К критике свидетельств

К критике свидетельств

Выше мы рассмотрели общие свойства и характер "Жизнеописаний" Оттона, как источников славянской истории и древности. Теперь, изложив весь заключающийся в них славянский материал, необходимо дать ему более близкую критическую оценку, так сказать, распределить составные части его по степени их достоверности и исторической важности.

Весь запас сведений о балтийских славянах, находящийся в произведениях Эбона и Герборда, распадается на два существенно различные раздела: а) фактов в собственном смысле и, б) мнений, суждений, объяснений и выводов из фактов.

К тому, что сказано нами о правдивом характере сообщений Сефрида и Удальрика и об их умении наблюдать явления, находим нужным прибавить следующее. Мы замечали уже, что оба спутника Оттона были хорошо по своему времени образованы. Образование их не ограничивалось книжной монастырской ученостью, а было столько же образованием ума, сколько и вкуса или эстетического чувства. XII век был временем высшего процветания так называемого романского искусства (стиля). По мнению Ф. Куглера, "это — пора противоборства великих всемирно исторических сил, на которых коренилась средневековая жизнь, пора фантастически восторженного увлечения крестовыми походами, глубоко возбужденного движения и вместе — нового сосредоточения внутренних сил. Такая усиленная многоподвижность, при обновившемся в то время углублении внутреннего чувства — сообщается и художественному стремлению; простота стиля, господствовавшая в IX веке, уступает место более обильному, живее расчлененному развитию, в которых существо романизма находит себе полнейшее выражение. Архитектура и в эту эпоху остается решительно господствующим и определяющим элементом… она вступает в теснейшую связь с изобразительными искусствами, предлагая совсем новый, небывалый простор для их деятельности; в то же время, при живейшем возбуждении фантазии, она обогащается бездною новых, орнаментических видообразований; но и фигурный элемент и орнаментика — все покоряется ее высшему закону в совершенной подчиненности и в строжайшем, схематическом порядке". Много превосходных, образцовых памятников христианской архитектуры относится к этой эпохе… Сам Оттон с особенною ревностью заботился о построении новых, переделке и украшении старых церквей согласно с новыми художественными требованиями времени: биографы его представляют подробные известия об этой религиозно-художественной стороне его деятельности. Потому, нельзя, да и незачем, думать, что Удальрик и Сефрид, люди образованные и столь близкие к бамбергскому епископу, оставались чужды художественным интересам эпохи и своего патрона; они не могли быть им чужды даже и тогда, когда упорно пожелали бы этого; видимая действительность есть такая образовательная школа, от влияния которой никто не бывает властен уклониться по своей прихоти или произволу. Эстетическое образование Удальрика и Сефрида для нас очень важно: оно служит порукой истины известий их о некоторых явлениях и фактах славянской жизни, которые вызывают со стороны их похвалу и удивление. Образованный и развитой вкус нередко может найти грубость в произведениях изящных, но едва ли когда назовет изящным что-нибудь действительно грубое.

Совершенно иное представляется нам при оценке таких свидетельств и известий наших памятников, которые говорят о фактах и исторических явлениях, выходивших за рамки отношений проповедников к туземцам. Здесь, чтобы стать на твердые основания, необходимо прежде прочего понять образ мыслей, интересы и взаимные отношения действующих сторон. Перед нами предстают две собирательные личности: бамбергские миссионеры и туземцы-поморяне. Нельзя ожидать, чтобы немецкие проповедники отправлялись в дальний северный край к варварам-язычникам без всяких предубеждений: общая молва, рассказывавшая о предательских нравах и невероятной жестокости славян, печальная судьба многих христианских проповедников, нашедших на севере мученическую кончину, свидетельство Бернгарда о своей неудаче, наконец — само письмо Болеслава III, где довольно ясно просматривалось боязливое нежелание польского духовенства идти на проповедь к "грубым варварам", и отзывы поляков, для которых поморяне были предметом ненависти и политического озлобления — все это наперед должно было породить в умах бамбергских проповедников мрачные, неприветливые образы. Они шли в страну ужаса и мрака, в развращенное царство дьявола, шли, правда, с решимостью, но — едва ли со спокойным духом, едва ли без тревожных предубеждений. Естественно, что суждение их в некоторых случаях не могло быть правильным, на многое они должны были глядеть с предубеждением, понимать и объяснять его по своим готовым понятиям, иногда вовсе не отвечавшим сущности предметов и явлений. Сблизившись более с народом, они нередко возвышаются над национальными и религиозными предубеждениями, но вполне освободиться от них не могут. Потому нередко видят вражду, коварство, злой умысел там, где их вовсе не было и чудом объясняют самые обыкновенные, простые явления. Была и другая причина возможности неправильного взгляда и понимания миссионеров: чужеземцы, незнакомые со славянскою речью, они сносились с народом и действовали через переводчиков и, таким образом, во многих случаях находились в зависимости от стороннего толкования. Мы не имеем никаких оснований считать посредников Оттона людьми, не заслуживающими доверия; но, в то же время, не можем думать, что их передача суждений и мыслей туземцев была бы вполне точна и верна оригиналу, что их объяснения были всегда не личными толкованиями, а настоящим объяснением знатоков дела. Польские переводчики (во время первой миссии Оттона) преследовали определенную цель: они имели в виду так или иначе успешно выполнить поручение своего князя и потому старались по возможности уладить дело между Оттоном и туземцами; понятно, что при этом они иногда могли давать иной смысл поступкам последних и смягчать резкость некоторых фактов. Со своей стороны, положение туземцев было вовсе не таково, чтобы вызвать их на прямодушные, открытые объяснения. Оттон явился в их землю, так сказать, непрошенным вестником учения, внутренней потребности которого они еще не почувствовали: нравственный смысл христианства и христианские порядки жизни стояли выше понятий простого народа; историческая необходимость принятия христианства сознавалась очень немногими; напротив, привязанность к исконным формам жизни, ленивое довольство старой религией были явлениями общими. Поэтому, внутренне туземцы не могли иначе отнестись к делу Оттона, как с подозрительным нерасположением, как к ненужному новшеству, за которым таились недобрые цели и стремления; их зрению и чувству не была доступна искра божественного огня, воодушевлявшая Оттона. Но последний шел хотя и со знаменем мира, но под защитою грозной и памятной руки Болеслава III, послом его. Страх перед польской силой вынуждал поморян покориться. В колебании между такими мыслями поступки и речи их долгое время имеют нерешительный, двуличный характер: они не желают отказаться от старины, но в то же время не смеют отвергнуть и нового, они уступают настоятельным требованиям проповедников, принимают крещение, а в глубине души остаются прежними язычниками или впадают в двоеверие, чтут старых богов, не отвергая вполне и нового. Вообще, убеждение в превосходстве немецкого бога перед богами родными могло не иначе развиться и созреть, как процессом медленным, для этого нужны были целые годы благоприятных условий; а пока такое убеждение не пустило прочных корней в народе, до тех пор в нем не могло быть полного доверия к чужеземцам, веры в чистоту и бескорыстие действий их и искренности поступков и речей в отношении к ним. Такое естественное положение вещей, кажется, вовсе не сознавалось миссионерами. Люди своего века, они были не чужды некоторого внешнего понимания своей задачи, они считали дело поконченным, когда народ принимал наружное крещение, уничтожал идолов и языческие храмы и обещал следовать порядкам христианской жизни. Неудивительно, что они видели полный успех там, где была только тень его. События, происшедшие в промежуток времени между концом первого и вторым путешествием Оттона, вполне подтверждают эту мысль. Отсюда следует, что и все торжественные заявления проповедников о том, как охотно и радостно в некоторых местах народ принимал христианство, должны быть в значительной степени объясняемы личными воззрениями их, удовлетворявшихся наружной стороной дела и не проникавших до сущности его. В действительности это расположение к христианству объясняется политическими отношениями к Польше и известной долей терпимости, присущей языческой религии. Неполное и преувеличенное объяснение событий, зависело немало и от невольного стремления прославить личность знаменитого епископа. Шел ли этот апофеоз от непосредственных свидетелей, или он принадлежал Эбону и Герборду, но следы его в "Жизнеописаниях" несомненны, как несомненно и его влияние на изложение и объяснение событий. Рассказы о великом уважении, чрезмерной любви и преданности народа Оттону вытекают именно из этого личного источника.

Таковы, думаем, были отношения, в которых находились стороны, и таков был образ мыслей их, вытекавший из этих отношений!

Попытаемся же на этих основаниях обозначить степень исторической достоверности свидетельств, так как от этого зависит и самая степень важности их содержания.

Факты славянского быта и истории, занесенные в "Жизнеописания" Оттона, не одинаково равны с точки зрения достоверности.

Первое место занимают те из них, которые были лично замечены и наблюдаемы бамбергскими проповедниками; а равно и те события, в которых они принимали непосредственное, прямое участие.

Достоверность этого рода известий полная; ибо, не обращаясь уже к правдивости характера свидетелей и ограничиваясь одним содержанием показаний их, мы не только не найдем никаких следов вымысла, но даже не можем предположить и каких-нибудь причин или поводов к нему. Мысль, что бамбергцы могли увлечься желанием рассказать поболее о чудесах, виденных ими в земле язычников, и о бедствиях, ими там вынесенных, устраняется естественной простотой рассказа и отсутствием всяких, особенно поразительных, невероятных и небывалых явлений, наиболее тяжких бедствий и страданий. Хвастовство, даже и осторожное, не удержалось бы в таких скромных границах… Менее доверия внушает форма, в которую иногда бывают облечены эти известия; в скупом рассказе анахорета Эбона факты и события глохнут, под изящным классическим пером Герборда они перерастают в живописные картины; но, освободив их из этой внешней оболочки, мы найдем в них мало, почти ничего, что вызвало бы сомнение или недоразумение. Относительно формы наши памятники мало чем отличаются от средневековых историко-агиографических произведений; потому, пользуясь ими, как историческими источниками, необходимо всегда отделять слог писателей или способ выражения факта от самого факта или его содержания, — иначе действительность легко может получить ложное освещение, и агиографический миф займет место действительной истории. Так как события в "Жизнеописаниях" передаются по памяти, то нельзя думать, чтобы они были изложены в строгом хронологическом порядке. Отмеченные нами несогласия между Эбоном и Гербордом подтверждают это: но в общем рассказ Герборда (т. е. Сефрида) о первой миссии и рассказ Эбона (т. е. Удальрика) о второй представляются довольно последовательными и согласуются с географическими данными, т. е. с расположением городов и путей сообщения между ними.

Второй род фактов и событий составляют те, которые стоят вне личного наблюдения и участия миссионеров, которые стали им известны из рассказов сторонних лиц.

Здесь почва уже не так прочна, как в предыдущем случае: слух не имеет достоинств личного наблюдения, он может быть неоснователен, не точен, может выветриться до пустоты и растянуться до поэтической истории. Поэтому и факты, переданные по сообщениям, из вторых рук, требуют при рассмотрении скорее осторожности, чем доверия. Мерой оценки таких фактов должно служить согласие их с прочими известиями, неумышленность или, так сказать, невинность их и простота: чем естественнее и проще факт, чем менее происшествие позволяет предполагать задние мысли, чем менее оно заключает признаков предвзятых, хотя бы и неумышленных, понятий и стремлений, тем более оно имеет права на внимание исследователя. Рассматриваемый с этой точки зрения второй тип фактов славянского быта и истории в "Жизнеописаниях" содержит в себе немного такого, что пришлось бы отвергнуть или оставить под сомнением. Чаще всего — это не самый факт или событие, а форма, в которой передается оно и подробности обстановки, в которую ставит его настроенный к чудесному ум Эбона или драматическое авторство Герборда. Факты, переданные со слухов, двоякого рода: одни касаются Польши и ее отношений к поморянам, другие относятся собственно к поморянам и некоторым из ближайших к ним славянских племен (лютичам, укранам и руянам). Источником первых сведений были, конечно, сами поляки и поморские свидетели польского нашествия; источником вторых были туземные друзья Оттона и оставленные в Поморье духовные лица. Миссионеры имели практическую необходимость в достоверных сообщениях: от них нередко зависел успех их дела и верность предприятий, поэтому они вообще должны были быть разборчивы в отношении слухов, по крайней мере, слухов более важных. Отсюда, в значительном большинстве случаев, известия их, взятые из этих источников — имеют достоверный характер. За исключением некоторой чудесной обстановки, они не заключают в себе ничего невероятного, вполне согласуются с действительными событиями, объясняются ими и, в свой черед, дают им немалое объяснение.

По всему тому, что было выше замечено об образе мыслей и взглядах миссионеров, об отношениях к ним туземцев, трудно предполагать, чтобы мнения, суждения, выводы и объяснения явлений и происшествий, встречающиеся нередко в наших памятниках, могли быть правильными, могли в точности соответствовать действительности, и потому всегда равно быть важны для исследователя. Важны эти суждения только в тех случаях, когда они просто передают впечатление, произведенное на чужеземцев явлениями и порядками славянского быта; где же дело идет о причинах и следствиях явлений, там мнения немецких пришельцев имеют силу не более чем личного предположения людей, которым открыта только наружная сторона предмета; проницательный ум может иногда угадать, что находится внутри его; но без основательного ознакомления с делом гораздо чаще может впасть в ошибку или пустое гадание. Пусть бы, однако, это были личные мнения и суждения очевидцев и непосредственных участников: хотя и неверные, они все же могут заключать в себе известную долю косвенной, посторонней истины и навести исследователя на некоторые немаловажные соображения; но в "Жизнеописаниях" Оттона они так слиты с мыслями и литературной риторикой Эбона и Герборда, что нередко нет никакой возможности распознать настоящий источник. При таких обстоятельствах критика не может допустить такого рода показания даже в качестве косвенных свидетельств: они останутся для нее личными предположениями и догадками, которые она, по своим соображениям, вольна признать или отвергнуть.

Так, на наш взгляд, размещаются по степени достоверности и важности составные части славянского материала "Жизнеописаний" Оттона!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.