покое, но новых не дозволял отнюдь принимать».[241] Наконец, в январе 1832 года, представлена была графом Д. Н. Блудовым, бывшим тогда министром внутренних дел, записка, в которой было сказано, что «дальнейшее оставление беглых попов у раскольников не соответствует ни достоинству господствующей православной церкви, ни гражданскому устройству, но как таковое снисхождение, по необходимости правительством допущенное, уже обратилось по секретным правилам 1822 года, в постановление и руководство для гражданских начальств, то и не можно приступить к общим распоряжениям по сему предмету, а в частных случаях полезно делать распоряжения, чтоб вновь не появились у раскольников беглые попы». По обсуждении записки, постановлено: «для постепеннаго установления порядка, свойственнаго благоустроенному государству, принять к руководству по гражданской части правилом: когда дойдет до сведения правительства о вновь бежавшем к раскольникам попе, то такового возвращать в епархию, в распоряжение епархиального архиерея, как то уже и делалось, а со временем распространить и на все губернии последовавшее высочайшее повеление для С.-Петербурга, Москвы и Пермской губернии, чтоб вновь не дозволять появляться беглым попам у раскольников, но прежних оставить в покое, как давно живущих на местах».[242]

Вследствие этого распоряжения находившиеся у старообрядцев попы были один за другим вызываемы гражданским начальством к епархиальным архиереям, и в пять лет (до 1837 г.) было взято у старообрядцев и отправлено к преосвященным более пятидесяти беглых попов. Большая часть дел о них, подавших повод к требованию их высылки, возникла по случаю крещений и браков, совершенных ими над такими лицами, которые хотя и состояли в старообрядстве, но в приходских книгах были записаны православными.[243] В некоторых губерниях высылка старообрядческих попов была производима уже с таким усердием, что граф Блудов счел нужным поставить некоторые границы распоряжениям губернских начальств относительно этого предмета. Так, в 1834 году, по поводу распоряжений пермского губернатора Тюфяева, который в деле истребления раскола постоянно отличался чрезвычайною ревностью, граф Блудов вынужден был разослать ко всем губернаторам особые предписания о том, как должны они поступать, получив от епархиальных архиереев отношение о вновь бежавшем к раскольникам попе. Губернаторам предписывалось, отыскать попа и, учредив за ним в том месте, где он находится, секретный полицейский надзор, предварительно доносить министерству внутренних дел, не делая никаких распоряжений и, до разрешения, не давая никакого отзыва архиерею.[244] На основании этого распоряжения из Черниговской губернии в 1837 году было получено донесение о тридцати попах, находящихся в Стародубье, высылки которых настоятельно требовали преосвященные разных епархий. Из них графом Блудовым признаны были подлежащие высылке только три попа и один дьякон, что и было утверждено покойным императором.[245]

Попов, взятых у старообрядцев, — конечно, не всех, но довольно многих, — по суду лишали сана и исключали из духовного звания. Естественно, что такое наказание, справедливое с точки зрения господствующей церкви, не считалось правильным и действительным старообрядцами. Попов, лишенных таким образом сана, они считали мучениками, пострадавшими за истину и за ревность к «древлему благочестию», и если такому расстриженному попу удавалось снова найти себе приют у старообрядцев, он совершал все требы по-прежнему и пользовался еще большим, чем прежде, почетом и уважением. Такой случай открылся в Екатеринбурге в 1835 году. Находившийся в Шарташском селении беглый поп Иван Грузинский был лишен сана и записан в тульские мещане. Приехав в Екатеринбург, под предлогом продажи принадлежавшего ему в Шарташе дома и другого имущества, он продолжал совершать требы. Это дошло до сведения правительства, и тогда было принято за правило, чтобы с каждым беглым попом, лишенным сана, поступаемо было так, как определено в «Своде законов» о состояниях относительно лишенных монашества; на этом основании такому расстриженному священнику не дозволялось проживать, а тем менее приписываться к городским или сельским обществам той губернии, где он был священником, и той, в которой он находился у раскольников, равно как и в обеих столицах. С таких расстриг велено было брать подписки в выполнении ими сего правила, под опасением за нарушение его быть отосланным в Закавказские провинции на всегдашнее пребывание.[246] Но это мало действовало и на раскольников и на беглых попов. По причине крайнего недостатка в священстве, старообрядцы не переставали тайно содержать расстриг и даже стали брать к себе для совершения духовных треб попов, расстриженных не за уклонение в раскол, а за разные проступки.

Оттого впоследствии велено было всех лишенных сана священников заключать в монастырь.[247]

Самым важным, по своим последствиям, распоряжением правительства тридцатых годов было уничтожение иргизских монастырей и обращение их в единоверческие. Доселе Иргиз еще сохранял то значение, которое приобрел он на старообрядческом соборе 1783 года. Он по-прежнему пользовался у старообрядцев внутренней и восточной России исключительным правом принимать под исправу попов, приходящих от господствующей церкви в какое бы то ни было старообрядческое общество. В 1834 году, когда еще не все иргизские монастыри были закрыты, саратовский губернатор донес, что на Иргизе, несмотря на воспрещение 1832 года, приняли трех попов и одного из них уже отправили к старообрядцам села Поима, Чембарского уезда. Пензенской губернии, и что исправа попов и рассылка их по-прежнему делается исключительно на одном Иргизе. Поэтому в 1836 году признано было необходимым: «принять меры к прекращению такой исправы беглых попов, сколь постыдной для них, столь же прискорбной для православной церкви, и предписать саратовскому губернатору обязать настоятелей иргизских монастырей подписками впредь не принимать в сии монастыри на исправу беглых попов, так как сие противно и церковным и гражданским законам, с тем, что ежели кто осмелится сделать такую исправу, то допустившие сие настоятели, а равно совершившие и принявшие оную попы будут преданы суду, как распространители ереси».[248] Это распоряжение сильно поколебало Иргиз: оно лишило его громадного дотоле влияния на все старообрядство. Вскоре последовало и совершенное падение Иргиза, монастыри его были обращены в единоверческие.

В то время, когда гражданским правительством принимаемы были исчисленные меры против беглых попов, духовное начальство в пределах своего ведомства предпринимало иные меры для предупреждения самых побегов священников к старообрядцам. Главнейшею причиной уклонения сельских священников в раскол была бедность их и неразвитость. Вполне и безвыходно зависимые в материальных средствах от прихожан, православные сельские священники всю жизнь свою боролись с нуждою и всякими лишениями и, за весьма малыми исключениями, оставались почти нищими. Безотрадно смотрели они на детей своих, зная, что и им и внукам их предстоит та же участь, наследованная от отцов и дедов. По жалкой обстановке своей жизни редкие из священников могли внушить к себе уважение прихожан. Но эта грустная истина слишком известна, чтоб о ней распространяться.

Переход в раскол всегда сулил круглому бедняку если не богатство, то уж непременно вполне обеспеченное в материальном отношении содержание и надежду, что дети его не останутся без куска хлеба и не будут всю жизнь свою нищенствовать. Тульский епископ в 1836 году, не обинуясь, доносил святейшему синоду, что священники уклоняются в раскол по причине своей необразованности и скудного содержания при бедных приходах; а калужский, из епархии которого в десять лет бежало двадцать священников, так объяснял причину этого прискорбного явления: «Старообрядцы, — говорил он, — знакомые с священниками, разными способами стараются войти к ним в доверенность и затем прельщают их, описывая их сельскую жизнь, скучную и бедную, и советуя им перейти к ним, обещая спокойное и безотчетное пребывание и во всем избыток. Священники, особенно те, которые знают за собой пороки, или опасаются доносов и преследований со стороны местного и высшего начальств, иные же по вдовству и неимению детей, а другие наконец от обременения семейством, за лучшее для себя почитают удалиться к раскольникам и действительно уезжают к ним. Между тем семейства их остаются в епархии, и дети, обучаясь в семинариях, при пособиях, присылаемых им отцами из раскольнических слобод, оканчивают семинарский курс наук и занимают священническия места, и нередко случалось, что бежавшие к раскольникам священники с богатым приданым и значительною суммою денег выдавали дочерей своих за лучших учеников высшего отделения семинарии и за учителей, поступивших в священники. Есть примеры, что некоторые из священников, находящихся в расколе, вызывали туда же, к раскольникам, отец сына, тесть зятя, и самые таковые в раскол бежавшие священники записываются, как известно, в мещанския общества».[249] Прямым и вернейшим средством к отвращению подобных случаев уклонения священников в раскол, конечно, было бы улучшение положения их хоть до такой степени, чтобы предложения старообрядцев не могли быть для них соблазнительными. Приняты были, однако, иные меры. Святейший синод, по обсуждении донесения калужского преосвященного, постановил: 1) объявить всем ученикам семинарий и прочим лицам, намеревающимся поступить на священнослужительские должности, чтоб они не вступали в брак с дочерьми бежавших к раскольникам священнослужителей, под опасением оставления в звании причетника, пока не загладят своего поступка и не докажут благонадежности к священству, 2) предписать благочинным, под страхом ответственности пред начальством, наблюдать за подведомственными священнослужителями в отношении к образу мыслей их о православной церкви и доносить епископу о подозрительных, а епископу вызывать таких в архиерейский дом, отбирать грамоту на сан и возвращать по удостоверении в благонадежности, 3) преосвященным вменить в обязанность, при выдаче священнослужителям паспортов на отлучки в другую епархию, и от состоящих под судом и сомнительных в образе мыслей и поведении, отбирать грамоты до возвращения из отпуска.[250] Нельзя сказать, чтоб эти распоряжения достигли цели и уменьшили число беглых священников, уходящих к старообрядцам; по крайней мере мы не замечаем, чтобы значительно уменьшилась цифра ежегодных случаев этого рода после издания приведенных правил. Что же касается до прекращения возможности ученикам семинарий жениться на дочерях беглых попов, то богатые невесты находили женихов получше их. Так, дочь одного рогожского попа (Петра Ермиловича Русанова) вышла замуж за штабс-капитана, а дочь другого (Ивана Матвеевича Ястребова), с стотысячным приданым, за человека, весьма значительного в своем кругу. Сыновья беглых попов перестали учиться в семинариях, зато делались зажиточными членами городских обществ; так, сын дозволенного ржевского попа Василия Смирнова (умерший в 1857) был одним из значительных купцов города Твери и жил совершенно по-светски, а два сына дозволенного же тульского попа Павла, оставаясь в православии, получили от него большой дом, множество разных вещей и весьма значительный капитал. Старообрядцы зазирали попа Павла, говорили, что по 31 и 92 правилам Карфагенского поместного собора[251] он, за представление наследства и приобретенного от священнослужения имения сыновьям своим никонианам, подлежит проклятию. Но чувство отца пересилило в Павле обязанности раскольничьего попа; он пренебрег укорами и даже произнесенным над ним лет пять тому назад старообрядческим архиепископом Антонием с собором отлучением, анафемой и проклятием. Он служит и до сих пор в Туле, имеет много прихожан и, признав было в 1847 году законность белокриницкой иерархии, теперь провозглашает ее незаконность. Это единственный теперь дозволенный поп во всей России, последний из попов 1822 года.

В 1835 году по духовному ведомству принята была еще новая мера для уменьшения числа старообрядческих попов — мера, совершенно другого характера, чем последовавшая по донесению калужского епископа. По случаю добровольного обращения в православие одного иргизского попа, Виноградова, велено было простить его, и об этом предписано было губернаторам объявить чрез доверенных лиц всем старообрядческим попам, не изъявят ли и они готовности предстать пред своим начальством с раскаянием, подобно Виноградову.[252] В Москве сам митрополит принял на себя сделать такое внушение попам Рогожского кладбища.[253] Действительно, последовали обращения к православию, но они не были многочисленны: только один поп и один дьякон, жившие у старообрядцев Саратовской губернии, явились к местному архиерею. Они были прощены.[254]

Строгие меры относительно беглых попов произвели так называемое «оскудение священства». Попов, дозволенных правилами 1822 года и оставленных до смерти при своих местах, оказалось крайне недостаточно для пяти миллионов поповщины, рассеянной от Хотина до Байкала и от Петербурга до Ленкорани, тем более, что им строго запрещено было, как мы уже видели, переезжать не только из губернии в губернию, но даже из одного уезда в другой. Правда, много было и теперь у старообрядцев беглых попов, содержимых втайне и переезжавших из места на место для совершения треб, попов, которые стали известны под именем проезжающих священников. Но положение таких бродячих попов было крайне для них тягостно. Находясь под денно-нощным страхом ареста и суда, они постоянно были «в тревожном состоянии духа, которое старались хоть сколько-нибудь заглушить водкой. Пьяных с утра до ночи перевозили их в коробах, под рогожками, укрывали в подпольях; но, несмотря на такие предосторожности, попы все-таки нередко попадали в руки полиции. Отсюда произошла небрежность при совершении треб, постоянно соблазнявшая истых ревнителей «древляго благочестия». По отзыву самих старообрядцев, невозможно было иметь трезвого и благоговейного священника. Такие попы, действительно недостойные своего высокого призвания, находились в полной зависимости от мирян: от старшин старообрядческих обществ, от попечителей часовен. Без их позволения они не смели исправить ни одной требы, не могли отслужить ни одной службы. Вместе с тем они принуждены были исполнять всевозможные приказания своих «хозяев», в таком даже случае, если и сами видели, что от них требуется незаконное. Таким образом венчаемы были браки в недозволенных степенях родства, в малолетстве и т. п. Особенно много было совершено беглыми попами браков в малолетстве. Известно, что до царствования императора Николая у нас действовал византийский закон, внесенный в Кормчую, по которому вступать в брак можно было мужчинам 14, а женщинам 12 лет. Император Николай для отвращения многих бедственных случаев, бывавших вследствие таких ранних браков, заключаемых между детьми, повелел не венчать мужчин ранее восемнадцатилетнего, а женщин ранее шестнадцатилетнего возраста. Этот новый закон старообрядцы не считали для себя обязательным, считали его даже нарушением священных правил. Беглые попы венчали по-византийски, и оттого возникали русские следственные дела. Мало того, нередко бывали случаи, что, по приказу старшин, браки между старообрядцами расторгались, и поп венчал бывших супругов с другими. Это особенно случалось, когда та или другая сторона обращалась в православие.[255]

Влияние старшин или попечителей на попов, дозволенных правилами 1822 года, было еще не так велико; зато беглые попы, тайно у них жившие, были совершенными их рабами. Старшины, как невольников, покупали попов на Иргизе, покупали их навсегда или на время, смотря по условию, и торговали их профессией, собирая деньги с исправлявших духовные требы. Явился особый род промышленников, которые торговали «проезжающими» попами. Сманив попа и исправив его на Иргизе, или в Стародубских слободах, или даже у другого «проезжающего», они возили своего попа из одной старообрядческой местности в другую и наживали хорошие деньги. Из таких промышленников особенно замечателен был в тридцатых и сороковых годах московский мещанин, yроженец Боровского уезда, содержавший в Рогожской части, в Вороньем переулке, постоялый двор, Степан Трифонович Жиров. Про него даже ходили между старообрядцами слухи, будто он одного возимого им попа Егора, польстившись на накопленные им деньги, утопил в какой-то реке. Этот слух не помешал, однако, ему сделаться первым русским старообрядческим архиереем. Это Софроний, епископ симбирский, лишенный впоследствии епархии, теперь находящийся под запрещением и оставшийся в 1863 году на стороне Кирилла белокриницкого, отвергнутого московским обществом старообрядцев.

«Оскудение священства» до того довело старообрядцев, что у них зачастую стали появляться так называемые «сумленные» попы. Бывали случаи, и бывали нередко, что какой-нибудь беглый солдат или другой обманщик, добыв настоящую или фальшивую ставленную грамоту, сказывался попом и исполнял духовные требы у легковерных старообрядцев, живших в какой-нибудь глуши. Беглые дьяконы зачастую надевали священнические ризы и совершали священнодействия, которых не вправе были совершать; монахи, не имевшие рукоположения, крестили, исповедовали, приобщали и даже венчали браки. Все оправдывалось словами: «по нужде и закону пременение бывает». Но множество старообрядцев чувствовало и открыто говорило, что бесчинство их священнослужителей смущает их совесть.

Большинство беглых попов не отличалось хорошей жизнью. В вине хотели они утопить и испытываемые ими тревоги и ежеминутное опасение быть пойманным, а может быть, и просыпавшуюся по временам совесть, напоминавшую им отступничество от церкви и торговлю святыней. Почти все попы у старообрядцев были вдовые, и редкие из них подавали духовным детям своим пример целомудрия.[256]

Удержать попов от неприличной жизни, обличить их, наказать и, в случае неисправимости, судить — было некому. Это дело епископа и притом, на точном основании канонического права, суд над священником принадлежит не одному, а семи епископам, ибо по 12 и 29 правилам Карфагенского поместного собора: «пресвитера судят шесть епископов и свой». Одно могли сделать старшины и попечители с безнравственным попом — прогнать его. Но это было небезопасно. Бывали примеры подобных изгнаний, о них свидетельствуют архивные дела. Но эти изгнания всегда почти дорого обходились не только изгонявшим беспутного попа попечителям, но и целым общинам. Озлобленный поп, из мщения, доносил в таком случае гражданскому или духовному начальству, прибавляя к действительному, конечно, и свои вымыслы. Начинались следствия; попечителей или других влиятельных членов общества предавали суду. Иногда терпела и целая община: например, в случае запечатания часовни, если по доносу попа, что она противозаконно была поправлена, оказывалось при производстве формального следствия, что действительно в ней были недавние починки. С другой стороны, «оскудение священства» было так велико и так ощутительно, что старообрядцы волей-неволей принуждены были терпеть попов, каковы бы они ни были; мало того, они вынуждены были дорожить ими. И чем меньше становилось у старообрядцев попов, тем попы эти делались безнравственнее; алчность же их и бесстыдная, наглая симония выходили из всяких границ. Вот, например, что писал один член Рогожского общества, уже по появлении в Белой Кринице Амвросия: «К Рогожскому кладбищу принадлежит несколько тысяч душ, и для такого количества имеют только двоих священников (Петра Ермиловича Русанова и Ивана Матвеевича Ястребова), которые не успевают исполнять для нуждающихся духовных треб. Оные священники, как уже не имеют над собой никакой власти, то и делают только то, что им рассудится. Для них ничего не значит, если умрет некрещенный младенец (а это бывает очень часто), или больной без исповеди и причащения умирает. Таковые нужды в скорости исполняются только для тех, у кого много денег, а бедные даже не имеют к тому никакой возможности. Понудить или выговорить таким попам никто не может: ни хозяева ни попечители оному кладбищу, потому что боятся рассердить, ибо они им грозят тем, что служить у вас не будем. Оные же попы, желая поддержать общество старообрядцев, зная ихнее малодушие и твердую их к себе приверженность, и зная, что оные маловеры зазрить их ни в чем не могут, потому что за слабость жизни и за выдумки в деле духовных действий судить их не смеют по правилам Номоканона, то хотя и действуют против постановления церкви и уложения святых отец, «о на оное ссылаются и оправдываются тем, что будто бы «нужды ради». Вот дерзкий их поступок: что они разрешили и благословили (как бы власти) простым инокам и избранным мирянам исполнять требы все, исключая только маслособорования и браковенчания. И обложили оклад и цену за всякую требу, именно с бедных: за свадьбы 6 руб. 50 коп., за помазание миром младенца 3 руб., за погребение 3 руб. серебром. За помазание называется потому, что оные попы сами не погружают, а только помазуют. Венчают свадьбы вдруг по десяти браков, погребение поют тоже по пятидесяти вдруг.[257]

С богатых сто рублей серебром за каждую почти требу, а если взять священника на дом, то непременно, чтобы карета была. И это видя, прихожане из крестьян села Коломенского, которых старообрядцы почитают самыми твердыми в вере, сие незаконное действие и дозволение священников, чрез то возмутились».[258]

Отступления от устава, по которому положено совершать разные священнодействия, были не в одной Москве: они были повсеместны. Старообрядцы, предки которых отпали от церкви вследствие некоторых, немногих изменений в обряде, сделанных Никоном, ежедневно видели теперь совершенное отступление от древлеустановленных обрядов, но, извиняя и себя и попов своих известным изречением: «по нужде и закону пременение бывает», несомненно считали себя ревнителями и самыми строгими исполнителями старого обряда.

Едва ли не больше всего отступлений от устава допускаемо было старообрядческими попами при совершении таинств покаяния и евхаристии. Попы, не успевая исповедовать всех, передавали это право монахам, мирянам, даже женщинам. На Рогожском кладбище, где все-таки чин священнодействий сохранялся более чем в других местах, в трех часовнях собиралось по пятидесяти и более исповедников в одно время; причетник, называемый дьячком, громогласно читал им молитвы, положенные перед исповедью, потом по «Требнику» читал вопросы о всех грехах по порядку. Кающиеся, без различия пола и возраста, громогласно отвечали на каждый вопрос: «грешен, батюшка». Тут выходили смущения и соблазны, как рассказывали потом сами исповедники, и бывало немало смеха, когда женщины каялись в таких грехах, которые оне по своему полу делать не могут, и наоборот. Мужчины, например, каялись в том, что истребили во чреве своем младенцев, женщины в растлении девиц, дети в нарушении супружеской верности и т. п. На другой день все допускались к причастию. От такой гласной исповеди избавлялись только одни богатые прихожане: они исповедовали свои согрешения у себя в домах нарочно привозимым в каретах священникам.[259] Если это бывало на Рогожском, что же было в других местах, особенно там, где являлся «проезжающий священник» с вожаком вроде Степана Трифоновича Жирова? Причастие постоянно находилось только на Рогожском, на Иргизе и в Стародубском Покровском монастыре; оттуда оно развивалось по разным местам и хранилось не только у попов и монахов, но и у многих мирян в особых крестах и иконах, в которых делались так называемые тайники для вложения частиц. Иногда развозили запасные дары в ореховых свищах.[260] Но не везде и не всегда бывали действительно освященные на литургии запасные дары; большею частью они заменялись всенощным хлебом, т. е. просвирами, благословляемыми на литии во время всенощных под большие и малые праздники. Такие хлебы мог им благословлять в часовнях, и даже в домах, каждый поп. Ими и заменялся агнец, а вместо крови употребляли богоявленскую воду, которую иные ревнители «древляго благочестия» уважали едва ли не более, чем самое таинство, и повелевали соблюдать «честнее самих пречистых святых тайн».[261] Оттого лет пятнадцать тому назад старообрядцы за богоявленской водой приезжали к 5-го января в Городец из-за 400 и 500 верст;[262] то же, вероятно, было и на Рогожском. Бывали случаи, что старообрядцы покупали для своих попов у сельских православных священников запасные дары и употребляли их, как святыню, сознавая таким образом присутствие благодати при совершении таинства в православных церквах.[263] Иные старообрядческие попы доходили до такого кощунства, что приобщали и больных и здоровых сухарями из простого калача.[264] Это в особенности относится к попам сумленным или самозванцам, которым ни Иргиз, ни Рогожское, ни Покровский монастырь, конечно, не уделили бы никогда настоящих частиц запасного агнца. Чаще и чаще, то в одном, то в другом месте, старообрядцы узнавали о таких бесчинствах и, боясь прогонять попов, утешались текстом, бывшим у них в сильном ходу: «по нужде и закону пременение бывает». Но нередко бывали и смущения. Вооружались против попечителей крамолами в часовнях, и попы иногда должны были с большими предосторожностями, чем от полиции, спасаться бегством от духовных чад своих. Немногие ревнители старообрядства стали переходить в православие; не дремала в это время и беспоповщинская пропаганда: федосеевские и поморские учители многих старообрядцев увлекли в свои толки. Особенно сильна была такая пропаганда в Сибири. Впрочем, и в самой Москве перемазанцы нередко перекрещивались в Хапиловском пруду — этом Иордане федосеевцев Преображенского кладбища, или переходили в Покровскую моленную «Монина согласия». Гораздо более, чем в Москве и ее окрестностях, отступали от старообрядства, приемлющего священство, в другие секты — на Волге. В губерниях Саратовской, Самарской, Симбирской, Нижегородской толк «Спасова согласия» с каждым годом усиливался, приобретая значительное число новых последователей из поповщины, и, не имея руководителей, распадался на мелкие разномыслия. Там, по причине «оскудения священства», одни старообрядцы стали исповедоваться у бродивших по разным местам монахов, у скитниц и даже у канонниц, что высылаемы были Керженскими скитами к богатым старообрядцам для чтения псалтыря по умершим и для так называемого «стояния неугасимой свечи»; другие стали исповедоваться пред образом Спасителя по скитскому покаянию,[265] оправдываясь словами «Маргарита»:[266] «сам Спас исповедник и причастник»; третьи — у начетчиков из своих мирян, которые сделались, таким образом, чем-то вроде беспоповщинских «отцов с потребником»; наконец многие из старообрядцев стали совершать крещения и браки в церквах православных, в которые после того не заглядывали во всю свою жизнь. Последнее обстоятельство имело последствием замечательное распоряжение святейшего синода по епархиям Пермской, Оренбургской, Вятской и Донской (1840–1842). Было позволено в этих епархиях венчать старообрядцев в единоверческих и даже в православных церквах, не требуя от них перехода в единоверие или православие, не оглашая их браков и внося их в особые тетради.[267] В то же время многие старообрядцы, особенно в Пермской, Вятской и Тобольской губерниях, не имея попов, не желая венчаться в православных церквах, согласно упомянутому сейчас распоряжению, стали крестить младенцев сами и заключать так называемые сводные браки или же сходиться на брачное сожитие по благословению родителей. Это тоже было своего рода уклонением в беспоповщину. Мертвых[268] хоронили они без попов. Так образовался толк «самосправщиков», у которых нет ни наставников, ни учителей и ничего общего. Каждый околоток знает только своих, а с людьми других околотников редко имеет сношения, хотя бы они и держались одного вероучения и одних обрядов. Чтобы судить о том, до какой степени значительно было отпадение от поповщинского старообрядства, по причине оскудения «священства» и во избежание соблазнов от «сумленных» попов, достаточно упомянуть, что в одних нагорных уездах Нижегородской губернии, в тридцатых и сороковых годах, более двадцати тысяч человек сделались «самосправщиками». Из самосправщиков весьма многие переходили в Спасово согласие, в Нетовщину, в Петрово крещение и даже в Глухую нетовщину, Дрождники и Самокрещенцы Бондаревского согласия. Из беспоповщинских толков, особенно в Саратовской и частью в Самарской губерниях раскольники в значительном количестве переходили в молоканство, а отсюда в унитары (иудействующие или субботники).[269] В то же время в разных местностях Нижнего Поволжья, а также в Вятской, Пермской и Оренбургской губерниях, стали появляться тайные православные. Это были те, которые, беспристрастно рассуждая о розни между старообрядством и господствующею церковью и видя в своих общинах нескончаемые беспорядки и отступления от существеннейших правил и уставов древлего благочестия, приходили к заключению, что церковь, управляемая мирскими людьми (старшинами и попечителями), с ее беглыми попами и монахами, но без духовного святительского суда и без самих святителей, ни в каком случае не может почитаться спасительною, как отступившая от самых главных правил вселенских и поместных соборов. Они видели источник спасения в церкви православной, но по житейским расчетам, по зависимости в торговых и других делах от закоренелых старообрядцев, не решались открыто, гласно присоединиться к господствующему исповеданию. И стали они, для примирения с совестью, тайно прибегать к православным или единоверческим священникам для исправления духовных треб, прося их хранить в тайне принадлежность их к церкви. Церковь делала им такое снисхождение, памятуя апостола Павла, который с немощными был аки немощен. В числе тайных православных бывали даже настоятели и настоятельницы старообрядческих монастырей. Таков был, например, Павел, последний настоятель Иониной обители Комаровского скита, что в Черной-Рамени.[270] То же есть и теперь, но понятно, что называть их по именам, оглашать их тайну, пока они живы, не должно.

Таковы были последствия «оскудения священства» и поступков большей части беглых попов. Эти последствия весьма заботили главные общины перемазанцев, а особенно Иргиз, Рогожское и Покровский монастырь в Стародубье. Общины эти пытались восстановлением забытого правила Аввакума протопопа о заочной исповеди отвратить до некоторой степени соблазн, происходивший вследствие появления попов-самозванцев и дерзости некоторых монахов, исправлявших требы без разрешения и благословения попов действительных. Постановили: «ради тесноты обстояния и великаго оскудения древлеблагочестиваго священства, заочно, на хартии, исповедовать в дальних местах обретающихся христиан, соблюдающих истинную веру и древняя святоотеческия предания». И на основании такого постановления стали исповедовать по почте и с оказией. Для совершения такой исповеди, находящийся в дали от попа старообрядец писал исповедание грехов своих на особом листке и посылал его к духовнику. Поп, прочитав по «Требнику» последование исповеди и письменное покаяние заочного духовного сына, разрешал его и, написав на присланном от него листке: «чадо, прощает тя Христос невидимо и аз, грешный иерей NN», отсылал его тем же путем, каким и получил.[271] Такое восстановление правила Аввакума Петровича не принесло однако существенной пользы, как ожидали того иргизские, рогожские и стародубские ревнители. Во-первых, такая исповедь доступна была только грамотным; во-вторых, не всякий же старообрядец мог послать свои грехи по почте к незнакомому попу.

Более и более чувствовалась настоятельная потребность выйти из того неустройства, в каком находилось старообрядство. Подавались просьбы за просьбами то от одной, то от другой старообрядческой общины о даровании им права брать от православной церкви хороших священников, которые бы, находясь при часовнях и моленных, были в полной независимости от епархиального начальства. При этом просители обязывались попов, которые по поступкам своим окажутся неблагонадежными, немедленно возвращать в ведение местного архиерея для святительского суда над обвиненными. В этих просьбах всех настойчивее было общество московское.[272]

Все просьбы старообрядцев оставляемы были без всяких последствий.