Глава 3. ПАМЯТНОЕ О ПРЕЗИДЕНТСТВЕ ЭЙЗЕНХАУЭРА

Глава 3. ПАМЯТНОЕ О ПРЕЗИДЕНТСТВЕ ЭЙЗЕНХАУЭРА

Большинство моих соотечественников, людей старшего поколения помнят Дуайта Эйзенхауэра и как генерала, командовавшего западным, вторым для нас, фронтом в войне против гитлеровской Германии, и как президента США, который перед уходом с этого поста в январе 1961 года предостерег своих сограждан насчет опасности растущего влияния военно-промышленного комплекса на жизнь страны. Эти воспоминания носят явно положительную окраску. В то же время у многих людей осталась в памяти прискорбная история с американским разведывательным самолетом У-2, сбитым 1 мая 1960 года в районе Свердловска, в связи с чем оказалась сорванной четырехсторонняя встреча на высшем уровне в Париже и визит президента в Советский Союз, намечавшийся на июнь того же года (кстати, учитывая пристрастие Эйзенхауэра к гольфу, в связи с ожидавшимся его визитом в СССР было подготовлено первое в нашей стране поле для игры в гольф).

У тех же, кто занимался Соединенными Штатами профессионально, палитра воспоминаний о Дуайте Эйзенхауэре, занимавшем пост президента США в течение двух четырехлетних сроков с 1953 по 1960 год, естественно, богаче и многоцветнее.

Первый срок президентства, 1953–1956 годы.

Мое первое воспоминание о нем связано со сделанным в ходе избирательной компании 1952 года тогда еще кандидатом в президенты Эйзенхауэром заявлением о том, что если он будет избран, то первым делом отправится в Корею, чтобы продемонстрировать свое стремление к скорейшему окончанию войны там. Так он и поступил, что, как я помню, вызвало положительную реакцию в нашем Министерстве иностранных дел и в высшем руководстве страны.

Дело в том, что, вопреки существовавшему на Западе да и сейчас еще сохраняющемуся мнению, будто Ким Ир Сен начал в 1950 году войну по наущению Сталина, решившего, дескать, «поиграть мускулами» после взрыва советской атомной бомбы, такая трактовка, как уже упоминалось в предыдущей главе, не соответствовала действительности. На самом деле Сталин первоначально пытался отговорить Ким Ир Сена от «похода на Юг», что подтверждается имеющимися в архиве документами. Сталин резонно опасался серьезного осложнения отношений с Соединенными Штатами, чьи войска находились в Южной Корее. Как он понимал, США не смогут остаться безучастными к их судьбе и судьбе южнокорейского режима. Однако после того как Ким Ир Сен заручился поддержкой Мао Цзэдуна, Сталин, не желая, видимо, выглядеть менее «храбрым», чем китайский лидер, не стал дальше препятствовать «походу на Юг», а затем санкционировал и предоставление КНДР военной помощи, включая посылку туда советских летчиков. Поскольку же последующий ход событий полностью подтверждал опасения Сталина, то шаги Эйзенхауэра, направленные на окончание корейской войны, импонировали ему.

Не менее памятным мне событием была важная речь, с которой выступил Эйзенхауэр вскоре после смерти Сталина, а именно 16 апреля 1953 года. Мне пришлось участвовать в подготовке оценки этого выступления президента для представления ее советскому руководству. У меня и некоторых моих коллег было ощущение, что в речи Эйзенхауэра заложено искреннее желание переломить развитие мировых событий, остановить набиравшую все больший размах гонку вооружений. Однако надо прямо сказать, что убедительно донести это наше ощущение до понимания вышестоящего начальства мы не смогли, тем более что конструктивное начало в речи президента было утоплено в стереотипных обвинениях по адресу советского режима. Новые советские руководители фактически были поставлены перед необходимостью, прежде чем принять протянутую руку мира, признать одностороннюю вину Советского Союза за все происшедшее после Второй мировой войны, покаяться в своих грехах или, по крайней мере, списать эти грехи на Сталина. Рассчитывать на положительное восприятие новым советским руководством в тот момент такой постановки вопроса, конечно, было совершенно нереалистично.

Когда спустя годы мне удалось узнать подлинную историю подготовки апрельской речи Эйзенхауэра, я убедился в том, что его собственный замысел, который лишь угадывался в свое время, был действительно весьма конструктивным, но замысел этот оказался практически полностью извращен теми, кто приложил руку к подготовке речи.

Излагая свой первоначальный замысел речи одному из помощников, Эммету Хьюзу, президент говорил: «Послушай, я устал — и, думаю, все устали — от голых обвинений советского режима. Я считаю, будет неправильно — по существу, глупо, — если я встану перед миром, чтобы произнести еще одну из таких обвинительных речей. Вместо этого важно на деле одно: что мы имеем предложить миру? Что мы готовы сделать, чтобы улучшить шансы на сохранение мира?»

И президент изложил Хьюзу четкую конструктивную концепцию своей речи. Лейтмотивом речи, согласно замыслу президента, должна была стать тема опасностей, которыми чревата гонка вооружений. Он хотел подчеркнуть, что гонка вооружений в худшем случае приведет к атомной войне, а в лучшем — к лишению каждого народа плодов его собственного труда. Возможен другой путь — путь разоружения, который позволит обратить средства, поглощаемые гонкой вооружений, на те вещи, которые необходимы для достойной жизни человека: продукты питания, одежду, дома, больницы, школы.

В заключение президент сказал Хьюзу: «Что мы скажем о советском правительстве? Я хотел бы встать и сказать: я не собираюсь их обвинять. Прошлое говорит само за себя. Меня интересует будущее. Оба правительства — и их, и наше — включают сейчас новых людей. Перед нами чистая грифельная доска. Давайте начнем говорить друг с другом. И то, что у нас есть сказать, давайте скажем так, чтобы каждому человеку на Земле это было понятным. Вот что предлагаем мы. Если вы, Советский Союз, можете предложить лучшее, мы хотим услышать это».

Выслушав президента, Хьюз счел необходимым обратить его внимание на то, что изложенный им замысел речи не очень согласуется с позициями, которых придерживался государственный секретарь Джон Фостер Даллес, с которым он, Хьюз, имел накануне беседу как раз на эту тему. Эйзенхауэр отреагировал очень резко: «Если г-н Даллес и его просвещенные советники действительно считают, что они не могут всерьез говорить о мире, тогда я оказался не в том приходе. Ибо если мы собираемся говорить о войне, то я знаю людей, с которыми надо советоваться об этом, — они находятся не в государственном департаменте. Итак, или мы бросим валять дурака и предпримем серьезное усилие ради мира, или забудем об этой затее с речью».

Но из рассказа того же Хьюза стало известно, как мучительно проходила дальнейшая работа над речью президента, поскольку его замысел действительно был воспринят, мягко говоря, без всякого энтузиазма как Даллесом, который поначалу вообще был против идеи выступления президента с подобной речью, так и многими его единомышленниками в окружении Эйзенхауэра.

Неудивительно поэтому, что в конечном варианте речь президента получилась совершенно не такой, какой она должна была быть, судя по воспоминаниям Хьюза. В частности, по настоянию Даллеса в нее был вставлен перечень «лакмусовых тестов», которые предлагалось пройти новым советским руководителям для доказательства своей доброй воли.

В целом, в прямом противоречии с первоначальным замыслом Эйзенхауэра, по меткому определению американского исследователя его президентства Б. Кука, речь 16 апреля явилась скорее «первым выстрелом в послесталинской фазе «холодной войны», а не приглашением нового советского руководства к серьезному разговору с целью покончить с ней. К тому же вслед за президентом, буквально через два дня после него, Даллес произнес свою собственную большую речь, выдержанную в резком, вызывающем тоне по отношению к СССР, что также не способствовало благоприятному восприятию в Москве даже того позитивного, что оставалось в речи президента.

Конечно, сейчас невозможно с определенностью сказать, как повернулось бы дело, если бы речь Эйзенхауэра 16 апреля получилась такой, какой она была задумана им самим, тем более с учетом того обстоятельства, что в тот момент новое советское руководство было поглощено своими, сугубо внутренними раздорами. Думается все же, что шансов на положительный результат в этом случае было бы значительно больше.

К сожалению, и следующая памятная речь Эйзенхауэра — «Атомы для мира», произнесенная на заседании Генеральной Ассамблеи ООН в декабре 1953 года, тоже оказалась не серьезной инициативой, а очередным пропагандистским ходом, рассчитанным, по признанию другого американского исследователя его президентства, Р. Гартгоффа, на то, чтобы, с одной стороны, выставить в невыгодном политическом свете Советский Союз, а с другой — снять с атомной энергии негативный ореол. «Предложение о согласованной взаимной конверсии Советским Союзом и Соединенными Штатами некоторой части их атомного оружия, — говорил Гартгофф, — не могло быть принято Москвой. Это был пропагандистский жест, ход в психологической войне».

Тот факт, что это предложение в случае его реализации было бы односторонне выгодно Соединенным Штатам, признал в своих мемуарах и сам президент. «Наши технические эксперты заверили меня, — писал он, — что если бы даже русские согласились сотрудничать в осуществлении такого плана, Соединенные Штаты могли бы позволить себе уменьшить свой запас расщепляющихся материалов на количество в два или три раза большее того количества, которое могли бы выделить русские, и все еще улучшить наши относительные стратегические позиции (выделено мною. — Г. К.)».

Среди воспоминаний, связанных с первым сроком президентства Эйзенхауэра, особое место занимает состоявшаяся в июле 1955 года в Женеве встреча «большой четверки» — руководителей СССР, США, Англии и Франции. Хотя эта встреча не принесла осязаемых конкретных результатов, в ее ходе, пожалуй, впервые проявились признаки понимания руководителями ведущих держав мира общей для всех необходимости не допустить ядерной войны. До этого — при кажущейся сегодня невероятности такого образа мыслей — ядерная война отнюдь не считалась нереальной. Например, как стало позже известно, тот же Эйзенхауэр до какого-то момента не исключал возможности начала Соединенными Штатами войны против Советского Союза, прекрасно понимая, что она в этом случае будет ядерной. Так, в американских архивах сохранилась датированная сентябрем 1953 года записка Эйзенхауэра Даллесу, в которой он высказывал мнение, что экономическое и политическое бремя поддержания средств сдерживания может стать столь тяжким, что «мы будем вынуждены взвесить, не требует ли наш долг перед будущими поколениями того, чтобы мы начали войну в самый подходящий по нашему выбору момент».

Однако с течением времени, прежде всего под воздействием происходившего в те годы процесса утраты Соединенными Штатами своей неуязвимости, Эйзенхауэр все больше становился — и ко времени встречи в Женеве, похоже, уже встал — на точку зрения, исключавшую возможность сознательного начала Соединенными Штатами превентивной войны против СССР (это не исключает предусматриваемой и поныне военной доктриной США возможности нанесения ими упреждающего ядерного удара в случае, если Вашингтон придет к выводу, пусть и ошибочному, что другая сторона собирается нанести удар по США).

Что же касается выдвинутого Эйзенхауэром в Женеве плана «открытого неба», то вопреки тем, кто задним числом готов сейчас превозносить его до небес, я не считал тогда и не считаю сейчас это серьезным (в тех условиях) предложением, рассчитанным на возможность принятия его советской стороной. Возможно, и на этот раз у самого президента был более благородный порыв, но в том виде, в каком было сконструировано предложение (обмен полными картами расположения военных объектов и предоставление друг другу неограниченного права производить съемки с воздуха), оно было заведомо неприемлемым для Советского Союза, хотя бы уже потому, что у США были практические возможности для осуществления таких съемок, а у СССР их не было.

Здесь был явный расчет лишь на пропагандистский выигрыш, а вовсе не на возможность принятия этого предложения Советским Союзом. Этот факт подтверждается не только тем, что инициатором и разработчиком плана «открытого неба» было существовавшее в Белом доме подразделение по ведению «психологической войны», но и тем, что план не был заранее проработан и одобрен во всех его аспектах Объединенным комитетом начальников штабов США. И случись так, что Советский Союз вдруг согласился бы с ним, президенту грозили бы большие неприятности, вплоть до импичмента. Но президент Эйзенхауэр ничем не рисковал, так как прекрасно понимал неприемлемость предложенного им плана для Советского Союза. «План «открытого неба» (как и «Атомы для мира») имел своей целью поставить Советский Союз в оборонительное положение из-за закрытости советского общества. Президент исходил из того, что он будет отвергнут», — прямо говорит Р. Гартгофф.

Плюс к этому вполне возможно, что кое-кто в Вашингтоне заранее замышлял использовать неизбежный отказ СССР от предложения об «открытом небе» для морального оправдания планировавшихся уже в то время полетов американских разведывательных самолетов У-2 над его территорией, которые начали осуществлять в следующем, 1956 году. И действительно, когда в 1960 году стал достоянием гласности факт многократных полетов этих самолетов над территорией Советского Союза и других стран, кое-кто в Вашингтоне пытался оправдывать это грубейшее нарушение всех норм международного права ссылками на отказ СССР в 1955 году от предложения об «открытом небе» и вообще на «закрытость» Советского Союза.

В любом случае я лично не считаю выдвинутое в Женеве в 1955 году предложение об «открытом небе» одной из блестящих страниц президентства Эйзенхауэра.

Последнее воспоминание, относящееся к первому сроку президентства Эйзенхауэра, навеяно суэцким кризисом 1956 года, вызванным тройственной агрессией Израиля, Франции и Англии против Египта. То, что США не присоединились к этой агрессии и, более того, заняли негативную по отношению к ней позицию, многими у нас, во всяком случае поначалу, расценивалось как «распределение ролей» и только. Многие и остались при этом мнении, ссылаясь, в частности, на сказанные по окончании кризиса Эйзенхауэром Идену слова: «В конце концов наши разногласия из-за Суэца были подобны небольшой семейной ссоре».

Но были среди нас тогда и те, кто усматривал существенные различия в позициях Англии и Франции, с одной стороны, и США — с другой, что подтвердилось впоследствии опубликованными документами и мемуарами. В качестве примечательного факта можно отметить, что в данном случае обнаружилось полное совпадение взглядов Эйзенхауэра и Даллеса, одинаково считавших пагубным для общих интересов Запада образ действий Англии и Франции в суэцком кризисе. О такой точке зрения Даллеса стало достоверно известно Москве еще в дни кризиса, и это, пожалуй, больше, чем что-либо другое, помогло убедить советское руководство в том, что отрицательное отношение Вашингтона к тройственной агрессии — не просто игра. Но по-умному воспользоваться сложившейся ситуацией мы не сумели, если не считать очень умным наше заведомо неприемлемое для США обращение к ним с предложением о направлении советских и американских войск для пресечения агрессии.

Второй срок президентства, 1957–1960 годы

В качестве одного из памятных событий, относящихся ко второму сроку президентства Эйзенхауэра, я бы назвал прежде всего начавшуюся в 1957 году работу над первым соглашением об обменах между СССР и США в области науки и культуры, подписанном в январе 1958 года. Долгие годы оно было известно под названием «Соглашение Зарубина — Лейси» (по именам тогдашнего советского посла в США Зарубина и одного из руководителей госдепартамента Лейси, сыгравших большую роль в его достижении).

Потом было заключено много других, более масштабных соглашений между СССР и США об обменах в области науки, техники и культуры. Но начало этому процессу было положено еще тогда, при Эйзенхауэре, в разгар «холодной войны». Как всякое начало, это было нелегким делом, и, безусловно, его надо записать в позитив президентства Эйзенхауэра.

В 1957 году был сделан также первый серьезный шаг по созданию преград на пути распространения ядерного оружия при одновременном расширении использования атомной энергии в мирных целях. При активном участии и определенном взаимодействии СССР и США было учреждено Международное агентство по атомной энергии (МАГАТЭ), которое с тех пор играет все возрастающую роль в этой области международной жизни. Это тоже позитивная часть президентства Эйзенхауэра.

К позитивным шагам следует отнести и начавшиеся в октябре 1958 года переговоры между СССР, США и Англией по вопросу о прекращении испытаний ядерного оружия. К сожалению, однако, потребовалось много лет, чтобы достичь хотя бы частичного решения этой проблемы в 1963 году, а полностью решить ее не удается и до сих пор. В связи с тем, что путь к прекращению испытаний ядерного оружия оказался столь тернистым и долгим, вспоминается, как западные державы для замедления продвижения по нему умышленно усложняли вопрос о контроле.

Когда в 1958 году начались советско-американо-английские переговоры, Вашингтон и Лондон на деле еще не были готовы пойти на отказ от проведения испытательных ядерных взрывов хотя бы в атмосфере, в космосе и под водой, не говоря уже о подземных испытаниях. Не желая, однако, признать это открыто, американская и английская делегация поднимали все новые вопросы относительно контроля.

Ими, в частности, предлагалось: создать сотни наземных постов по всему миру, оснащенных аппаратурой, способной улавливать радиоактивные осадки, засекать вспышки света и ультразвука от взрывов в атмосфере, а также рентгеновские и другие излучения от взрывов в космосе; держать на постоянной основе в Мировом океане десятки судов со смешанными экипажами и сложным оборудованием для регистрации подводных взрывов; иметь десятки специально оборудованных самолетов, которые курсировали бы по установленным маршрутам в поисках радиоактивных облаков от взрывов в атмосфере; расположить десятки спутников на трех постоянных орбитах, оснастив их аппаратурой для обнаружения взрывов в космосе. С серьезным видом ставились и дискутировались и такие, скажем, вопросы: как засечь ядерный взрыв, если он будет произведен за Луной или даже за Солнцем? Подчас эти дискуссии напоминали схоластический спор о том, сколько чертей может разместиться на острие иголки.

И продолжались эти дискуссии пять лет — до тех пор пока в Вашингтоне и Лондоне не было принято, наконец, политическое решение пойти на прекращение ядерных испытаний в трех средах, сохранив возможность их проведения под землей. Как только такое решение было принято, США и Англия тут же сами сняли все свои предложения по контролю. В подписанном в 1963 году Договоре о запрещении испытаний ядерного оружия в атмосфере, в космическом пространстве и под водой никакой системы международного контроля вообще не предусмотрено. И действительно, в данном случае вполне достаточны национальные технические средства контроля; это было ясно еще в 1958 году, когда начинались трехсторонние переговоры, и полностью подтвердилось 30-летним опытом с момента подписания договора. А то, что пять лет были истрачены на бесплодные дискуссии и тем временем продолжались ядерные взрывы в атмосфере с их долгосрочными зловредными последствиями, осталось на совести наших западных партнеров.

И если нашу планету еще долгие годы сотрясали ядерные взрывы, производимые в ее недрах, то это тоже объясняется не неразрешимостью проблемы контроля за их запрещением. Эта проблема при наличии политической воли была разрешима в том же 1963 году, когда был заключен договор о запрещении ядерных взрывов в остальных трех средах, и тем более она технически вполне разрешима сегодня. Однако США никогда особенно не скрывали, что они в принципе — вне зависимости от решения вопросов контроля — не согласны пойти на полное прекращение подземных испытаний ядерного оружия.

И все же движение по пути к прекращению, пусть и не полному, испытаний ядерного оружия началось в 1958 году, в бытность президентом Эйзенхауэра.

В том же 1958 году состоялся предварительный обмен мнениями, а в следующем году — официальные переговоры, закончившиеся подписанием в декабре 1959 года в Вашингтоне 12 государствами, включая СССР и США, Договора об Антарктиде, призванного не допустить милитаризации этого большого и экологически важного региона земного шара. Тем самым этот документ времен Эйзенхауэра явился первым документом, направленным на сдерживание гонки вооружений — в данном случае в географическом разрезе. Это был пусть и небольшой, но реальный шаг по пути, ведущему к демилитаризации международной жизни, к разоружению.

Следующее воспоминание — к сожалению, совсем малоприятное — касается упомянутой в начале главы истории с самолетом У-2, которая серьезно осложнила развитие начавшей было намечаться тенденции к разрядке международной напряженности и улучшению советско-американских отношений. Хорошо помню, что у тех наших американистов, кто был настроен на волну этой позитивной тенденции, чувство сожаления по поводу случившегося было не менее сильным, чем возмущение действиями США и удовлетворение от того, что удалось сбить американский самолет — нарушитель воздушного пространства СССР.

Однако, хотя я никогда не считал вершиной государственной мудрости образ поведения Хрущева в Париже, когда эмоции в связи с самолетом У-2 взяли у него верх над рассудком, категорически невозможно согласиться с теми, кто под предлогом «нового мышления» готов был вообще признать чуть ли не правомерными полеты американских разведывательных самолетов над территорией СССР ввиду его «закрытости» в те времена: виноваты, мол, мы сами. Это полный абсурд.

Во-первых, если говорить об «открытости» и «закрытости» не в абстрактном плане, а применительно к данному случаю, то было бы сверхнаивностью думать, что при всей «открытости» США советская сторона могла получать легальным путем такие же разведывательные сведения, какие получала американская сторона в результате полетов У-2 над территорией СССР.

Во-вторых, — и это главное — вообще не может быть обстоятельств, которые оправдывали бы столь грубое попрание одного из основополагающих принципов международного права: принципа суверенитета государства, включая воздушное пространство над его территорией. Игнорирование этого принципа — под каким бы предлогом это ни делалось — к добру никогда не приводило. История с У-2 в 1960 году — не единственный тому пример.

Не меняет сути дела и то, что, как потом утверждалось, завершись тот конкретный полет У-2 успешно для американской стороны, его результаты могли бы помочь развеять миф о «ракетном отставании» США от СССР и тем самым подорвать позиции тех в Вашингтоне, кто требовал дальнейшего форсирования ракетной гонки. Сожалеть, исходя из такого предположения, о том, что самолет-разведчик был сбит, можно только в том случае, если придерживаться правила «цель оправдывает средства», а это, как показывает исторический опыт, всегда имело печальные последствия.

Инцидент с У-2 усугубило и поведение американского руководства после того, как самолет был сбит. Работая в то время в Вашингтоне, я хорошо помню, как это все происходило. В качестве первой реакции на советское сообщение о том, что над территорией СССР сбит американский самолет-нарушитель, в Вашингтоне лживо заявили, что ни один американский самолет никогда не засылался умышленно в воздушное пространство СССР и речь может идти лишь о самолете, совершавшем невинный полет вблизи советской границы с метеорологическим заданием. Когда же стало ясно, что у Москвы есть доказательства разведывательного характера полета, американская администрация вынуждена была признать это, но опять-таки с оговоркой, будто власти Вашингтона не давали разрешения на такие полеты. А затем еще через несколько дней Белый дом признал, что разрешение на разведывательные полеты американских самолетов над территорией СССР было дано лично президентом, поскольку это, мол, оправдывалось жизненной важностью для США задачи проникновения в советские военные секреты.

При всем том, что в ходе президентства Дуайта Эйзенхауэра были и такие темные страницы, он бесспорно вошел в историю не только как хороший генерал, но и как по-настоящему крупный, дальновидный политический деятель. Его политические качества как нельзя ярче проявились в прощальном обращении к американскому народу 17 января 1961 года, за три дня до ухода с поста президента. То была речь настоящего государственного мужа, мыслящего широко и смотрящего далеко вперед.

Лейтмотивом этого выступления была мысль о важности соблюдения в жизни американского общества необходимых балансов:

баланса между частным и государственным секторами экономики;

баланса между явно необходимым и желательным;

баланса между потребностями страны и обязанностями, возлагаемыми страной на гражданина;

баланса между действиями, диктуемыми требованиями момента, и будущим благополучием нации и — главное — баланса между действительными потребностями обеспечения безопасности американского государства и опасностями, которыми чревато приобретение неоправданно большого влияния военно-промышленным комплексом, сформировавшимся в стране в послевоенный период.

Помнится, что для многих и в самих США, и у нас такого рода «антимилитаристское» заявление пятизвездного генерала-президента показалось неожиданным. Но для тех, кто внимательно следил за президентством Эйзенхауэра или изучал его впоследствии, это заявление не кажется неожиданным. Скорее речь Эйзенхауэра выглядела как логичное завершение той линии в вопросах национальной безопасности, которой он последовательно — хотя и не весьма успешно — старался придерживаться на протяжении всего пребывания в Белом доме и которая просматривалась уже в первоначальном замысле его речи 16 апреля 1953 года.

Коротко, но емко эта линия была выражена в формуле, высказанной Эйзенхауэром в самом начале его президентства, в 1953 году, и повторявшейся им не раз впоследствии: «Выживание нации зависит от обеспечения безопасности при сохранении платежеспособности». Еще яснее эту же мудрую мысль, сохраняющую свою злободневность и сегодня, он выразил позже в следующих словах: «Нам нужна достаточная оборона, но каждый доллар, который мы расходуем на оружие сверх достаточности, оказывает долгосрочный ослабляющий эффект на страну и ее безопасность».

Если не сразу, то со временем становились известными и другие не менее мудрые высказывания Эйзенхауэра в закрытых разговорах со своим окружением, что делает эти высказывания тем более показательными для его умонастроения, поскольку они не предназначались для немедленной публикации. Так, 23 октября 1956 года во время совещания в Белом доме по поводу предстоявшего очередного испытания мощного водородного заряда президент воскликнул: «Боже мой, мы просто должны найти выход из этой ситуации. Просто бессмысленно говорить о «победе» в ядерной войне. Это все равно, что сказать: пошли переправимся вплавь через Атлантический океан». Для человека с таким умонастроением, конечно, не было случайным и внезапным озарением все то, что он сказал в своей прощальной речи насчет возможных опасных последствий — в экономическом, политическом и духовном плане — растущего влияния военно-промышленного комплекса.

Впоследствии понятие «военно-промышленный комплекс» нередко употреблялось всуе, в качестве пропагандистского штампа. Но на самом деле жизнь целиком подтвердила прозорливость и справедливость высказанных Эйзенхауэром опасений по поводу слишком большого влияния ВПК на жизнь общества, причем подтвердились эти опасения применительно не только к США, но и к другим государствам, в том числе не в последнюю очередь к Советскому Союзу.

К сожалению, осталось практически без внимания, во всяком случае, быстро забылось, еще одно не менее серьезное предостережение, высказанное Эйзенхауэром в той же прощальной речи: об опасности для американского общества (предостережение относилось опять-таки не только к нему) стать «пленником научно-технологической элиты». Между тем президент не вскользь упомянул об этой опасности, а, как и в случае с военно-промышленным комплексом, показал ее истоки и механизм действия. И снова время подтвердило его пророчество, к которому в свое время зря не прислушались. Это не могло не сказаться пагубно на духовной да и на социально-политической жизни как американского, так и советского общества. А поправить теперь дело — гуманизировать общество, прежде всего его высший эшелон, — отнюдь не легкая задача.

При чтении следующих глав читатель сможет убедиться в том, с каким трудом идет — по обе стороны океана — и освоение единственно разумного метода действий, который подсказывал все в той же речи Эйзенхауэр в качестве средства повернуть развитие тревоживших его процессов в обратном направлении. «Постоянным императивом, — говорил он, — является разоружение при взаимной честности и доверии. Мы должны вместе научиться, как улаживать разногласия: не с помощью оружия, а с помощью интеллекта и руководствуясь добропорядочными намерениями».