ОТ РЕДАКТОРА

ОТ РЕДАКТОРА

Из всех веков мировой истории, предшествовавших XX веку, XIX столетие занимает исключительное место. Именно в XIX веке развитие экономики и техники, точной науки и художественной литературы, музыкальных и изобразительных искусств пошло такими бурными, неслыханно быстрыми темпами, смена политических форм происходила так круто, революции и войны, изменившие облик всей государственной жизни и всех международных отношений на европейском континенте, а иногда и контуры границ, были так часты, как никогда до сих пор. Промышленная буржуазия в течение почти всего XIX столетия была преобладающей, ведущей частью буржуазного класса, и только в последней четверти столетия стал формироваться тот финансовый капитал, который окончательно сложился и укрепил свое господство в передовых капиталистических странах уже в XX столетии. XIX век подготовил все условия для перехода от старого капитализма к монополистическому капитализму, т. е. к высшей и последней стадии капитализма — к империализму.

Буржуазия в XIX веке вела борьбу разом на нескольких фронтах: 1) в первой половине XIX века в тех странах, где на пути ее развития стоял помещичье-дворянский класс, связанный в той или иной мере с былым феодальным землевладением, буржуазия вела с ним упорную борьбу и победила этот класс; 2) в тех странах, где к началу XIX века еще не было достигнуто государственное национальное объединение, буржуазия продолжала вести борьбу за это объединение. Создание крупных национальных государств, писал Энгельс, является единственным типом государственного устройства, нормальным для правящей европейской буржуазии. Потребности практического купца и промышленника настоятельно требовали устранения провинциального хлама (многообразие вексельного права, через каждые несколько миль новые условия занятия ремеслом, разнообразие местного законодательства, ограничение прав жительства, различные меры весов, разнообразие валют и т. д.), стеснявшего и ограничивающего торговые обороты. «Отсюда видно, что стремление к единому «отечеству» имело весьма материальную почву» (Энгельс, Роль насилия в истории, Партиздат, 1937, стр. 7), Войны, приведшие к образованию единой Италия (1848, 1859, 1860 и 1866 годы), к образованию Германской империи (1864, 1866, 1870–1871 годы), были проявлением этой «воли к объединению», охватившей прежде всего буржуазию названных стран. 3) Наконец, в течение всего XIX века, все обостряясь и обостряясь с каждым десятилетием, шла упорная борьба буржуазии за свое классовое господство против эксплуатируемых ею классов населения и прежде всего против промышленного пролетариата.

XIX век — век формирования рабочего класса, величайшей прогрессивной исторической силы нашей современности, призванной уничтожить паразитический капитализм и создать новый общественный строй — социализм, — за идеалы которого боролись и отдавали свою жизнь передовые люди XIX века.

Борьба пролетариата как класса со своими особыми, вполне осознанными экономическими и политическими целями определяет содержание всей истории XIX века. От первого пролетарского восстания в Лионе в ноябре 1831 года, от чартизма в Англии, через упорную. стачечную борьбу времен Луи-Филиппа к революционным боям 1848 года и от 1848 года к I Интернационалу и к Парижской Коммуне, затем от Парижской Коммуны к созданию профессиональных союзов и политических партий пролетариата и к первым годам II Интернационала — развертывается в разнообразных формах, с неодинаковой интенсивностью, с различными оттенками в отдельных странах эта упорная борьба пролетариата против буржуазии. В огне этой борьбы сгорали без остатка вое те политические «ценности», все те общечеловеческие блага, завоеванием которых так хвалилась в свое время буржуазия. Вывший «наиболее совершенным, передовым из буржуазных государств… тип парламентарной демократической республики…» (Ленин, Соч., т. XX, стр. 119) был выброшен буржуазией за борт без малейших колебаний, когда буржуазия сообразила после революции 1848 года, что ей более выгодно и безопасно заменить республику полусамодержавной империей Наполеона III. После революции 1848 года в Западной Европе буржуазия в массе своей перешла на сторону реакции и вступила в союз с бюрократами-монархистами, феодалами и церковью, владычестьо которых только что низвергла при помощи рабочего класса. Точно так же и по тем же соображениям германская и австрийская буржуазия примирялась очень быстро и охотно с установлением после 1848 года полуабсолютизма в Пруссии и возвращением полного абсолютизма в Австрии. Капиталистический класс всегда готов был там, где его господству грозила серьезная опасность, отречься от всяких «свобод» — даже от всех гражданских прав — в пользу такой диктатуры, которая обещала крутую, беспощадную расправу с революционным пролетариатом. Современный нам фашизм является наиболее зверской, наиболее бесстыдно гнусной, совсем неприкрыто варварской из всех форм буржуазной диктатуры, какие до сих пор успела занести на свои скрижали всемирная история. Никогда за весь XIX век капиталистический мир не чувствовал так своей обреченности и опасности своего положения, как в переживаемое нами время. И именно поэтому никогда в XIX веке, если не считать моментов особенно обострившейся. борьбы (как, например, во времена Парижской Коммуны), ни одна буржуазная диктатура не доходила до установления (притом на долгие годы) режима средневековых пыток, застенков, разнообразнейших издевательств над побежденным классом, до чего дошел и на чем (до поры до времени) утвердился современный фашизм. Далее читатель, изучающий культуру XIX века, заметит также, что в те моменты, когда буржуазия особенно остро чувствовала себя под угрозой со стороны революционного пролетариата, она и в области умственной жизни ударялась в крайнюю реакцию, забывала о своих вольтерианских традициях, о своем свободомыслии в области религиозных верований, о своем унаследованном от XVIII столетия философском скептицизме и бросалась вспять к церкви, к духовенству, ища союзников и защиты. «Наш враг не сельский священник, а социалистический школьный учитель!» — провозгласили напуганные громами революции 1848 года Тьер, Фаллу и другие представители некогда свободомыслящей буржуазии. Эта напуганность буржуазии, гнавшая ее на союз с клерикалами, не прошла до самого конца XIX столетия, когда популярнейший в то время (в девяностых годах) во Франции буржуазный беллетрист Поль Бурже и авторитетнейший тогда критик Фердинанд Брюнетьер провозгласили, что «наука обанкротилась» и что единственной опорой индивидуальной морали и общественного порядка может быть только религия.

Тем не менее и в данном случае за весь XIX век эта духовная реакция не осмелилась посягнуть на творцов естествознания, своими великими открытиями подкапывавших все основы религиозных суеверий. Дарвин, Лайель, Гексли, Менделеев, Сеченов, Гельмгольтц, Клод Бернар, Вертело, Мечников, Пастер делали свое великое дело. Только в наши дни озверелый фашизм и в этой области проявляет совсем паническую напуганность и стремится так или иначе погасить свет свободного научного исследования. При свете того, что сейчас творят Муссолини в Италии, Гитлеры, Геббельсы, Геринги и Розенберги в Германии, их усердные подражатели в Венгрии и других местах, становится ясно, что глава мировой духовной реакции папа Пий IX, который в 1864 году торжественно объявил «заблуждениями» все главные завоевания научной мысли человечества, в цастоящее время в фашистских странах нашел бы живой отклик и деятельную помощь в борьбе против этих «заблуждений» науки. Недаром нынешний Пий XI поспешил снять с муссолиниевской Италии проклятие, наложенное Пием IX на Италию конституционную в 1870 году!

Таким образом, мы видим, что уже в XIX веке намечалось в Европе и в области политической и в области духовной реакции многое, что пышным цветом расцвело только в наши дни. И это весьма понятно, потому что в конечном счете XIX век оказался преддверием к грядущей в мировом масштабе социалистической революции, и если звериная злоба современного фашизма вызвана страхом, то нужно признать, что все основания для этого страха бесспорно налицо. Во времена Маркса и Энгельса этот страх не мог быть, конечно, таким острым, таким паническим, таким постоянным, как во времена Ленина и Сталина.

XIX век был великой исторической школой борьбы рабочего класса, в процессе которой была выработана теория научного социализма, были выдвинуты формы экономической и политической организации пролетариата. В конце первой половины века появилось бессмертное учение Маркса— Энгельса, давшее ключ к пониманию всего прошлого и к предвидению будущего народов, идущих по пути капиталистического развития, «Манифест коммунистической партии» остался бы в истории европейской мысли навеки как одно из глубочайших проникновений в прошлое и прозрений в будущее, даже если бы его авторы не дали затем ряда гениальных исторических, экономических и философских работ по теории научного социализма. Существует теснейшая связь между «Манифестом коммунистической партии», «Капиталом» и целой серией работ и исследований Маркса и Энгельса по истории человечества, начиная с первобытного общества и кончая историей революционных движений 1848 года, государственного переворота 2 декабря, Крымской войны и Парижской Коммуны.

Научное творчество Маркса и Энгельса и их политическая деятельность наложили неизгладимую печать на умственную жизнь миллионов и миллионов людей и духовно мобилизовали целые поколения пролетариата и трудящихся на повторные штурмы угнетающего их эксплуататорского строя. Основание I Интернационала, вдохновляемого Марксом и Энгельсом при первых же шагах этой организации, явилось лишь яркой иллюстрацией к основной мысли «Манифеста», к идее объединения пролетариев для борьбы, в которой они должны сбросить с себя цепи и завоевать весь мир. Учение Маркса и Энгельса- не только осветило ярким светом всю историю и ближайшее будущее человечества, но оно оказалось и неиссякаемым источником моральной энергии для борющихся. Оно научило борцов за новый социальный строй понимать, что их поражения — явление временное, что опускать голову нет оснований, как бы ни был тяжел тот или иной постигший их удар. Когда 2 декабря 1851 года Луи-Наполеон Бонапарт задушил Вторую французскую республику, то этот разгром всех упований и всех революционных мечтаний, еще в 1848 году казавшихся такими близкими к осуществлению, поверг многих даже очень и очень сильных умом и духом мыслителей (вроде, например, Герцена) в совершенное уныние, им стало представляться, что дряхлый европейский мир осужден на распад и гибель, что уже навеки закрыты перспективы и пропала дорога, ведущая к лучшему будущему. А в это же самое время Маркс и Энгельс ни в малейшей степени, буквально ни на один день, не утрачивали ясности мысли и бодрости настроения и организовывали пролетариат на дальнейшие битвы.

И эту всегдашнюю бодрость духа творцы теории научного социализма не только сами почерпнули из своего учения, но и сумели вдохнуть ее в целые поколения бойцов, которые их учение восприняли.

Маркс в самые последние годы своей жизни с надеждой взирал на Россию и предвидел бурное развитие революционного движения на русской почве. За три года до смерти Маркс совместно с Энгельсом написал пророческие строки о революционном движении в России, которое «…после борьбы, — быть может, длительной и жестокой, — в конце концов должно неизбежно привести к созданию Российской Коммуны» (Маркс и Энгельс, Соч., т. XV, Стр. 552). Ни Маркс, ни Энгельс не дожили до великого пролетарского восстания и его торжества в России, но как хорошо они учат нас понимать, почему современную нам империалистическую буржуазию доводит до такого неслыханного озлобления и до такой паники именно тот факт, что на географическом месте царской России высится Советский Союз, что место «жандарма Европы» теперь занял друг и верный союзник эксплуатируемых на всем земном шаре!

Россия играла в XIX веке огромную роль в мировой политике. Начиная с периода наполеоновских войн, когда 1812 год положил начало долгой кровавой борьбе европейских народов против наполеоновского владычества, и кончая участием в китайских событиях 1899–1900 годов, Россия оказывала от начала до конца XIX века колоссальное влияние на судьбы человечества. Выступления царского правительства постоянно были направлены к удушению освободительных движений на Западе, и царской России суждено было в самом деле, по правильному определению основоположников революционного марксизма, играть роль «жандарма Европы». Правда, постепенно — сначала медленно, потом более ускоренным темпом, в России нарастали в течение XIX века враждебные царизму силы. От декабристов и Герцена до петрашевцев, от петрашевцев до Чернышевского, до революционеров 60-х и 70-х годов, от землевольцев и народовольцев до начала и распространения революционного марксизма, до молодого Ленина и его первых соратников в 90-х годах XIX века — борьба против самодержавия и эксплоа-таторского строя выдвигала бойцов за бойцами.

До конца XIX века самодержавие не было низвергнуто, по его былые основы, и социально-экономические и идеологические, оказались сильно расшатанными. «Жандарм Европы» уже должен был непрестанно думать о собственном спасении от гибели, а не о былых походах в Европу с целью спасения чужих «тронов и алтарей». Не за горами уже было то время, когда великий героизм русского народа, проявленный им во время всех войн XIX века, в которых участвовала Россия, должен был сказаться в вооруженной революционной борьбе против своих хищников и чужих интервентов.

Но не только в качестве «жандарма Европы» выступала Россия в XIX веке. Этот век был временем, когда русский народ властно занял одно из центральных, первенствующих мест в мировой культуре. «Древняя Греция дала Сократа, Аристотеля, Платона, Софокла, Эсхила, Фидия; Италия дала

Данте, Микель Анджело, Леонардо да Винчи; Франция — Вольтера, Руссо, Виктора Гюго; Германия — Гёте, Шиллера; Англия — Шекспира и Байрона; Россия пришла позже других, — потому что начала жить исторической жизнью позже других, — но она уже успела дать только за один XIX век Пушкина, Гоголя, Толстого, Достоевского — четырех художественных титанов XIX столетия. Чего же нельзя ожидать от нее в будущем?» — так сказал в одной своей речи покойный видный французский публицист Марсель Самба. Мы знаем, что Россия в XIX веке дала миру не только этих «четырех титанов», но и целую галерею высоких талантов литературы, искусства и точной науки. Но Самба в своем кратком пересчете был намеренно очень скуп и, говоря о вечных вкладах отдельных стран в сокровищницу мировой культуры, останавливался, во-первых, почти только на гигантах литературы й искусства, а во-вторых, только на таких именно гигантах, которые, каждый в своей сфере, оказали могущественное влияние на все культурное человечество.

И по общему признанию XIX век был веком несравненного, все растущего мирового триумфа русской художественной литературы. Когда Проспер Мериме и первые переводчики открыли Европе Пушкина, когда Боденштедт «открыл» Лермонтова, когда знаменитый французский критик Сент-Бев заговорил о Гоголе, а Париж времен Второй империи бурными аплодисментами и несмолкаемым смехом встретил первое театральное представление «Ревизора», — то Есе это было лишь началом триумфального выступления великой русской литературы на мировой арене. Могущественное влияние прозы Тургенева на Флобера, Зола, Мопассана, Ауэрбаха, Шпильгагена тоже дало лишь первые намеки на то, чем суждено было стать к концу XIX века для Европы и Америки Льву Толстому и Достоевскому. Критики и беллетристы Запада единогласно признают, что после появления «Войны и мира», «Анны Карениной», «Воскресения», после «Преступления и наказания», «Записок из мертвого дома», «Карамазовых» требования к художественной литературе так неслыханно возросли, что стало просто невозможным писать «по-старине», и все читающее человечество почувствовало, что в словесном творчестве, в художественном психологическом анализе сделан новый огромный шаг по тому пути, который только начали прокладывать в начале и в середине XIX века такие большие художники, как Бальзак, Стендаль и Флобер, Диккенс и Теккерей. Великие русские творцы, чем больше их узнавали к концу XIX столетия, тем более и более могущественно влияли на все литературы Запада, и это могучее русское влияние XIX век полностью завещал XX веку. «После Шекспира свет не знал еще никогда в области художественного творчества такой всемирной славы, как слава Льва Толстого», — писали английские журналы, когда умер Толстой. «На Западе в художественной литературе по прежнему царит Достоевский», — правильно констатировал в 1926 году покойный Луначарский в одной из своих публичных лекций, сходясь в этом утверждении буквально со всеми ведущими критиками Англии, Франции, Германии, Скандинавских стран. «Русские Диоскуры XIX века, два великана художественного творчества», — так были названы эти два русских гения, Толстой и Достоевский, с трибуны парижской Сорбонны, обыкновенно такой скупой на похвалы иностранцам. XIX столетие дало миру таких великих мыслителей — революционных демократов, как Бэлинский, Добролюбов и Чернышевский.

Но если в области словесного творчества русский народ занял в XIX веке совсем исключительное, ни с кем несравнимое, непререкаемое первое место, то одно из первых мест он занял и в области живописи, выдвинув Сурикова, Репина, Верещагина, Серова, и в музыке, выдвинув Глинку, Мусоргского, Римского-Корсакова, Даргомыжского, Рахманинова, Чайковского, и в точной науке, дав величайшего математического гения «Эвклиду равного» Лобачевского, химика Менделеева, физика Лебедева, о котором великий Томсон (лорд Кельвин) заявил: «Лебедев заставил меня сдаться своими опытами», палеонтолога В. Ковалевского, о котором Дарвин сказал, что историю палеонтологической науки нужно делить на два периода: до Ковалевского и после Ковалевского. Русский читатель «Истории XIX века» никогда не должен забывать, что этот век именно и был временем, когда впервые обозначилось и ярко проявилось мировое значение русского народа, когда впервые русский народ дал понять, какие великие возможности и интеллектуальные и моральные силы таятся в нем и на какие новые пути он может перейти сам и в будущем повести за собою человечество.

* * *

Большое дело в области расширения и углубления исторических знаний в широкой массе советских читателей делает Огиз-Соцэкгиз, выпуская в свет восемь томов известного коллективного труда по истории XIX века, вышедшего под редакцией Лависса и Рамбо. Собственно, из всех больших европейских изданий, подводящих общие итоги результатам исторических исследований по истории XIX века, с трудом Лависса и Рамбо может быть сопоставлена по научной основательности одна только «Кембриджская новая история» («Cambridge modern history»), редакторы которой отвели пять томов (VII, IX, X, XI и XII) своей коллекции истории XIX века. Но Кембриджская история рассчитана больше на специалиста, чем на массового читателя, — и по своему объему, и по очень сухому изложению, и по характеру содержания, и по типу огромнейших библиографических приложений. Английское издание пригодно не столько для систематического чтения, сколько для наведения нужных справок при научно-исследовательской работе.

Совсем другое дело Лависс и Рамбо. Они дают не только живое, связное, литературно исполненное изложение всей громадной массы сложнейших политических событий XIX столетия во всех странах Европы, но и очень содержательную, при всей своей краткости, характеристику таких явлений мировой культуры, как литература, музыка, живопись, скульптура, архитектура, развитие научных знаний (математики, механики, астрономии, физики, химии, зоологии, физиологии, медицины и т. д.). Широта кругозора — совсем исключительная, и это одно делает русское издание Ларисса и Рамбо драгоценным подарком для нашей новой, огромной советской интеллигенции. Эти восемь томов дадут читателю ясное, отчетливое представление о таких именах и событиях, беглое, случайное упоминание о которых он встречает чуть не ежедневно в газетах и журналах, но справиться о которых ему бывает далеко не всегда удобно и возможно.

Но этими главами о литературе, об изобразительном искусстве, о науке не ограничивается полнота и разносторонность коллективного труда Лависса и Рамбо. Мы находим здесь специальные главы, посвященные истории таких стран, которые обыкновенно обходятся полным молчанием в общих трудах подобного типа: Швейцарии, Швеции, Норвегии, Голландии, Дании, Бельгии, Австрии, Испании, романских стран Южной и Центральной Америки, Индостана, Персии, Афганистана, Турции, Китая, Японии, Кореи, доминионов и значительных колоний европейских стран, вроде Австралии, Канады, Индии, Южной Африки, Египта, Индо-Китая, Алжира и т. д. История всех этих стран изложена кратко, но точно и очень содержательно. И изложена так, что эти главы можно с интересом читать страницу за страницей подряд, не отрываясь, а не только искать в них нужные фактические справки.

Нечего и говорить, что подобающее место отведено Соединенным Штатам.

При этом Лависс и Рамбо не совершили той капитальной ошибки, которая так портит «Кембриджскую новую историю»: английские редакторы выделили Соединенные Штаты в XIX веке в особый (седьмой) том, за которым идет восьмой, посвященный французской революции, а уж только с девятого начинается история Европы в XIX веке, но там уже, конечно, о Соединенных Штатах не говорится ничего. Получается то самое нарушение хронологической последовательности и несоответствие между синхронистическими фактами, что так портит всегда всякую историческую книгу и на что так справедливо указали в свое время товарищи Сталин, Киров, Жданов р своем памятном выступлении. Здесь, у Лависса и Рамбо, Соединенные Штаты поставлены на свое место, и их история переплетается, где должно, с историей европейских стран. Читатель не будет вынужден, знакомясь, например, с историей гражданской войны между Южными и Северными Штатами 1860–1865 годов, недоумевать, почему Англия и Франция заняли в это время такую, а не иную позицию, тогда как тот читатель, который знакомится с историей этой войны по Кембриджской коллекции, обязан будет для ответа на данный вопрос отложить в сторону седьмой том и искать удовлетворения своей любознательности в девятом томе.

Нарушение Хронологической связанности при изложении почти всегда вредит книге, и вот почему, например, в предшествующих русских изданиях Лависса и Рамбо совершенно напрасно была выделена вся часть изложения, посвященная истории России. Ни пропускать вовсе эту часть, как сделал в свое время Гранат, ни выносить ее в особый, дополнительный девятый том, как предполагалось в издании Соцэкгиза (1937), не было и нет никаких оснований.

О совсем неосновательном опущении русской истории в издании Граната нечего и говорить: читатель лишался глав, отсутствие которых нарушало полноту изложения. Но и прием, допущенный в издании 1937 года, тоже никак не может быть назван методологически правильным: мы повторяем мысль классиков марксизма-ленинизма о том, что царизм был «жандармом Европы», и мы же выводим этого жандарма за скобки, удаляем его прочь из истории Европы, на которую он так сильно и долго влиял. Допускать этого ни в каком случае нельзя.

Новое русское издание этого монументального труда восполняет ряд пропусков, допущенных в предыдущем издании.

Эти пропуски вредят плавности изложения и законченности содержания, а между тем ничем не могли быть сколько-нибудь основательно мотивированы.

Советский читатель 1938 года совсем не походит на читателя первых лет революции. Нынешний наш читатель, особенно тот, на которого рассчитано русское издание восьмитомника Лависса и Рамбо, вполне научился разбираться в предлагаемом ему материале. Он отлично поймет, что людей, близких нам по историческому и социально-политическому мировоззрению, среди сотрудников Лависса и Рамбо нет, если не считать Ромэна Роллана.

К счастью, Лависс и Рамбо и их сотрудники очень нечасто отваживаются воспарять ввысь и философствовать, а довольствуются живым, связным, конкретным изложением событий в их хронологической и непосредственно причинной связи. Нужно, с другой стороны, отдать им справедливость: и редакторы и авторы по мере сил стараются быть «объективными» и воздерживаются от полемических выпадов против неугодных им деятелей, партий, течений общественной мысли.

Составлялся этот коллективный труд до мировой войны и до пролетарской революции, и инстинкт классового самосохранения еще не оказывал такого кричаще явного и могущественного воздействия на буржуазную историографию, какое он оказывает в настоящее время. История церкви, например, излагается еще в духе традиционного буржуазно-вольтерианского свободомыслия, и тут нет и признаков того нарочитого, сознательно притворяющегося злобного ханжества, какое напускают на себя из ненависти и страха перед социализмом и коммунизмом такие пользующиеся шумным успехом нынешние фальсификаторы истории, как Луи Бертран или Гаксотт, или Мариюс Андре и т. д. Великие заслуги французской революции вполне признаются и отмечаются, в частности, также и там, где излагается история точных наук и организации научного преподавания. О деспотизме и необузданном, неистовом разгуле наполеоновского властолюбия и всегдашней его готовности к кровавым погромам и похождениям говорится с удивительным в подобном случае для французов беспристрастием. Переворот 2 декабря Луи Бонапарта определенно именуется беззаконием. Отмечается варварство усмирения побежденных рабочих в июне 1848 года. Даже при изложении истории Парижской Коммуны, — о чем вообще я буду говорить, когда перейду к недостаткам и неудачным страницам книги, — все-таки с определенным порицанием говорится о лютой репрессии, проведенной версальцами, о расстрелах без суда, о позорном (замалчиваемом большинством буржуазных историков) требовании, предъявленном Жюлем Фавром к иностранным правительствам, чтобы они выдавали бежавших из Франции коммунаров. Вообще у Лависса и Рамбо и их сотрудников нет и в помине того азартного, злобно-полемического тона, какой стал таким обычным в буржуазной исторической литературе за последние двадцать лет, не говоря уже, конечно, о тех фашистских памфлетах и пасквилях, которые выдаются за историю в нынешней Германии, Италии, Польше, Венгрии, Румынии. Спокойствие, деловитость, научная сдержанность тона и осмотрительность в выражениях составляют характерную особенность этого коллективного труда.

Одним из больших достоинств труда Лависса и Рамбо нужно признать также искусный и настойчиво проведенный показ тесной связанности между внутренней и внешней политикой каждой страны на любом этапе ее истории. Особенно наглядно и удачно это сделано на кратких, но очень содержательных страницах, посвященных державам Балканского полуострова — Сербии, Болгарии, Греции, Румынии. Советский читатель привык, что об этих странах ему вообще ровно ничего не рассказывается в общих книгах, посвященных XIX веку, а тут, у Лависса и Рамбо, он не только ознакомится с их положением, но и ясно уразумеет ту роль, которую этим странам суждено было сыграть в истории международных отношений XIX века, а это тем более интересно и существенно, что в настоящее время балканским странам угрожает агрессия со стороны германского и итальянского фашизма. Нечего и говорить, что тот же принцип показа тесной связанности внутренней политики с внешней проводится неуклонно и в изложении истории Англии, Франции, Германии.

К числу частных достоинств труда Лависса и Рамбо современный читатель, конечно, причислит очень обстоятельные, содержащие обильный фактический материал и очень хорошо изложенные главы, относящиеся к двум странам, от которых тоже другие коллективные общие труды отделываются наскоро несколькими страницами, если не строчками: мы имеем в виду Австрию и Испанию. Историю Австрии написал Луи Эйзенман, известный знаток истории «Центральной Европы», а история германской и австрийской революции 1848 года принадлежит перу учителя Луи Эйзенмана, первоклассного знатока- истории австрийских земель, Эрнеста Дени,

Сложная, очень запутанная и вместе с тем полная такого захватывающего интереса для современного читателя история Испании и всех испанских долголетних восстаний и революций, начиная с восстания против Наполеона, изложена так ясно, отчетливо и занимательно, что эти страницы бесспорно принадлежат к лучшим в коллективном труде Лависса и Рамбо, Очень удалась авторам история таких стран, как Бельгия, Голландия, Швеция, о которых либо ровно ничего, либо очень мало говорится даже в самых больших трудах по истории XIX века. В борьбе за новый передел мира, в начавшемся новом туре империалистических войн, организованных фашистскими странами при попустительстве Англии, вопрос о таких государствах, как Чехословакия, Бельгия, Голландия, Дания и т. д., в международных отношениях ближайших лет будет играть немалую роль. Советский читатель, интересующийся историей этих стран, найдет у Лависса и Рамбо ряд ценных фактических сведений. Как уже сказано, авторы стараются избежать упрека именно в национальных пристрастиях, и следует признать, что в подавляющем большинстве случаев, хотя и не везде, им это удается. Читатель не найдет здесь и признака того шовинистического угара, который так портит иной раз даже и ценные по своим материалам работы французских буржуазных историков. Достаточно взглянуть, например, на первые два тома, посвященные Наполеону и его времени. На 18 брюмера автор смотрит как на насилие их беззаконие, и притом «не оправдывавшееся никакой серьезной опасностью, ни внутренней, ни внешней». Это полное отсутствие восторженных славословий по адресу Наполеона — бесспорное достоинство страниц, посвященных 18 брюмера, хотя, как читатель увидит в своем месте, редакция расходится с французским автором в общей оценке исторического значения брюмерского переворота.

Мы не находим тут и упорного стремления, свойственного даже таким выдающимся историкам, как Сорель, Вандаль и. вся их школа, доказать вопреки рассудку и очевидности, что Наполеон вовсе не был агрессором, а его «вынуждали» европейские державы воевать без конца. Труд Лависса и Рамбо решительно отвергает эту точку зрения. «Возможность новой войны радовала Бонапарта. Война была для него личной потребностью, и он считал себя призванным воевать почти беспрерывно».

Мы находим тут и очень четкое противопоставление войск, революционных — наполеоновской армии, противопоставление, являющееся прямой иллюстрацией к известной мысли.

Ленина о превращении революционных войн в захватнические войны Наполеона. «Во время нашествия 1792 и 1793 годов, — читаем мы у Лависса и Рамбо, — армия, политически еще ничем не запятнанная, являлась в глазах народа как бы славным и непорочным символом Франции. В период Империи она принадлежит одному человеку, она ревностно исполняет все его предначертания и помимо согласия народа способствует поддержанию долгой смуты в Европе. Наполеон живет лишь войной и для войны».

Восстание Испании против Наполеона описывается с явным сочувствием к народу, восставшему против насильника, и с возмущением против грабительской агрессии Наполеона.

Развод Наполеона с Жозефиной характеризуется так: «Чтобы прикрыть все эти беззакония, Наполеон заставил Сенат санкционировать его развод особым указом, а так как Сенат не располагал ни судебной, ни законодательной властью, то и самое его вмешательство в это дело было беззаконием».

Еще легче, конечно, авторам, участвовавшим в составлении этих восьми томов, сохранить беспристрастие, когда они говорят о событиях и лицах, меньше затрагивающих «патриотическую» струну во французах, чем наполеоновская эпопея. Так, провокационное поведение французского правительства в 1870 году отмечено точно, и тон герцога Граммона, французского министра иностранных дел, в его речи 6 июля 1870 года назван «нелепо вызывающим». Очень беспристрастно описана геройская оборона русских в Севастополе в 1854–1855 годах.

Следует, кстати, отметить еще одну черту, очень выгодно отличающую труд Лависса и Рамбо от других подобных изданий: редакторы и отдельные авторы с серьезным вниманием относятся к истории военных действий, и читатель этого труда найдет здесь не те голые и ровно ничего не говорящие схемы и шаблонные характеристики, которыми так часто отделываются историки, но толковый, живой, ясный рассказ о битвах, об осадах, о стратегических (и даже тактических) маневрах. Наполеоновские войны, колониальные войны, Крымская война, франко-германская война 1870–1871 годов описаны очень полно и хорошо, им отведено подобающее место. Советский читатель, который, изучая и историю и современную политику, никогда не должен забывать — да никогда л не может забыть — слов И. В. Сталина о том окружении, в котором теперь мы живем, весьма естественно проявляет самый живой интерес к тому, как в недавнем прошлом подготовлялись и начинались войны, и к тому, как они велись, и к тому, какие причины приводили одни державы к победе, другие — к поражению. Розовая водица буржуазного пацифизма никого в нашу великую и грозную эпоху уже не удовлетворит, и наш советский читатель только пожмет плечами с досадливым недоумением и насмешкой, если начать ему проповедовать теорию покойной пропагандистки пацифизма Берты Зуттнер о том, что «историкам не следует описывать войны, а нужно поскорее стараться совсем о них забыть». Эта политика страуса, прячущего голову под крыло и думающего, что не видеть опасности — значит избавиться от опасности, — эта политика, свойственная либеральной буржуазии предвоенного периода, нисколько не пленила Лависса и Рамбо и их сотрудников. И их труд дает немало страниц по истории войн, которые советская молодежь прочтет, конечно, с жадным интересом. Особенно хорошо изложена война 1870–1871 годов. Автор этой главы Артюр Шюкэ приводит, между прочим, свидетельство генерала Федэрба, вполне подтверждающее отзыв Маркса и Энгельса о предательском поведении французской буржуазии перед лицом вторгшегося врага. Шюкэ пишет: «Федэрб свидетельствовал, что, вторгнись неприятель во Фландрию, всякий комендант крепости, который захотел бы обороняться до последней крайности, встретил бы сопротивление со стороны буржуазии, национальной гвардии и» мобилизованных».

Крайне содержательны последние два тома, посвященные «концу века» (1870–1900). Тут особенно полезной для советского читателя окажется статья об Италии, о которой на русском языке имеется так мало книг. Очень доказательно характеризуется всегдашняя нелепость, искусственность и вредоносность для интересов Италии «союза» с Германией, причем цитируются слова итальянского министра иностранных дел Робиланта, сказанные им по поводу уже четвертый год существовавшего тогда (1886) союза Италии с Германией: «Положительно, Италия утомлена этим бесплодным союзом, и я слишком глубоко чувствую, что он всегда будет бесполезен для нас». Вообще следует заметить, что умение редакторов и авторов приводить в их кратких очерках всегда очень кстати подлинные цитаты из документов необыкновенно оживляет изложение, не говоря уже о том, насколько эта манера цитировать первоисточники повышает научную ценность всего труда.

Одним из больших качеств труда Лависса и Рамбо является удивительное по ясности, точности и вместе с тем немногословности изложение истории сложнейших дипломатических конфликтов и «вопросов», имевших в истории XIX века огромное значение, и развитие которых так сказалось и продолжает сказываться и в XX веке. Тут прежде всего следует назвать «восточный» (турецкий) вопрос, балканские дела, вопрос о Конго и вообще вопрос о разделе африканского континента. Об этих вопросах и конфликтах и об их истории постоянно и очень настойчиво вспоминается и в общих трудах, и в монографиях, и в книгах, и в журналах, и даже в газетах, часто делаются при этом беглые намеки, а что означают эти намеки, в чем заключались главные черты развития этих сложнейших явлений, — читатель далеко не всегда знает и не всегда может даже сообразить, где ему искать нужные справки и сведения. У Лависса и Рамбо все это рассказано кратко, логически связно, живо и толково.

К числу недостатков восьмитомника Лависса и Рамбо относится прежде всего недостаточно глубокая и совершенно неправильная трактовка колониальной политики европейских держав. Правда, и тут редакторы и сотрудники воздерживаются от того откровенного тона сочувствия европейским хищникам и захватчикам, от того явного высокомерия и пренебрежения, которые так свойственны подавляющему большинству буржуазных историков, когда они пишут о «колониальных народах», т. е., иначе говоря, о народах, сделавшихся жертвой захватчиков. Лависс и Рамбо и их сотрудника и тут стараются соблюсти объективный взгляд. Но далеко не всегда это им удается. Особенно ясно проступает положительное отношение авторов к «успехам» колониальной агрессии там, где речь идет именно о французских захватах. Говоря, например, об опустошительной войне, которую повел генерал Вюжо против героя национального сопротивления арабов. Абд-эль-Кадера, автор этой главы (т. IV, гл. X) явно сочувствует Бюжо и похваливает его за «правильный» способ ведения войны, а герцога Омальского за молодецкое изрубление защитников ставки Абд-эль-Кадера прц взятии «смалы». И дальше, говоря о судьбах Алжира уже при Наполеоне III автор распространяется о «благодетельном влиянии цивилизации». Более справедливы отзывы авторов, когда они пишут не о французских, а об английских колониях. В статье об Индии, например, отмечаются и жестокость английских завоевателей и ужасающие постоянные голодовки нищенствующего населения. Но и тут, на страницах, посвященных восстанию сипаев, автор этой главы, следуя прочной английской историографической традиции, вместо того чтобы дать развернутую картину вопиющих безобразий и насилий английской Ост-Индской компании, останавливается на внешнем, случайном предлоге, вызвавшем первый взрыв, и по шаблону говорит о знаменитом сале, которым сипаев заставили смазывать ружья, чем, мол, возбудили их фанатическое чувство, и т. д. Правда, даются вскользь и другие указания на причины недовольства, но все-таки не очень ясно. Разумеется, и речи нет о том углубленном анализе положения Индии, который позволил Марксу еще за четыре года до восстания предвидеть его неизбежность. О неистовых жестокостях голландской колонизации Явы и других островов Индонезии не сказано ничего, хотя о внешних событиях, связанных с голландским захватом, дан довольно обстоятельный очерк.

Вообще же недостатком коллективного труда Лависса и Рамбо следует признать отсутствие серьезного интереса к участию «колониальных» народов, их роли в мировом историческом процессе. Авторы толково и обстоятельно следят за колониальной политикой европейских держав, но не за теми последствиями, которые проистекали из этой политики для пародов земного шара, подпадающих постепенно под власть европейского и американского капитала. В связи с этим должно отметить и отсутствие в соответствующем месте сколько-нибудь удовлетворительной общей характеристики положения негров в Северной Америке накануне начала гражданской войны 1861–1865 годов, а также во время и после этой войны, тогда как борьба партий и военные действия, связанные с эмансипацией негров, рассказаны очень хорошо, очень полно и живо. Точно так же читатель почти ничего не узнает о положении туземного населения в Индокитае во время завоевания его французами и в период, следовавший за этим завоеванием.

Главы о Китае производят двойственное впечатление. С одной стороны, Лависс и Рамбо первые в европейской общей историографии — это нужно поставить им в очень большую заслугу — посвятили Китаю в разных томах своей коллекции хронологически последовательные и очень дельные, написанные специалистами очерки, дающие в общем отчетливую характеристику событий китайской истории в ХIХ веке. Советский читатель, которому, естественно, так часто теперь хочется почитать о народе, упорно борющемся сейчас против истинно разбойничьей японской агрессии, найдет в труде Лависса и Рамбо достаточно надежного материала для исторических сближений и размышлений. Это очень большое достоинство данного труда. Но, с другой стороны, и тут авторы слишком чутко относятся к тому, что «положение иностранцев в Китае сделалось невыносимым и совершенно не соответствовало степени развития цивилизации, достигнутой в середине XIX века», и недостаточно подчеркивают, что ведь и положение китайцев становилось «совершенно невыносимым» именно вследствие насилий и захватов европейцев и японцев. Вопиющая по гнусности мотива война англичан с китайцами, начатая в 1840 году с целью насильственно навязать Китаю покупку привозимого из Индии опиума, излагается автором с эпическим спокойствием и без единого слова осуждения. Карательная экспедиция французов и англичан против Китая в 1860 году, окончившаяся взятием Пекина я разграблением как города, так и Летнего дворца, в конце концов сожженного дотла, описывается тоже больше с точки зрения воинских «подвигов» европейских войск, чем с точки зрения ущерба и переживаний китайского народа.

Гораздо меньше сказывается этот недостаток внимания к «нехристианским народам» в обстоятельных, — содержательных и очень хорошо с внешней стороны написанных главах, касающихся Турции с Египтом и Аравией. Тут чувствуется, что народы этих стран интересуют автора сами по себе, даже без всякого отношения к тем или иным европейским влияниям и европейским интригам. Читатель найдет здесь много фактов, о которых понятия не имеют составители других общих трудов по истории XIX века.

В упрек авторам можно поставить зато слишком уж беглое изложение событий, относящихся к Персии (Иран). При соблюдении масштаба, принятого относительно Турции, следовало бы Персии посвятить по крайней мере в три раза больше места, чем ей отвели здесь Лависс и Рамбо.

Ценность главы «Раздел Африки», дающей при всей сжатости изложения обильный и важный фактический материал, понижается опять-таки тем, что автор (известный знаток «Черного материка» Робер де Сент-Эймур) почти ничего не говорит о туземцах Конго и других африканских стран, о которых, однако, уже имеются (и давно имеются) интересные не только этнографические, но и исторические данные. Это тем более жаль, что по существу дела автор подкрепляет конкретными данными тезис Ленина о том, что к концу XIX столетия кончился период раздела земного шара между капиталистическими державами и наступило время передела, т. е. насильственных покушений одних соперников урвать у других их добычу. Вот что говорит Сент-Эймур: «Все материки были заняты, оставалась одна лишь Африка, и вот все европейские державы набросились на нее, и для этого материка, бывшего до сих пор в пренебрежении, внезапно наступил период раздела. По торопливой жадности соперников это соревнование напоминало растерзание добычи собаками. Не прошло и двадцати лет, как почти вся Африка была разобрана; теперь, если совладельцы захотят расширить свои владения, они смогут сделать это лишь за счет слабейших между ними, и, судя по некоторым предварительным признакам, этот новый период истории не очень далек». Эту совершенно правильную мысль так кстати было бы дополнить фактами, касающимися крупного ухудшения положения туземцев в этот начинающийся период передела. Но этих-то фактов о туземцах «Черного материка» мы и не находим.

Эта односторонность, узость кругозора при описании исторических событий, характеризующих колониальную политику, связана с тем главным недостатком труда Лависса и Рамбо, каким является скудость фактов, относящихся вообще как к экономике, так и к социальной борьбе, к истории основных классов капиталистического общества в XIX веке. Дело не только в том, что грандиозный переворот в исторической науке, связанный с именами Маркса и Энгельса, почти вовсе не отразился в разбираемом коллективном труде во всем своем значении. Никто и не требует и не может ждать от сановника Третьей французской республики Альфреда Рамбо и от фактического руководителя высшего исторического преподавания во Франции Эрнеста Лависса, чтобы они были очень близки к социально-политическим взглядам хотя бы их ближайшего сотрудника Ромэна Роллана. В труде Лависса и Рамбо мы, правда, находим главу, посвященную экономике Франции, но, во-первых, и эта глава слишком недостаточна, а во-вторых, об экономике других стран не говорится ничего-. Следует заметить, что редакторы не только в этом случае, но и в других случаях разрубили гордиев узел упрощенным способом, а именно путем изъятия той или иной темы: например, давая очерк истории изобразительных искусств и музыки во всех странах Европы, они почему-то систематическую историю литературы дают исключительно для одной Франции, довольствуясь для других стран лишь очень беглыми упоминаниями.