IV Автобиография Генриха Штадена

IV

Автобиография Генриха Штадена

Я, Генрих Штаден, сын бюргера, родился в Алене, который лежит в округе Мюнстер, в одной миле от Бекума, в 3 милях от Мюнстера, в одной миле от Гамма и в двух — от Варендорфа. В Алене и других окрестных городах живет много моих родных, из рода Штаденов.

Мой отец был хорошим, благочестивым, честным человеком; звали его — Вальтер Штаден Старый, ибо мой двоюродный брат, теперешний бургомистр в Алене, носит имя Вальтера Штадена Младшего. Мой отец скончался тихо в мире с бодрой уверенной улыбкой и радостным взором, обращенным ко всемогущему Богу. Имя моей матери Катерина Оссенбах; она умерла во время чумы.

Родители мои жили около восточных ворот, в первом доме по правую руку, если идти в город; там три дома пристроены один к другому; в них-то и жили мои покойные родители, как и подобает благочестивым супругам-христианам. Теперь в том доме живет моя сестра вместе со своим мужем дворянином Иоганном Галеном.

Мой брат, Штаден Бернгард, служит пастором в Уэнтропе и викарием в Алене.

Когда в Алене я настолько выучился, что мог подумать о выборе профессии и намеревался стать пастором, разразилось неожиданное несчастье: меня оклеветали, будто я ранил в школе одного ученика в руку шилом, из-за чего родители наши друг на друга подали в суд.

Между тем из Лифляндии прибыл мой двоюродный брат Стефан Говенер, бюргер из Риги. «Братец! — сказал он мне, — поезжай со мной в Лифляндию; тогда тебя никто не тронет!» <…>

В Любеке я попал в дом моего двоюродного брата Ганса Говенера. Этот отправил меня с тачкой возить землю на городской вал. А по вечерам я должен был приносить полученные мною расчетные марки, с тем чтобы все они были налицо, когда он потребует вознаграждения.

Шесть недель спустя вместе с моим двоюродным братом я отплыл на Ригу в Лифляндию. Там я поступил на службу к Филиппу Гландорфу — суровому господину — члену городского совета. И я опять должен был работать на городском валу. Здесь пришлось мне совсем горько.

Ввиду наступления великого князя с постройкой вала очень спешили. А раздатчик марок заболел и поручил мне раздавать марки. Тут я так снабдил себя марками, что мне не пришлось уже больше работать на валу, и я мог спокойно прогуливаться по валу и осматривать его. Так я изучил, как следует насыпать или сооружать вал. Но мой двоюродный брат Стефан Говенер заметил: «Не хорошо ты это делаешь!» И я сбежал тогда и пришел в замок Вольмар.

Здесь я поступил на службу к амтману Генриху Мюллеру и принялся за изучение сельских ливонских порядков: меня так часто секли, что я сбежал и пришел в мызу Вольгартен.

Там хозяйка замка спросила меня: «Умеешь ли ты читать и писать?» — «Я умею читать и писать по-латыни и по-немецки», — ответил я. Ее приказчик Георг Юнге обманывал ее, а потому она предложила мне: «Я доверю тебе все мои имения; мои фогты научат тебя. Только будь честен, а я тебя не оставлю». <…> Так я стал приказчиком в мызах Вольгартен, Паткуль, Меллупёнен и Юдрен. Но муж хозяйки, самый богатый человек в стране, Иоганн Бокхорст скончался. Взамен него появился Георг Гохрозен: он женился на вдове и увез ее с собой в Гохрозен. Тогда же из Германии пришел родственник Иоганна Бокхорста и получил в наследство все имения последнего.

Я же отправился дальше…

Стал я купцом и пришел к замку Каркус, где начальником был тогда Георг Вельсдорф. В то время Каркус, Гельмет, Эрмес, Трикатен, Руэн и Буртнек принадлежали Иоганну — герцогу финляндскому, теперешнему королю Швеции. Но вот под Каркус подошли воинские люди с подложными грамотами на этот замок и выгнали оттуда Георга Вельсдорфа. Тогда-то отобрали и у меня мое добро, и я пошел к Гельмету.

Здесь держал свой двор граф Иоган Арцский. Герцог [финляндский] посадил его управлять этими шестью замками. Но граф заключил союз с великим князем, был за это арестован и в Риге казнен: растерзан раскаленными клещами. Я сам видел, как совершилась эта казнь.

Затем с одной только лошадью я пришел в Вольмар к коменданту Александру Полубенскому. С польскими воинскими людьми он постоянно производил набеги на дерптский округ, и к нам постоянно попадали в плен русские бояре с деньгами и [всяким] добром. Добыча делилась не поровну, а потому я и не хотел доплачивать из того, что получил раньше. Как-то они захватили меня в городе, бросили в тюрьму и грозили повесить.

Вскоре, вдоволь насмотревшись на лифляндские порядки, которыми Лифляндия и была погублена, и видя, как хитро и коварно великий князь забирал эту страну, я собрался и ушел на рубеж.

Здесь опять пришлось мне подумать о виселице. Ибо всякого, кто бежал, изменив великому князю, и кого ловили на границе, того убивали со всей его родней; равно как и тех, кто из Лифляндии хотел бежать тогда к великому князю, также ловили и вешали. А из Лифляндии бегут теперь на Москву «великие роды» и [там] поступают на службу к великому князю.

Придя на границу, я заткнул перо для письма за шнур моей шляпы, за пазуху сунул кусок чистой бумаги и чернильницу, чтобы отговориться, таким образом, когда меня схватят.

Когда я перешел границу — реку Эмбах — и пришел в укромное местечко, я написал Иоахиму Шрётеру в Дерпт, чтобы тот запросил великого князя; и если великий князь даст мне содержание, то я готов ему служить, а коли нет, то я иду в Швецию; ответ я должен получить тотчас же.

Наместник выслал за мной одного дворянина Аталыка Квашнина с восемью всадниками. Он встретил меня приветливо и сказал: «Великий князь даст тебе все, что ты ни попросишь».

Когда я пришел в Дерпт в крепость к наместнику князю Михаилу Морозову, последний жестами выказывал мне свое расположение и сказал: «От имени великого князя мы дадим тебе здесь поместья, если ты пожелаешь служить здесь великому князю. Ты ведь знаешь лифляндские дела и знаешь язык их». Но я возразил: «Нет! Я хочу видеть самого великого князя!» Тогда наместник расспрашивал меня, где теперь польский король. «В Польше я не бывал», — отвечал я на это.

Тем временем ямские лошади и с ними один дворянин были уже наготове, и в шесть дней я доехал на ямских от Дерпта до Москвы, что составляет 200 миль пути.

Там я был доставлен в Посольский приказ, и дьяк Андрей Васильевич расспрашивал меня о разных делах. И все это тотчас же записывалось для великого князя. Тогда же мне немедленно выдали память или памятную записку: на основании ее каждый день я мог требовать и получать <…> 1 1/2 ведра меда и 4 деньги кормовых денег. Тогда же мне выдали в подарок шелковый кафтан, сукно на платье, а также золотой.

По возвращении великого князя на Москву я был ему представлен, когда он шел из церкви в палату. Великий князь улыбнулся и сказал: «Хлеба есть», — этими словами приглашая меня ко столу. Тогда же мне была дана память или памятная записка в Поместный приказ, и я получил село Тесмино со всеми приписными к нему деревнями<…>.

Итак, я делал большую карьеру: великий князь знал меня, а я его.

Тогда я принялся за учение; русский язык я знал уже изрядно.

Из наших при дворе великого князя в опричнине были только четыре немца: два лифляндских дворянина: Иоганн Таубе и Еларт Крузе, я — Генрих Штаден и Каспар Эльферфельд; этот последний был в Германии в Петерсгагене [ланд]дростом и доктором прав. Сердца обоих лифляндских дворян лежали к польскому королевству. В конце концов они ухитрились со всем своим добром, с женами и детьми добраться до короля Сигизмунда Августа. <…>

Каспар Эльферфельд и я — мы обратили наши сердца к Римской империи. Первый еще до меня был при опричном дворе великого князя. Он видел, как, живя в земщине, я наживал большие деньги корчемством, а потому он решил отнять их от меня и устроил следующее. Взял ларь или сундук; снизу в дне прорезал отверстие, положил туда несколько платьев и других вещей, взвалил все это на сани, запряг лошадей и послал с санями на мой двор двух своих слуг. Они остановились у меня и стали пить. Тем временем Каспар Эльферфельд поехал на Судный двор и бил челом судье, будто бы люди его, выкравши у него несколько тысяч талеров, сбежали со двора. А теперь-де он узнал, где они укрылись. Пусть судьи дадут ему, как полагается, целовальников и приказных. В Русской земле все люди имеют к таким делам большую охоту. Когда затем Каспар Эльферфельд пришел на мой двор, как-то странно переодетый, то целовальники и приказные нашли, конечно, и слуг, и сани с лошадьми.

Все были довольны, но Каспар Эльферфельд захотел дать волю своему высокомерию; с досадой он поднялся вверх по лестнице в расчете найти меня в горнице. Ему навстречу попался мой слуга Альбрехт с палицей в руках. Тот, думая, что Альбрехт хочет его ударить, сказал: «Я — Каспар Эльферфельд!» Тогда мой слуга Альбрехт воздержался — [не стал бить]. Целовальники и приказные забрали и его вместе со слугами, санями и лошадьми Эльферфельда и поволокли его на Судный двор. Перевязанный сундук со всем, что в нем было, был также притащен на суд в присутствии целовальников и слуг Эльферфельда. Тогда Каспар начал свою жалобу: «Государи мои! Эти слуги мои украли у меня 2000 рублей и с ними укрылись во дворе вот этого человека, где я и нашел их в присутствии целовальников. Давай мне назад мои деньги!» Но Альбрехт отвечал: «Нет у меня твоих денег!» — «Твой господин, продолжал Эльферфельд, держит корчму и много там бывает убийств». — «Позвольте мне, — возразил мой дворецкий [обращаясь к судьям], — прямо отсюда, так, как я здесь стою, пройти на его [Эльферфельда] двор. Я хочу доказать, что у него в подклетях или под полом лежат мертвые тела». Тогда тот струсил, а судьи были очень довольны.

Узнав об этом, я нисколько не испугался, ибо знал, что Альбрехт действительно докажет сказанное. Я быстро собрался, поехал, сам стал на суд и обратился к боярам: «Вот здесь я сам! Отпустите моего дворецкого». Эльферфельд косо взглянул на меня, я на него — дружелюбно. Бояре же сказали нам обоим: «Договаривайтесь друг с другом». — «Я готов», — отвечал я. Итак, мой дворецкий был освобожден, оправдан и отпущен, а я поехал вместе с Эльферфельдом на его двор.

Я рассуждал тогда так: я хорошо знал, что пока я в земщине, я проиграю [всякое] дело, ибо все те, кто был в опричных при великом князе, дали присягу не говорить ни слова с земскими. Часто бывало, что ежели найдут двух таких в разговоре — убивали обоих, какое бы положение они ни занимали. Да это и понятно, ибо они клялись своему государю Богом и святым крестом. И таких наказывал Бог, а не государь.

[Обратившись к Эльферфельду], я сказал: «Любезный земляк! Я прошу вас дружески, возьмите у меня сколько вам угодно и оставайтесь моим приятелем и земляком». — «А сколько же вы готовы дать?» — спросил тот. «Двести рублей», — ответил я. Этим он удовлетворился. «Однако, — продолжал я, — у меня нет сейчас таких денег». — «Так напишите расписку — я готов поверить вам на год». Я написал ему расписку и приветливо передал ее.

Затем мы оба поехали на Судный двор. Здесь мы поблагодарили бояр, и Эльферфельд сказал им, что он удовлетворен. Я заплатил сколько нужно судебных издержек, после чего разъехались — он на свой двор, а я на свой. Он радовался. Да и я не печалился: он мечтал о том, как получит деньги, а я о том, как бы мне его задушить.

Когда в Москву прибыл герцог Магнус, при нем был Иоганн Таубе. Оба они были врагами. Причина: Иоганн Таубе обещал великому князю взять Лифляндию мирным путем, а герцог утверждал, что это невозможно и что надо захватить ее силой. Тогда Иоганн Таубе и Еларт Крузе были в великой милости у великого князя, а герцог в опале.

Герцог Магнус, суля мне большую благодарность, дружески просил меня устроить ему встречу с Иоганном Таубе в укромном месте. Я уговорил Иоганна Таубе прийти ко мне на мой двор в опричнине. Здесь встретились они оба в моих новых хоромах и с тех пор стали опять друзьями.

Тогда-то [Эльферфельд] возвратил мне мою расписку: около меня было много сильных людей, и он видел, как на его глазах я выполняю ответственные поручения великого князя. Я сказал ему громким голосом: «Каспар Эльферфельд! Я порешил так-то и так-то убить тебя на площади у твоего двора близ Судного двора, когда темным вечером ты возвращаешься с опричного двора, за то, что ты так не по-христиански со мной обошелся». Этого тучного и богатого господина, обучавшегося юриспруденции, я ударил этими словами прямо по сердцу, [да) так здорово, что он оробел смертельно и, не говоря ни слова, поднялся и с большим срамом пошел в тюрьму.

Потом я пришел к нему в тюрьму. Он предложил мне все свое имущество на полное мое усмотрение; уполномочил меня, а также моего любезного, ныне уже в Бозе почившего Адриана Кальпа вытребовать вместо него [Эльферфельда] все его лари из английского подворья в Холмогорах, которые он, боясь пожара, отправил туда и спрятал там в каменном подвале. Когда я туда пришел, те не отказали мне в выдаче и привезли все на двор Адриана. Но я опасался его [Эльферфельда] докторских штук. <…> Чтобы убедиться в их содержимом, мы с Адрианом Кальпом все их вскрыли и делали все это по закону в его личном присутствии и с его помощью. «Любезный земляк! — сказал тогда [Эльферфельд], — возьмите все это, продайте, а мне на пропитание в тюрьме дайте, сколько вам будет угодно». В этом я ему отказал. <…>

Каждый день я бывал во дворе у великого князя. Однако я не согласился на предложение, сделанное мне через дьяка Осипа Ильина, все время безотлучно состоять при великом князе. Я был тогда юн и не знал достаточно Германии. Если кто-либо из больших господ спросил о чем-нибудь моего слугу и получил неправильный ответ, то — легко себе представить, как разгневался бы господин и как осрамился бы слуга! Кто был близок к великому князю, тот [легко] ожигался, а кто оставался вдали, тот замерзал. <…>.

Когда великий князь взял в опричнину Старицу, то он уравнял меня со служилыми людьми четвертой степени и к прежнему селу дали мне Меньшик и Рудак <…> села Красное и Новое были даны мне в вотчину, а [с ними] шесть деревень — в поместье. Вместе с тем я получал по уговору, по окладу поместий, и мое годовое жалованье. На Москве великий князь пожаловал мне двор; в нем жил прежде один [католический] священник, который был приведен пленником из Полоцка во Владимир. <…>

Рядом с этим двором был другой двор; в нем жил некий немец, по имени Иоганн Зёге, бывший слуга покойного магистра Вильгельма Фюрстенберга. Ему я одолжил мое годовое жалованье, чтобы на него он купил себе двор рядом с моим. У него была жена, уроженка города Дерпта, она была выведена на Москву. Так как я не был женат, то она занялась торговлей вином. Несколько раз в мое отсутствие, в особенности когда я разъезжал с великим князем, случалось так, что иноземцам запрещалось корчемство. И когда приказчики или чиновники с Земского двора приходили к этой женщине во двор, опечатывали погреб и забирали тех, кто в нем бражничал, тогда она говорила всегда, что [приказные] должны пойти и на мой двор, и спрашивала — почему же они этого не делают и не идут на двор к ее соседу. Однако приказные твердо знали, что такое «опричнина». Это узнали также муж и жена [мои соседи].

Они продали мне свой двор, а себе вновь купили двор в городе, где можно было [жить спокойно] за закрытыми воротами. Я же соединил оба двора в один, и днем, и ночью приезжали ко мне изо всех окрестных слобод.

Во время чумы этот мой сосед умер, а жена его собралась выехать из Москвы вместе с женой мастера-цирульника Лоренцо — в крытой повозке. Это был дурацкий поступок, ибо все окрестные слободы были подожжены со всех сторон по приказанию татарского царя. Как только повозка въехала в ворота, огонь охватил ее со всех сторон, и повозка сгорела вместе с лошадьми, вместе со всеми драгоценностями, золотом и серебром и другими ценностями. После пожара от нее нашли только железные ее части.

<…>На большой Сретенской улице был еще один двор прямо против этого моего двора <…>. В нем жил [раньше] один полоцкий поляк, который был переведен в другое место. Этот двор я получил от одного господина, Семена Курцова, который был сокольничьим великого князя. <…> Двор этот я дал немцу Гансу Купфершмидту. По его словам, он знал немного оружейное дело. И так как он видел, что корчемство приносило мне большой доход, то он решил, что мое ремесло выгоднее, чем его. И когда кто-нибудь хотел проехать на мой двор с ведрами, кружками и т. д. с тем, чтобы купить меда, пива или вина, то Купфершмидт, сидя у окна на своем дворе, перезывал к себе всякого. Он их обслуживал лучше, нежели я, и это причиняло мне большой убыток. Тогда я разобрал мой двор и перенес его на другое дворовое место, у речки Неглинной, где у меня было два пустых смежных двора, еще не огороженных. Здесь я опять начал шинковать пивом, медом и вином. Простолюдины из опричнины жаловались на меня на Земском дворе, что я устроил у себя корчму. На Земском дворе начальником и судьей был тогда Григорий Грязной. Ему я полюбился точно сын родной, какой говаривал. Вот что делали деньги, перстни, жемчуга и т. п.! Он ездил осматривать решетки и заставы и сказал всему миру: «Двор этот принадлежит немцу. Он — иноземец, и нет у него друзей-покровителей. Коли не будет у него корчмы, как же огородит он двор? А ведь забор должен идти до самой решетки». Так все и осталось по-прежнему. В земщине был у меня еще один двор, который раньше принадлежал лифляндскому дворянину Фромгольду Гану. <…>

Когда великий князь приказал дать нам поместья и казначей Иван Висковатый допрашивал его — братья мы или нет, он отвечал: «Да». И было приказано дать мне земли больше, чем ему, на 50 моргенов, потому что я был старше его. Но тут он возразил, что он — сын дворянина, а я сын бургомистра. Тогда его уравняли [поместным окладом] со мной. Но тогда же и нашей дружбе пришел конец. <…>

Когда отравили великую княгиню [Анастасию Романовну], великий князь послал в Лифляндию, в Дерпт, за некоей вдовой Катериной Шиллинг. Ее везли на Москву в золоченой карете; великий князь надеялся, что она поможет великой княгине. Он щедро одарил платьем эту женщину и сказал ей: «Если ты поможешь моей царице, мы пожалуем тебя на всю твою жизнь половиной доходов с Юрьевского уезда в Лифляндии». И великая княгиня просила: «Ты же можешь помочь мне. Помоги же!» Великая княгиня умерла, и женщина эта была обратно отвезена в Лифляндию. Затем, когда великий князь приказал вывести лифляндцев изо всех занятых [им] городов, то на Москву вывезли только одну эту женщину вместе с ее дочерью, сестрой и братом ее Иоганном Дрейером[54]. Великий князь приказал дать ей двор на Москве. Когда же великий князь отправил Иоганна Таубе в Лифляндию, чтобы привлечь на свою сторону герцога Магнуса, Иоганн Таубе упросил великого князя позволить ему вывезти вместе с собой в Лифляндию эту женщину с ее дочерью, сестрой и братом. Уезжая, она подарила мне свой двор со всем своим хозяйством, так как я был дружком ее дочери. Теперь она с дочерью живет в Риге в Лифляндии.

На этом дворе я посадил своего слугу Альбрехта, который шинковал исполу. Я выдал ему купчую, как будто бы я продал ему этот двор. Когда я жил в опричнине, этот рассудил так: «У меня [на руках] купчая; с ней я могу принудить моего господина и оттягать от него [двор]». У меня же был верный друг Адриан Кальп, лифляндский дворянин. У нас с ним был уговор: в случае смерти [кого-либо из нас] один должен наследовать другому. Альбрехт противу моей воли и без моего ведома поехал во двор, схватил его [Адриана Кальпа] за горло и отнял от него завещание; самого его выкинул за ворота и вопреки моей воле остался жить во дворе [Адриана Кальпа]. Адриан Кальп думал о побеге: он хотел уехать со своими деньгами. Но по дороге скончался от чумы; там при дороге его и схоронили. А его малый увез его деньги в Лифляндию и доставил их Иоганну Таубе. Из-за чумы дороги были заняты заставами, а потому я и не мог вернуть этих денег.

А Фромгольд Ган, который вышел со мною из Лифляндии в Москву и был со мною дружен, начал действовать по такому плану. Он написал челобитье, передал его на Казенный двор Григорию Локурову; в этом челобитье он просил разрешения креститься по русскому обряду. Для московских господ великая радость, когда иноземец крестится и принимает русскую веру: обычно они старательно ему [в этом] помогают, считая, что они правовернейшие христиане на земле. Обыкновенно они же бывают и крестными отцами и из казны выдают новокрещеным крестильный подарок и злотые, а также всячески помогают ему [в дальнейшем].

Когда Фромгольд Ган пребывал, как полагается, шесть недель в монастыре, где его поучали и наставляли в русской вере, он прислал ко мне из монастыря с просьбой доставить ему лютеранскую Библию. В этом я, конечно, не мог ему отказать. Но когда он вышел из монастыря и крестился, он получил крайне незначительный крестильный подарок, потому что не догадался попросить в крестные отцы настоящих бояр.

А позже он был отчаянно побит в своем собственном имении своими [же] соседями — служилыми людьми, с которыми он затеял неразумное дело.

Он жил постоянно на своем дворе в имении; а когда запустошил поместье, то рассчитывал получить другое. Но это ему не удалось, ибо кто хочет иметь поместье, тот должен иметь деньги. Надо смазать сковороду маслом, коли хочешь испечь себе пирог, не то пирог прилипнет и подгорит. Если уже нет денег, можно использовать и другие средства, но для того надо иметь неплохую смекалку!

Фромгольд Ган, крестившись по русскому обряду, не мог уже бывать в нашем обществе. Так как нигде ему не было места — он, раздосадованный, просил великого князя, чтобы тот взял его в опричнину, причем сослался на меня, будто бы он мой товарищ. Великий князь послал ко мне узнать — так ли это. Я подтвердил, будто это правда. И великий князь снова дал ему поместье в уезде Ржевы Володимировой. Так Фромгольд Ган попал в опричнину. <…>

Я сам жил в моем дворе — в опричнине. В земщине же я удержал первый двор. Там была у меня служанка: татарами она была уведена в плен из Лифляндии. Ей я доверил все свое имущество. Но мне часто доносили, что она меня обворовывает. Тогда вместо нее я препоручил свой двор татарину, по имени Рудак. В мое отсутствие он управлялся так, что безо всякой пользы перевел все мое имущество. Я приказал его наказать: его выволокли обнаженным и побили плетьми. А я снова все поручил моей служанке. Узнав об этом, Рудак изготовил для себя другой ключ по образцу моего. У меня был еще один человек, лифляндец Яков; он должен был сторожить арестованного татарина. Однако татарин сумел его уговорить выпустить его ночью. Татарин взял ключ, выкрал у меня золото, жемчуг, драгоценные камни и другие ценности и вместе с лифляндцем убежал прочь. Когда через некоторое время я хотел сделать подарок моей возлюбленной, все было — пустым пусто!

Немного спустя я узнал, что мои люди сидят в Переяславле в тюрьме; они рассчитывали укрыться с деньгами в какой-нибудь монастырь! Я бил челом великому князю и просил суда. Когда с грамотой на руках я явился к [городовому] приказчику, то их обоих вместе с торговыми людьми и золотых дел мастерами, которые у них покупали вещи, отвезли в Москву. Их так строго охраняли, что я не мог видеть их для переговоров. На Москве я выступил на суде. Себя я не забывал и сумму округлил изрядно <…>, но жемчуг и камни, что были в золотой оправе, исчезли, золото и серебро весьма усохли <…>.

Но татарин написал челобитье с изветом, будто я хотел бежать за рубеж от великого князя. Он говорил: «Да», а я: «Нет», но нас не ставили с очей на очи. Ему предложили доказать [свои слова], и он решил сослаться на мою служанку Анну и ее мужа Ивана, которые будто бы знали об этом. Их тотчас схватили в земщине и поставили на суд. Бояре и дьяки в опричнине [уже] надсмехались надо мной, и один из них сказал другому: «Не хочешь ли съесть мясца?» Дело было в пятницу, и они думали, что мне будет зарез. Но когда моя служанка была поставлена на суд, она говорила по правде, по чести. Начальник боярин и князь Василий Темкин спросил ее: «Собирался ли твой господин бежать от великого князя?» Та, как и следует, сотворила крестное знамение и ответила: «Ей-богу, нет!» Так были посрамлены все дьяки и бояре, которые только и думали о моих деньгах. Благодаря моей служанке я выиграл дело. Татарин хотел получить мое поместье, но из-за ответа служанки он проиграл дело, а я был оправдан. А если бы служанка сказала, что она ничего не знает, то прибегли бы к пыткам, и тогда — я проиграл бы.

Татарин был брошен в тюрьму, а я поехал к себе во двор и, взяв с собой мужа служанки, поставил его перед высокими господами. Он был также допрошен и также отвечал: «Нет». Был уже вечер. Бояре велели привести из тюрьмы татарина и сказали ему, чтоб он говорил всю правду. Когда татарин увидел, что деньги сделали свое, он признался в том, что это — неправда и что он оговорил меня, так как я приказал жестоко наказать его плетьми. Между тем во дворе были наготове все приказные, [кто] на лошадях, [кто] пешие — с фонарями. Если бы татарин остался при своем, то меня тотчас же ночью схватили бы на моем дворе и увели бы [в тюрьму]. Поутру я опять пришел на опричный двор [и стал] перед высокими господами. Дьяк сказал: «Вот твой слуга!» И в моей власти было взять его и убить. Я же ответил дьяку Осипу Ильину: «В таком слуге я не нуждаюсь». Но так как люди [мои] просили меня, чтобы я помиловал его, я так и сделал и опять взял его к себе. Иначе он должен бы сидеть в тюрьме и есть блины, а бояре не смели бы его отпустить без моего повеления.

Когда он опять попал ко мне во двор и понял, что я не хочу доверять ему ничего, он снова задумал донос и как-то проговорился, что он собирался жаловаться великому князю, будто бояре получили от меня деньги и за то отпустили меня. При мне постоянно были два сына боярских — Невежа и Тешата: они-то и открыли мне это. Я быстро все сообразил и приказал вытолкать [татарина] за ворота. Немного спустя он был пойман на воровстве и насмерть забит кистенем, а затем брошен в реку. Его сотоварищ бежал из тюрьмы.

Мне донесли опять, что служанка таскает многое из моего добра. У меня был слуга, лифляндец Андрей; он пришел в Москву с одним поляком. Его-то я и поставил на ее [служанки] место. Но заметив, что и он ведет себя не так, как следует, я опять поставил служанку вместо него. Тогда Андрей устроил такую штуку. Он раздобыл мою печать и написал грамотку моему приказчику Надею: «Надей! Ты должен отпустить с этим самым Андреем шесть лучших лошадей. Я должен спешно выехать в одно место». Приказчик плохо рассмотрел грамотку, ибо мною она не была подписана, и отпустил Андрею шесть лошадей вместе с конюхом. Андрей взял их и привел к поляку в его поместье. А поляк, получив лошадей, велел Андрея прогнать. Узнав об этом, я спросил через посредство Иоганна Таубе у поляка, что он думает делать дальше. Видя, что я и Иоганн Таубе действуем заодно, тот возвратил мне столько своих лошадей, что я получил полное удовлетворение.

Этот мой слуга Андрей умер от чумы на пустом дворе, и тело его было съедено собаками.

Когда великий князь со своими опричными грабил свою собственную землю, города и деревни, душил и побивал насмерть всех пленных и врагов — вот как это происходило. Было приставлено множество возчиков с лошадьми и санями — свозить в один монастырь, расположенный за городом, все добро, все сундуки и лари из Великого Новгорода. Здесь все сваливалось в кучу и охранялось, чтоб никто ничего не мог унести. Все это должно было быть разделено по справедливости, но этого не было. И когда я это увидел, я решил больше за великим князем не ездить.

Когда великий князь отправился во Псков, ко мне прибежали несколько купцов, которые пришли из Холмогор. У них было много сороков соболей, и они опасались, как бы их не отобрали. А потому хотели расторговаться, ибо дороги были крепко заняты заставами. Они говорили: «Государь! Купите у нас наших соболей и дайте за них сколько вам будет угодно». — «Но, — отвечал я, — у меня нет с собою денег!» — «Так дайте нам расписку: мы получим деньги от вас на вашем дворе в Москве». Я мог бы получить этих соболей и без денег, но не сделал этого. <…>

Тут начал я брать к себе всякого рода слуг, особенно же тех, которые были наги и босы; одел их. Им это пришлось по вкусу. А дальше я начал свои собственные походы и повел своих людей назад внутрь страны по другой дороге. За это мои люди оставались верны мне. Всякий раз, когда они забирали кого-нибудь в полон, то распрашивали честью, где — по монастырям, церквам или подворьям — можно было бы забрать денег и добра, и особенно добрых коней. Если же взятый в плен не хотел добром отвечать, то они пытали его, пока он не признавался. Так добывали они мне деньги и добро.

Как-то однажды мы подошли в одном месте к церкви. Люди мои устремились вовнутрь и начали грабить, забирали иконы и тому подобные глупости. А было это неподалеку от двора одного из земских князей, и земских собралось там около 300 человек вооруженных. Эти триста человек гнались за [какими-то] шестью всадниками. В то время только я один был в седле и, не зная [еще] — были ли те шесть человек земские или опричные, стал скликать моих людей из церкви к лошадям. Но тут выяснилось подлинное положение дела: те шестеро были опричники, которых гнали земские. Они просили меня о помощи, и я пустился на земских.

Когда те увидели, что из церкви двинулось так много народа, они повернули обратно ко двору. Одного из них я тотчас уложил одним выстрелом наповал; [потом] прорвался чрез их толпу и проскочил в ворота. Из окон женской половины на нас посыпались каменья. Кликнув с собой моего слугу Тешату, я быстро взбежал вверх по лестнице с топором в руке.

Наверху меня встретила княгиня, хотевшая броситься мне в ноги. Но, испугавшись моего грозного вида, она бросилась назад в палаты. Я же всадил ей топор в спину, и она упала на порог. А я перешагнул через труп и познакомился с их девичьей.

Когда я поспешил опять во двор, те шестеро опричников упали мне в ноги и воскликнули; «Мы благодарим тебя, господин. Ты только что избавил нас от смерти. Мы скажем об этом нашему господину, и пусть он донесет великому князю, как рыцарски держался ты против земских. Собственными глазами видели мы твое бережение и храбрость». Я же, обратившись к моим слугам, сказал им: «Забирайте, что можно, но поспешайте!»

Затем мы проехали всю ночь и подошли к большому незащищенному посаду. Здесь я не обижал никого. Я отдыхал.

Пробыв на покое два дня, я получил известие, что в одном месте земские побили отряд в 500 стрелков-опричников.

Тогда я возвратился к себе в село Новое, а [все] добро отослал в Москву.

Когда я выехал с великим князем, у меня была одна лошадь, вернулся же я с 49, из них 22 были запряжены в сани, полные всякого добра.

Когда великий князь пришел в Старицу, был сделан смотр, чтобы великому князю знать, кто остается при нем и крепко его держится. Тогда-то великий князь и сказал мне: «Отныне ты будешь называться — Андрей Володимирович». Частица «вич» означает благородный титул. С этих пор я был уравнен с князьями и боярами. Иначе говоря, этими словами великий князь дал мне понять, что это — рыцарство. В этой стране всякий иноземец занимает лучшее место, если он в течение известного времени умеет держать себя согласно с местными обычаями.

Великий князь поехал в Александрову слободу и распорядился там постройкой церкви. Я же не поехал с ним, а вернулся в Москву.

Потом все князья и бояре, которые сидели в опричных дворах, были прогнаны <…>. Когда великий князь приводил это в исполнение, в стране еще свирепствовала чума. Когда я пришел на Опричный двор, все дела стояли без движения. Начальные бояре косо посмотрели на меня и спросили: «Зачем ты сюда пришел? Уж не мрут ли и на твоем дворе?» — «Нет, слава Богу!» — ответил я. Тогда уж они больше не спрашивали меня, что я здесь делаю.

Здесь я убедился, что боярские холопы получили разрешение [уходить от своих господ] во время голода. Тогда к своим [прежним холопам] я прибавил еще нескольких. Памятуя слова великого князя: «Ты должен именоваться [отныне] Андрей Володимирович», — я устраивал свою жизнь соответственно с этим. <…>